Книги Великой Альты

МИФ

Тогда Великая Альта заплела левую сторону своих волос, золотую, и опустила косу в колодезь ночи, и достала оттуда царицу тьмы. Заплела она правую сторону своих волос, темную, и поймала темной косой царицу света, и поставила обеих рядом.

«Быть вам сестрами, – молвила Великая Альта. – Одна будет как зеркальное отражение другой. Я связала вас моими волосами, и да будет так».

И она окутала и обвила их своими косами, и они стали как одна.

ЛЕГЕНДА

Случилось это в городе Слипскине. Под самый конец зимы родилось там чудесное дитя. Когда ее мать, сама еще дитя, опустилась на колени между грудами овчин, чтобы вырыть ямку в земляном полу, из чрева ее опустилась пуповина, словно веревка, и по ней ногами вперед спустился ребенок. Как только ножки девочки коснулись пола, она перегрызла пуповину зубами, махнула ручонкой пораженной повитухе и вышла в дверь.

Повитуха повалилась без чувств, а когда очнулась, то увидела, что дитя ушло, а мать скончалась от потери крови. Женщина рассказала своей старшей дочери о том, что случилось. Поначалу они хотели это скрыть, но чудеса обладают свойством объявлять о себе сами. Дочь рассказала сестре, та подруге, и весть об этом разнеслась повсюду.

В Слипскине и посейчас рассказывают об этом чудесном рождении. Говорят, будто это было Белое Дитя, Дженна, Светлая Сестра великого похода, Анна.

ПОВЕСТЬ

Роды шли, как обычно, до самого конца, но когда дитя с криком показалось из чрева, стало видно, что вокруг ручонок обмотана пуповина. Повитуха закричала вместе с младенцем. Она приняла множество родов и видела немало чудес – и детей, рождавшихся в сорочке, и сросшихся близнецов, но такого не видывала никогда. Она сделала правой рукой знак Богини, соединив большой и указательный пальцы в кольцо, и воскликнула: «Великая Альта, помилуй нас».

Как только она произнесла это имя, дитя утихло.

Повитуха, вздохнув, взяла дитя со шкуры, постланной поверх ямки в полу.

– Девочка, – сказала она, – дитя Богини. Да благословит тебя Альта. – Повитуха обернулась к родильнице и тут увидела, что та мертва.

Женщине ничего не осталось, как перерезать пуповину и заняться сначала живой. Мертвая может подождать, пока ее обмоют и оплачут – у нее впереди вечность. Но чтобы призрак умершей не преследовал ее до конца дней, повитуха между делом произнесла молитву:

– Это ее успокоит, – пробормотала про себя повитуха. Вновь стать младенцем, лежать у груди Вечной Альты – это ли не цель всякой жизни?

Женщина надеялась, что ее скорая молитва утешит страдалицу хотя бы до тех пор, пока не зажгут свечи – по одной за каждый прожитый год и еще одну за упокой души, в ногах. Прежде всего ребенок – к счастью, это девочка, и живая. В последние тяжкие годы исход не всегда бывал столь благополучным. Но этому мужчине повезло – ему придется оплакивать только одну.

Обтерев девочку, повитуха увидела, что дитя светлокожее, с белым пушком на голове и ручонках. На тельце не было ни единого изъяна, а темные глазки смотрели так, как будто уже видят – они следовали за пальцем повитухи влево и вправо, вверх и вниз. И как будто этого мало, малютка еще ухватила повитуху ручонкой за палец, да так крепко, что не разжать. Даже когда женщина свернула тряпичную соску и обмакнула в козье молоко, девочка все держалась за палец, хотя тряпицу сосала исправно.

Когда отец ребенка вернулся с поля и его, наконец, удалось оторвать от тела жены, чтобы он взглянул на малютку, та по-прежнему держала повитуху за палец.

– Боевая девка, – сказала женщина, протягивая отцу свою ношу.

