Дети Балтии. Охота на Аспида

ГЛАВА 1

Рига, ноябрь 1796 года.

За окном шёл мокрый, неверный ноябрьский снег, плотно покрывая черепичные крыши Старого города. День постепенно гас, казалось, толком и не начавшись. Наверное, вся Рига вместе со своими бесчисленными башнями, колокольнями, кораблями, стоявшими в порту, чугунными балюстрадами и домом генерал-губернатора, покроется снегом по колено, утонет в нем и превратится в точку на бескрайней равнине, такой же пустынной, такой же terra incognita, как и места, лежащие к востоку от этого богатого военного и торгового города. И только тогда станет понятно, что Рига – это Россия, а не уютная Ливония, мало чем не отличающаяся от крошечных германских княжеств, где снег бывает только на Рождество.

Катарина-Александра-Доротея, младшая и любимая дочка военного губернатора Риги Кристофа фон Бенкендорфа, занимавшего со своим немаленьким семейством дом-крепость близ Даугавы, снова скрылась от бдительных глаз гувернантки, почтенной фройляйн Эмилии фон Бок. Та снова придиралась к ней, а Дотти – так звали эту девочку, высокую, немного нескладную, рыженькую и чуть конопатую, – ненавидела, когда её отчитывают за то, что она снова “вела себя не так, как следует вести себя порядочной барышне из приличной семьи”. Она скрылась в библиотеке, но здесь ей было скучно. Много книг – но в них нет ни картинок, ни красивых букв, половина вообще на какой-то латыни или чём-то ещё столь же непонятном. Разве что здесь самое большое окно во всём доме и можно понаблюдать за нагруженными провизией служанками и горожанками, возвращающимися с рынка. Дотти хотела разыскать брата Алекса, чтобы, как обычно, он показал ей, как смешно разговаривает гувернантка, передразнил бы все её ужимки. Но вспомнила, что он с Константином, её вторым братом, уехал вчера учиться в некую Мариеншулле, в Байройт – если смотреть на карту, то окажется, что это далеко от Риги. Очень далеко. Их посадили в экипаж и увезли. Она хотела тоже уехать с ними, но ей сказали, что в пансионе этом могут учиться только мальчики. Это ужасно – всё интересное в жизни выдумано только для мальчиков. Девочкам полагаются глупые длинные платья с корсетами и фижмами, клавесины, книксены, ленты и чепцы. Девочкам много чего нельзя – бегать, часто ездить верхом, фехтовать и сражаться на палках, лазить на крыши и в колодцы, перескакивать через изгороди, воровать яблоки и груши в соседском саду, стрелять, ругаться, говорить “чёрт возьми”, громко смеяться, драться с мальчишками, даже если они обидно обзываются.

Доротея уселась на подоконник. Всё одно и то же. И так всегда. От мрачных раздумий её отвлекла фройляйн Бок, сказавшая: “Немедленно идите обедать! И не дуйтесь, это вредно для кожи!”

За обедом было много народу. Мама ела, как всегда, мало. Отец много говорил, о Германии, о пансионе, о каких-то назначениях и реляциях, в общем, ни о чём интересном. Их уже сажали за “взрослый” стол при условии, что они хорошо ведут себя, теперь, как обычно, младшей дочке барона Бенкендорфа было страшно скучно. Если бы здесь сидел с ней Альхен, её старший брат, они бы пинались под столом ногами, шёпотом обсуждали, кто как выглядит и как говорит, чтобы потом передразнить их тайком от взрослых. Был бы Жанно фон Лёвенштерн – то же самое, но он тоже в каком-то там пансионе, причём уехал туда ещё раньше, чем братья. Да и еду сегодня дают противную – картофельную подливу. Они вообще едят слишком много картошки и капусты, это невкусно, хотя фройляйн Бок утверждает, что очень полезно. Гувернантка вообще часто жалуется, что Дотти мало ест, всё грозится папеньке рассказать, ставит её перед зеркалом и говорит: “Посмотрите на себя, вы напоминаете скелет, обтянутый кожей, а всё из-за чего – из-за того, что вы никогда не доедаете до конца! Вы заболеете, подурнеете, на вас не будут смотреть кавалеры. Худоба не нравится никому”. Нет, это несносно. И обед скучный. И разговаривать нельзя. И смеяться. Ничего нельзя.

– Почему вы такая грустная? – прошептал сидящий рядом с ней молодой щеголеватый человек, которого она начала разглядывать от нечего делать. Он ей напомнил Маркиза Карабаса, как нарисовано в книжке про Кота В Сапогах. Пока тот ещё не стал маркизом, а был бедным сыном мельника. Да и на кота он тоже чем-то был похож – то ли формой глаз, то ли вальяжными жестами, то ли медленной улыбкой, то ли каким-то мурлыкающим голосом.

– Мне скучно, – призналась она честно.

– Странно, что вас берут на такие обеды. Они же для взрослых, а вам… Сколько вам лет? – продолжал спрашивать он, рассматривая её как-то странно, пристально, не прекращая улыбаться.

– На Рождество будет десять, – сообщила она. – Вернее, не на само Рождество… Через три дня.

– Как интересно. У людей, рождённых в большие праздники, бывает необычная жизнь. И у вас, юная принцесса, тоже будет.

– Я не принцесса, – проговорила Дотти, уткнувшись носом в тарелку. – Я баронесса.

– Если захотите, то будете даже королевой, – продолжил он, а потом взял под столом её руку и пожал крепко. – Но боюсь, что я ваше имя знаю, а вы моё – нет. Меня зовут Ойген.

– Какое смешное имя, – хихикнула девочка. – А как ваша фамилия?

Молодой человек не обиделся на “смешное имя”. Очевидно, он его таковым не считал.

– Я граф фон Антреп, – отвечал он. – И в Риге недавно.

– А я давно… Давным-давно. С рождения, – нашлась юная баронесса. Её удивляло, что фройляйн Бок ни разу не одёрнула её за то, что она болтает, хихикает и ничего не ест.

– И как вам этот город?

Доротея пожала худенькими плечиками. Что она может отвечать, если ей не с чем сравнивать?

– Я жил в Париже, Берлине, Риме, Вене, Копенгагене, Амстердаме, Петербурге… – продолжал Ойген фон Антреп. – Все эти города хороши, когда бываешь там проездом, дня на два. Но потом привыкаешь и уже не замечаешь красот. Начинаешь видеть несовершенства. И они пересиливают то, чему ранее восхищался…

Граф говорил, как по-писанному. И с ней – как с большой. Но Доротея не знала, что ему ответить. Кроме Риги она нигде не была, а упомянутые им города знала только по урокам географии.

– А вы военный? – спросила она, разглядывая его более пристально.

– Совсем нет, – усмехнулся он.

Дотти не поняла, как так можно. Её отец, дяди, друзья и приятели отца – все были офицерами. Братья и кузен мечтали быть военными. В её представлении все мужчины должны были носить форму и шпагу. А этот Антреп… Вообще какой-то странный. Откуда он родом? Говорит вроде бы по-немецки, но с каким-то иноземным, не рижским выговором, ей приходится внимательно слушать, чтобы понять.

– А вы предпочитаете, наверное, военных? – продолжал граф Ойген, глядя ей прямо в глаза и думая: “Лет через пять она превратится в златоволосую красавицу и выйдет замуж за того, кого укажет папенька, то есть за какого-нибудь остзейского свиновода. Жалко”.

Она снова пожала плечами. Какие-то забавные вопросы он задаёт. Странные…

Потом его сосед слева отвлёк его, и Антреп, подарив ей очередную кошачью улыбку, отвернулся. После этого разговора у девочки щёки ещё долго пылали. Почему? Непонятно. И говорил с ней, как с большой фройляйн, а не как с девчонкой. Долго говорил…

– Поздравляю, у тебя появился жених, – сказала ей перед сном Мари немного завистливым тоном.

– Какой ещё жених? – Дотти посмотрела на сестру, улыбавшуюся как-то криво.

– Фройляйн Бок под большим секретом сказала мне, – зашептала старшая из девочек, косясь на дверь. – Что тот кавалер, с которым ты говорила сегодня, хочет на ком-нибудь жениться, поэтому и приехал сюда, и к нам пришёл в гости.