Но он не взял крошку на руки. Белая плачущая кроха показалась ему плохой заменой рыжеволосой, страстно любимой жене. Он потрогал мягкое темечко, где под кожей билась жилка, и сказал:

– Раз уж она такая боевая, снеси ее к воительницам, что живут в горах. Я не могу принять ее, пока оплакиваю ее мать. Ведь это она – причина моей потери. Я не могу любить, когда горе так велико. – Он сказал это тихо и без гнева, поскольку всегда был человеком ровного и спокойного нрава, но повитуха различила камень под этими тихими словами. К чему малютке биться об этот камень снова и снова без всякой пользы. И женщина сказала то, что сочла правильным:

– Жительницы гор примут ее и будут любить так, как не можешь ты. Они славятся своими материнскими чувствами. И клянусь – они взрастят ее для еще более чудесной доли, чем пророчат ее крепкий кулачок и рано прозревшие глазки.

Если мужчина и воспринял ее слова, то не показал виду – его плечи уже сгорбились под бременем горя, которому, хотя он этого и не знал, предстояло вскорости свести его в могилу. Ведь не зря говорят в Слипскине: «Сердце не колено, оно не гнется».

Тогда повитуха взяла дитя и ушла. Задержалась она только, чтобы оповестить могильщиков и позвать двух женщин, чтобы обмыли покойницу и одели в саван, пока та еще не совсем окоченела. Она рассказала им о чудесной малютке – изумление от виденного еще не оставило ее.

Поскольку она слыла упрямой женщиной – что, бывало, втемяшится ей в голову, на том она и стоит, точно игла в воде, что указывает на север, – никто не стал отговаривать ее от похода в горы. Никто, даже она сама, не ведал всей меры ее страха – она боялась и ребенка, и своего путешествия. Отчасти она надеялась, что горожане остановят ее, но другая ее часть, упорная, все равно настояла бы на своем – и люди, чувствуя это, приберегли дыхание для того, чтобы передать ее рассказ другим. Не зря говорят в Слипскине: «Лучше рассказать историю, чем пережить ее».

И вот повитуха отправилась в горы, где никогда прежде не бывала, в надежде, что часовые Великой Альты заметят ее, не дав ей зайти слишком далеко. Дитя она прижала к груди, словно амулет.

К счастью, ранняя оттепель растопила снег, очистив горные тропы, иначе повитуха не добралась бы и до того места, куда пришла. Она была городской женщиной, чьи обязанности гоняли ее из дома в дом, словно побирушку. Она не знала ничего об опасностях леса и о больших желтых диких кошках, что живут в горах. С запеленутым ребенком у груди она пустилась в путь бодро и дошла до подножия горы на удивление удачно, ни разу не оступившись и без единой царапины. Даже сильные мужчины-охотники не всегда бывали столь удачливы. Правду, видно, говорят: «Не рыба всех в реке умнее».

Первую ночь женщина провела меж вывороченных корней сожженного молнией дерева, дав ребенку пососать из рожка, заткнутого тряпицей. Сама она поела черного хлеба с сыром и согрелась сладким вином, полмеха которого несла с собой. Ела она вдосталь, поскольку думала, что придется переночевать только раз, прежде чем она доберется до горных кланов. А там, она была уверена, женщины гор, которых она давно хотела посетить – она думала о них всегда с завистью и страхом, – накормят ее, напоят и одарят золотом за то, что она им принесет. Она привыкла думать, как все городские жители: ты – мне, я – тебе. Она не понимала ни гор, ни живущих там людей, не знала, что голодного там накормят всегда, а золота не держат вовсе, ибо не видят в нем нужды.

Второй день выдался ясным. Облака виднелись лишь на самом краю неба. Женщина выбрала дорогу вдоль берега быстрого ручья – это казалось ей проще, чем прокладывать новую тропу. Если бы она заметила помет и знала, кому он принадлежит, она поняла бы, что это излюбленное место горных кошек – в ручье водилась в изобилии форель, особенно глупая по вечерам, когда в воздухе кишит мошкара. Но повитуха была городской женщиной и умела читать только по книге, а не на земле. Она не слышала кошек и не замечала следов от когтей на деревьях.

На вторую ночь она положила малютку в развилку дерева, полагая, что там дитя в безопасности, а сама спустилась к ручью, чтобы искупаться при луне. Будучи городской женщиной и повитухой, чистоту она ставила превыше всего.