– А нам с тобой не рано замуж? – с сомнением в голосе спросила Доротея.

– Он подождёт, пока мы войдём в возраст, – старательно повторила Мари услышанное от гувернантки, всегда относившейся к ней с куда большей благосклонностью, чем к её сестре.

– Как понять “войдём в возраст”? – немедленно задала вопрос её любопытная сестрёнка.

Мари возвела свои красивые голубые глаза к потолку:

– Откуда же я знаю! Вот у фройляйн и спрашивай, она всё расскажет.

– Ты всегда так говоришь! – сердито воскликнула Дотти. – Нет, чтобы самой спросить.

– Если мне можно было это знать, то мне бы объяснили. Значит, нельзя, – рассудительно проговорила её старшая сестра. – И тебе, кстати, тоже.

Дотти показала ей язык и легла в постель. Жених! Странно. Ей нужно в него влюбиться, значит? А что для этого нужно? В сказках, когда герои влюблялись, то “теряли сон и покой”. Хотели увидеть “предмет обожания” во что бы то ни стало. И целовались. Но вот что интересно – все эти влюблённые герои – мужчины, молодые люди, прекрасные принцы и благородные рыцари. А что же делали женщины? Они только ждали, пока им признаются в любви и скажут: “Поехали со мной, красавица!” А потом свадьба и “пир на весь мир”. Доротея пыталась представить, как Антреп скачет к ней на коне, встаёт перед ней на колени и говорит: “Я люблю вас. Будьте моей женой!” Что тогда ей сказать? Сразу “да” или позвать родителей с гувернанткой? А потом он её поцелует… Дотти понятия не имела, как это – целоваться. Помнится, горничные шептались: “А Мартин меня поцеловал!” – “По-настоящему?” – “Да”, и Дотти тогда хотелось спросить, разве можно целоваться не по-настоящему, но Лизхен сразу замолкла при виде “младшей фройляйн”. Ну вот, Антреп признается ей в любви, просит замуж, она соглашается, и он целует – как, в щёку, троекратно, как обычно целуются при встрече с родственницами или подругами, как целуется maman с tante Catherine? Или в губы, как русские на Пасху? Или вообще будет целовать её в руку? Она предположила последнее. А дальше? О, дальше свадьба… И ей будут все завидовать – и Мари, и Рикхен, и Лиза, и Софи, и вообще все! Мари – особенно. С ней же он не говорил. Значит, выберет её, ту, которую более-менее знает. “Имя у него только некрасивое”, – подумала Доротея, – “Ойген. Звали бы его хотя бы Кристианом, или Магнусом, или даже Гансом. Когда мы поженимся, я буду его звать по-другому. Ведь у него же, наверное, это не единственное имя…” Потом мечты сменились более реалистичными мыслями – а вдруг он на неё не посмотрит, выберет какую-нибудь взрослую барышню или даже Мари… Та красивая, на maman похожая, а Дотти худая, рыжая, конопатая – её даже дразнили из-за этого, хоть она была не особенно рыжей. И вести себя не умеет. И смеётся громко. И в тарелке ковыряется. Какая из неё графиня фон Антреп? Впервые в своей жизни маленькая Доротея фон Бенкендорф осознала свои несовершенства и расстроилась из-за них. “Ну ничего”, – решила она, закрывая глаза. – “Я буду хорошо учиться, научусь, наконец, играть на фортепиано, который стоит в голубой комнате. И он снова придёт, услышит то, как я играю хотя бы Drie Graffen, и спросит у фройляйн – ‘Кто же играет эту божественную музыку?’ – а она и ответит, что я. А Мари будет кланяться и пялиться на него, а он даже и не посмотрит…”

Через четыре месяца упражнений она умела играть гораздо более сложные пьесы, чем “Три графа”. Фройляйн Бок умела исполнять только самое простое, поэтому фрау Юлиана фон Бенкендорф, Доттина мать, сама взялась за обучение младшей дочери, в которой замечала быстрый ум и сообразительность, способность всё схватывать на лету.

Фрау Юлиана, лучшая подруга великой княгини Марии Фёдоровны, настолько близкая к русской принцессе, что придворные сплетники шептались о том, что она-де является её незаконнорожденной сестрой, статс-дама и жена военного губернатора Риги, мать его четырёх детей, удачно совмещала в себе ум и красоту. Но в красоту сама не верила. Она чувствовала, что стареет, часто ощущала себя больной – и это неудивительно; она беременела каждый год со дня своей свадьбы; это очень подрывает здоровье. И сейчас, глядя на свою тонкую и хрупкую дочь, старательно играющую сложный этюд, Юлиана с грустью думала – и её эта участь не минует. Век женщины короток. Антреп связался с ней, минуя мужа, который был вообще против того, чтобы начинать думать о будущих партиях для девочек уже сейчас, и слышать ни о какой помолвке его любимицы с 28-летним графом не желал, хоть тот был и богат. Баронесса же считала эту партию вовсе не плохой. Подождать только года два-три, пока она не созреет физически – и можно будет выдавать замуж…

Этих трёх лет у неё уже не было.

“Немилость” – это слово поселилось в доме Бенкендорфов ещё перед Рождеством и повторялось так часто, что Дотти его запомнила навеки. В ноябре умерла Старая Императрица – в Риге об этом узнали довольно быстро. Дотти знала Екатерину Великую по портретам, она казалась вечной – ведь она взошла на престол, когда её папа был ещё мальчишкой не старше её самой, а отца она считала очень старым! Так что даже странно, что Екатерина Вторая умерла именно сейчас. Вместо неё теперь будет править Цесаревич Павел. Или “Пауль”, как его называли в их семье – отец и мать его близко знали. Вот он-то и “высказал немилость”. Причём почему-то не к отцу, а к maman. И поэтому ей нужно уехать. Фрау Юлиана давно чувствовала себя неважно, испытывала некие смутные боли, и решила поехать полечиться в Дерпт. Там – морские купания. Там – хорошие врачи. В день отъезда она зашла в комнату Дотти, где та боролась с французской грамматикой, и сказала, не глядя на неё: “Ты едешь со мной”.

…Дотти мало помнит, как умирала её мать, а умирала та долго и мучительно.

В день смерти матери, 10 марта 1797 года, приехал Антреп, в блестящем камзоле, в белоснежном парике с косицей, перевязанной чёрной атласной лентой, вошёл в комнату больной, откланялся, встал на колени у постели. Дотти, переписывающая набело письмо, которое maman хотела отослать государыне ещё тогда, когда могла писать самостоятельно, вздрогнула при его появлении.

– Пойди-ка сюда, Доротея, – проговорила слабым голосом мама. – Встань сюда, рядом с графом.

Она послушалась. На суженого своего смотреть почему-то боялась. Сейчас он не напоминал ни маркиза Карабаса, ни кота. Перед ней стоял взрослый, очень красивый, мало знакомый мужчина.

– Соедините руки, – приказала умирающая женщина. – Я благословляю вас на будущий брак.

Девочка вновь ощутила его рукопожатие – твёрдое, сильное, уверенное. Он был гораздо выше её. И от него пахло какими-то приятными сладковатыми духами. Так она стала наречённой графа Ойгена фон Антрепа, молодого, образованного человека из хорошей семьи, но с авантюристскими задатками, игрока, повесы и красавца. Его немного пугала участь жениха маленькой девочки, но он, как шутил перед друзьями, решил “воспитать себе жену” – и ждать, пока она не вырастет настолько, чтобы быть ему супругой в полном смысле слова.

…Мать Дотти хоронили на четвёртый день после её смерти, и никто не плакал, даже отец. Все словно выполняли какую-то необходимую церемонию. Дети подходили прощаться с покойной по очереди, абсолютно спокойные. Однако Мари стало потом плохо, и её вывели из кирхи. Дотти никак не удивил вид покойницы – она не помнила мать оживленной, улыбающейся. Страдальчески сомкнутые губы и плотно закрытые глаза – перед лицом смерти Анна Юлиана выглядела мужественно. Как и всегда.

После похорон матери всем стало понятно, что жизнь никогда не пойдёт так, как прежде.