И когда она нагнулась, полоща волосы в холодной воде и сетуя вслух на затянувшееся путешествие, кошка прыгнула на нее – быстро, бесшумно и уверенно. Женщина мучилась не больше мгновения – но дитя в миг ее гибели издало высокий, тонкий писк. Испуганная кошка бросила добычу и стала тревожно оглядываться.

Стрела вонзилась ей в глаз, и она мучилась чуть дольше, чем повитуха. Кошка корчилась и выла, пока одна из охотниц из жалости не перерезала ей глотку.

Дитя на дереве раскричалось опять – громко, на весь лес.

– Что это? – сказала более плотная из двух охотниц, та, что перерезала кошке горло. Обе стали на колени у мертвой женщины, тщетно отыскивая признаки жизни.

– Может, это голодные котята этого зверя?

– Полно тебе, Марджо, – в такую раннюю пору года?

Более хрупкая охотница пожала плечами.

Дитя в своей неуютной колыбели снова подало голос. Охотницы встали.

– Это не котенок, – сказала Марджо.

– Но все равно детеныш, – сказала другая.

Они без ошибки направились к дереву и нашли дитя.

– Волосы Альты! – сказала первая охотница. Она сняла дитя с дерева, развернула и осмотрела белое тельце.

– Это девочка, Сельна, – кивнула Марджо.

– Будь благословенна, – шепнула Сельна – то ли Марджо, то ли мертвой повитухе, то ли далекой Альте.

Они похоронили мертвую – это был долгий, тяжелый труд, ибо земля еще не совсем оттаяла. Потом освежевали кошку и завернули дитя в теплую шкуру. Малютка тут же пригрелась и уснула.

– Наша будет, охотница, – сказала Сельна. – Даже не поморщилась от кошачьего запаха.

– Она еще не умеет морщиться.

Сельна, не отвечая ей, глядела на ребенка.

– Верно, стало быть, говорят жители селений: «Сухое дерево, падая, увлекает за собой живое».

– Ты слишком часто говоришь чужими словами, – сказала Марджо. – Притом словами поселян.

– А ты говоришь моими.

Тут обе умолкли и зашагали по знакомой тропе в горы, к своему дому.

Они не ожидали торжественной встречи, и никто их не встречал, хотя многочисленные караульщицы заметили их из засады. Охотницы в известных им местах передавали знаками свои тайные имена, и караульщицы снова исчезали в лесу либо уходили в гладкую на вид скалу.

Сами охотницы получали вести в виде птичьего щебета или волчьего воя, хотя поблизости не было ни птиц, ни волков. Эти звуки говорили о том, что их признали, а в одном из посланий им предлагалось поскорее доставить свою ношу в Большой Зал. Они поняли и все без единого человеческого слова.

Но не успели они дойти до дома, как луна скрылась за горами на западе, и Марджо, простившись с подругой, исчезла.

Сельна, держа завернутое в шкуру дитя, шепнула: «До вечера», но так тихо, что малютка даже не шевельнулась.

ПЕСНЯ

ПОВЕСТЬ

В Большом Зале стояли колыбели – одни из дуба, с прожилками, словно реки, бегущие к морю, другие из белой сосны, такой мягкой, что в изголовье виднелись, словно руны, следы от ребячьих ноготков. Но Сельна почему-то не положила ребенка ни в одну из них. Она весь день носила дитя у груди, думая, что ровное биение ее сердца успокоит малютку.

Новых приемышей нередко носили на руках. Их нянчили все женщины хейма, хотя Сельна прежде не проявляла особой нежности к детям. Запах младенцев и их нытье ее отталкивали. Но эта малютка была совсем другая. От нее пахло не кислым молоком и слюнями, а горной кошкой, лунным светом и терном – как раз на этом дереве спрятала ее мать, убитая кошкой. Она плакала только дважды, каждый раз в миг чьей-то смерти, и Сельна сочла это особым знаком. Дитя, конечно, могло вот-вот почувствовать голод, страх, холод и запищать. Сельна приготовилась сразу же отделаться от младенца, как только тот завопит. Но дитя лишь смотрело на нее глазами цвета весенней ночи, как будто читала в ее душе, и Сельна продолжала носить его на руках. Все успели заметить это и обсудить, и Сельна уже не могла, из опасения, что ее пристыдят, сбыть с рук свою легкую ношу. Сельна не боялась боли и лишений. Она гордилась тем, что может терпеть самые суровые наказания, она первая бросалась в бой, первая входила в холодный ручей и последняя садилась к огню. Но терпеть насмешки подруг по хейму она не умела.

К позднему утру, однако, малютка проголодалась и стала попискивать тихо, как цыпленок. Сельна покормила ее, как умела, из маленькой бутылочки – стряпухи очень дорожили ими. Обе порядком перепачкались во время кормления, поэтому Сельна понесла девочку в баню, согрела воду не так горячо, как обычно, и вошла в бассейн с голеньким тельцем на плече.

В теплой воде дитя довольно заворковало и уснуло. Сельна села на третью ступеньку так, что только их головы виднелись над водой, и сидела, пока кожа на пальцах не сморщилась, вода не начала остывать и рука, державшая дитя, не затекла. Тогда она неохотно встала, вытерла спящего ребенка, завернулась в полотенце сама и отправилась к себе. Идти было долго, и по пути ей встретилось немало женщин, но теперь уж никто не делал никаких замечаний. Девочка стала ее приемышем, хотелось Сельне этого или нет.

ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА

Женщины воинственных горных кланов относились к материнству весьма серьезно. Та, что удочеряла ребенка, брала на себя полную ответственность за него. Дитя стряпухи росло среди кухонных котлов, делало первые шаги на мощеном полу кухни, ело, спало и болело детскими хворями в особом детском уголке.

Ребенка же, удочеренного одной из охотниц-воительниц, приемная мать носила повсюду с собой в специальном мешке. Ловентраут нашел свидетельство этому на знаменитых Барьярдских гобеленах (см. «Переноска детей в западных поселениях». Природа и история, т. 39). В широко известном Аррундейлском кургане был обнаружен кожаный мешок, чье предварительное исследование позволяет предположить, что именно такие использовались амазонками для переноски младенцев. (Подробнее об этих раскопках см. в фильме Зигеля и Залмона «Грабительство могил в Долинах».) Ноша, по утверждению Ловентраута, не мешала воительницам ни в бою, ни на охоте, что подтверждается текстами. В трех свитках, происходящих предположительно из архивов Г’руна Дальнострела, имеется графическое изображение битвы с участием горных кланов. В тексте говорится о «двухголовых воительницах», а также имеются слова: «Драгоценная ноша (у них) за плечами». Более всего убедительна следующая цитата: «Она встречала врага грудью, дабы не выдать ту, что у нее за спиной». Варго утверждает, что выражение «за спиной» относится к боевой соратнице, так как позиция спиной к спине была обычной в рукопашном сражении. Если бы речь шла о младенце, замечает далее она, скорее следовало бы выразиться «на спине». Однако Доил в своей ценной, только что опубликованной работе по альтианской лингвистике указывает, что в древнем языке предлоги «на», «за» и «у» были взаимозаменяемыми.

ПОВЕСТЬ

– А ведь тебе придется дать ей имя, – сказала Марджо в ту ночь, лежа в глубине кровати. Лампа над ними бросала тени на стену и пол.

Сельна осторожно потрогала пальцем мягкую щечку спящего между ними ребенка.

– Если я назову ее, она и правда станет моей навсегда.

– Ну уж и навсегда! Мы с тобой столько не проживем. – Марджо потрогала другую щечку.

– Ребенок дает бессмертие, – тихо промолвила Сельна. – Это мостик в будущее, хотя она и не моей крови.

– Будет, если ты признаешь ее своей.

– Да разве могу я не признать ее – теперь? – Сельна села, и Марджо тоже. – Она смотрит только на меня, кто бы ни взял ее на руки. Она мне доверяет. Когда я пришла с ней в кухню на обед, и все захотели ее понянчить, она только и вертела головенкой, высматривая меня.

– Эко ты расчувствовалась, – со смехом сказала Марджо. – Новорожденные не могут вертеть головенкой. Они и смотреть-то еще не умеют.

– Она умеет. Дженна умеет.

– Ну, вот ты ее и назвала. Не дожидаясь меня.

– Ты мне сестра, а не наставница, – сердито бросила Сельна. Ребенок, слыша сварливые нотки, зашевелился. Сельна улыбнулась. – И потом, Дженна – это детское имя. Я хочу назвать ее Джо-ан-энна.

– Джо – «любимая», ан – «белая», энна – «дерево». Это имеет смысл, ведь ее нашли на дереве, а волосы у нее, сколько их там ни есть, белые… А «Джо», полагаю, потому, что ты ее любишь, хотя и не знаю, как это ты привязалась к ней так скоро. Любовь не так легко возникает в твоем сердце в отличие от ненависти.

– Не будь дурой, Марджо. «Джо» – это в твою честь, и ты прекрасно это знаешь. – Сельна, протянув руку поверх ребенка, коснулась подруги.

Рука Марджо встретила ее на полпути, и обе улыбнулись, а дитя заворковало.

Утром Сельна отнесла Дженну лекарке Кадрин, и та осмотрела малышку с ног до головы.

– Крепкая девочка, – сказала Кадрин без улыбки. Улыбалась она редко. Говорили, что она зашила слишком много ран и срастила слишком много костей, чтобы находить в жизни хоть что-то веселое. Но Сельна знала, что Кадрин была неулыбчивой еще смолоду, когда только вступила на свое поприще. Быть может, она избрала это поприще как раз поэтому. – Хватка у нее удивительно сильная для новорожденной. И она следит глазами за движениями моей руки – это редкость. Я хлопнула в ладоши, чтобы проверить ее слух, и она сразу вздрогнула. Она будет хорошей помощницей в лесу.

Сельна кивнула.

– Корми ее в одно и то же время, и по прошествии одной луны она будет спокойно спать всю ночь.

– Прошлой ночью она и так спала спокойно.

– Не надейся, что так будет всегда.

Но Дженна, вопреки словам лекарки, крепко спала и в эту ночь, и в следующую. Сельна, правда, старалась кормить ее точно в срок по совету Кадрин, опытной в обращении с детьми, но из-за ее многочисленных обязанностей ей это не всегда удавалось. Впрочем, дитя прекрасно переносило беспорядок в кормлении, а в лесу, привязанное к груди или спине Сельны, вело себя тихо, как заправская охотница.

Сельна хвалилась своей питомицей при каждом удобном случае и порядком надоела всем, кроме Марджо.

– Смотри, как бы от тебя не стали бегать, – сказала Дония, главная стряпуха, когда Сельна после двухдневной охоты свалила на кухонный пол косулю и семь кроликов. – Она чудесная малышка, спору нет. Крепкая и для глаз приятная. Но она еще не Великая Альта. Она не может пройти по Озеру Вздохов, не катается верхом на летней радуге и не танцует между каплями дождя.

– Никто и не говорит, что она Богиня, – буркнула Сельна. Малютка залилась веселым смехом, когда ей пощекотали шейку кроличьей лапкой. – И никто от меня не бегает, – запальчиво добавила охотница.

– Я не сказала «бегают». Я сказала «будут бегать», – спокойно ответила Дония. – Спроси кого хочешь.

Сельна обвела кухню сердитым взором, но все девочки опустили глаза, и сделалось тихо – только и слышно было, как стучат ножи. Дониины девчонки знали, что с воительницами лучше не связываться. Сельна особенно была известна своим вспыльчивым нравом, хотя в отличие от многих редко помнила зло. И когда этот нрав давал о себе знать, ее приемышу никто не завидовал.

Сельна, все еще сердитая, тряхнула головой и сказала Доний:

– Кроличьи шкурки понадобятся мне, чтобы сделать в мешке мягкую подкладку. У Дженны очень нежная кожа.

– Кожица у нее детская, – невозмутимо ответила Дония, – и мех, конечно же, будет твой. Я и оленью шкуру тебе отдам. Выкроишь из нее пару штанишек и много башмачков.

– Башмачки ей понадобятся, – просияла Сельна.

– Но не теперь еще, – засмеялась Дония. Ее собственные приемные дочки прыснули в ответ.

– Это почему? – снова разгневалась Сельна.

Дония отставила тяжелую фаянсовую миску, отложила деревянную ложку, вытерла руки о передник и протянула их к Сельне. Та неохотно отвязала девочку и подала стряпухе.

– Она младенец, Сельна, – улыбнулась Дония, качая ребенка на руках. – Малое дитя. Посмотри на моих семерых. Когда-то они все были такие же, и все начали ходить в год, только одна чуть пораньше. Не жди от своей слишком многого, и она вырастет в любви. Когда придет ее лунный срок, она от тебя не отвернется. Когда она прочтет Книгу Света и вызовет свою сестру в этот мир, она тебя не покинет. Но если ты будешь слишком напирать на нее, ты ее оттолкнешь. Она твоя питомица, но не твоя собственность. Быть может, она не станет такой, как хочешь ты, но станет такой, как ей суждено. Помни пословицу: «Дерево может пролежать двадцать лет в воде и все-таки не сделается рыбой».

– Ну, и кто же из нас надоеда? – устало бросила Сельна, забрала веселую Дженну у стряпухи и вышла вон.

В ту ночь светила полная луна, и все темные сестры явились. В большом открытом амфитеатре собрались все женщины хейма со своими детьми.

Сельна стояла в середине круга у алтаря, обсаженного тремя рябинами, Марджо рядом с ней. Прошел почти год с тех пор, как здесь нарекали дитя, хотя не так давно две садовницы и одна воительница родили каждая по ребенку. Этих девочек уже посвятили Богине – теперь настал черед Дженны.

Жрица молча сидела на вершине алтаря, где стоял ее трон без спинки, а рядом занимала место ее темная сестра. С мелкими белыми цветками в черных косах, с губами, подкрашенными красным ягодным соком, они ждали, когда собравшиеся угомонятся. Дождавшись тишины, они подались вперед, упершись руками в колени, и устремили взор на Сельну и Марджо, но заговорила только одна – жрица:

– Кто приносит дитя?

– Я, о Мать, – сказала Сельна, подняв Дженну на уровень глаз. Для нее слово «мать» имело двойное значение, ибо жрица когда-то взяла ее к себе в дочери и очень печалилась, когда Сельна избрала путь воительницы.

– И я, – сказала Марджо.

Вместе они взошли на первую ступень алтаря.

– Кто дал ей жизнь? – спросила жрица.

– Женщина из города, о Мать, – ответила Сельна. – Та, что погибла в лесу, – добавила Марджо.

Они взошли на вторую ступень.

– Кто даст ей кровь? – спросила жрица.

– Она получит мою кровь, – сказала Сельна.

– И мою – тихим эхом откликнулась Марджо.

Они взошли на третью ступень, и жрица со своей темной сестрой встали. Жрица взяла тихую Дженну из рук Сельны и положила на трон. Марджо и Сельна стали рядом с ребенком.

Тогда жрица опустилась на колени и обвила свою длинную черную косу вокруг Дженны. Ее сестра по ту сторону трона сделала то же самое. Сельна и Марджо, тоже преклонив колени, протянули им свои руки ладонями вверх.

Жрица взяла серебряную булавку из ларца, приделанного к подлокотнику трона, и уколола запястье Сельны там, где пролегла голубая жилка. Сестра жрицы проделала то же самое с Марджо. Запястья воительниц соединили так, чтобы их кровь смешалась.

Затем жрица легонько уколола Дженну повыше пупка, сделав свободной рукой знак Сельне и Марджо, и они возложили соединенные руки на тельце ребенка.

Жрица и ее сестра прикрыли их руки своими косами.

– Кровь к крови, – нараспев произнесла жрица. – Жизнь к жизни.

Жительницы хейма отозвались ей раскатистым эхом.

– Как зовут дитя?

– Джо-ан-энна, – не сдержав улыбки, ответила Сельна.

Жрица громко повторила имя, а после нарекла ребенка другим, тайным именем на древнем языке – именем, которое будут знать только они четверо и сама Джо-ан-энна со временем.