ГЛАВА 2

Санкт-Петербург, апрель 1797 года.

Дотти и Мари в сопровождении фройляйн Бок отправились доучиваться в Смольный институт благородных девиц.

Институт, в которых сестёр Бенкендорф отправили в сырой апрельский день, совсем не весенний, а серый, тоскливый и слякотный, Дотти не слишком понравился. Какой-то казенный запах дегтярного мыла, голые монастырские стены не обрадовали. Тем более, как она узнала, прогулки дозволяются только временами и в этом чахлом садике. Письма будут вскрывать и прочитывать классные наставницы, за непослушание – понятие, толкующееся очень широко – ставить в угол и лишать пищи. Дотти обрезали её негустые рыжеватые волосы, выдали форменное платье, которое ей было коротковато, и сказали, что они с Мари будут жить в отдельной комнате с фройляйн Бок, которая поможет им приспособиться к институтскому режиму.

Учителя были в восторге от её познаний, особенно учитель музыки. Правда, с новыми одноклассницами отношения сразу не сложились. Девочки шептались: “рыжая… длинная… чухонка” за глаза, а в глаза называли “душкой” и “ангелом”.

Первая дружба у Дотти возникла с одной одинокой девочкой, полькой, тоже живущей “на особых условиях” в отдельном комнате, не в дортуаре. Новая подруга сначала не решалась подходить к ней знакомиться попросту, как все, а ходила вокруг да около, подглядывая за ней. Вскоре Доротея не выдержала.

– Кто там шпионит? – резко произнесла она, в упор разглядывая высокую, темноволосую, длинноногую девочку в таком же куцем форменном платье, которое носила и сама баронесса.

– Я не шпионю, – отвечала та с дерзким вызовом в голосе.

Дотти встретилась с ней взглядом и отшатнулась поневоле. Таких пронзительных глаз она никогда не встречала. Их синева напоминала небо в жаркий майский день. Но не было в них безмятежности – сейчас они горели гневом. У девочки был странный выговор.

Незнакомке Дотти бросила небрежно и дерзко:

– И подслушивать тоже нехорошо.

– Вы забываетесь, мадемуазель, – проговорила девочка по-французски, проглатывая звук “л”.

– Собственно говоря, с кем имею честь? – Дотти читала про поединки и пыталась воспроизвести прочитанное в разговоре с той, которая самим своим взглядом, неправильным французским и прямой осанкой бросала ей вызов.

– Княжна Анжелика Войцеховская, – отвечала она, отчетливо произнося свой титул и имя.

– Я Доротея фон Бенкендорф, – в тон ей проговорила Дотти, – баронесса, – добавила она, немного подумав.

– Про вас здесь говорили. Вы протеже императрицы? Я тоже, но классом младше, – Анжелика кивнула, признав в Дотти “свою”.

– Я понятия не имею, кто или что такое протеже, но ваши девушки – все дуры. Мой брат их побьёт, мне нужно только ему сказать, – в сердцах произнесла Дотти.

– Вы правы, Доротея. Они все из выскочек, поэтому правят здесь бал. Но я настоящая княжна. И поэтому меня ненавидят, – Анжелика сверкнула глазами. – Всеобщая любимица Элен говорит гадости про всех. И даже про учителей и классных дам. Но, конечно, они этого не знают. Я знаю обо всем, что она говорит. Она в курсе, что я давно вывела её на чистую воду. Поэтому со мной не разговаривает. И весь класс смотрит на меня сквозь пальцы. Если вы тоже её не любите – предлагаю дружбу, – горячо проговорила княжна.

– Я принимаю вашу дружбу, – шёпотом отвечала Дотти.

На уроках Дотти была в числе лучших. Музыка ей давалась особенно легко, и вскоре Дотти начали сажать за клавикорды во время приезда важных гостей. Арифметика шла несколько туго, но так было у всех девочек, кроме m-lle Войцеховской, демонстрировавшей особые способности к точным наукам. Французский даже не считался за серьёзный предмет. Как и танцы. Какие ж это предметы, если одним ты пользуешься почти всегда, а другое – развлечение?

Дотти и Анжелика стали близкими подругами на время учёбы в институте. Анжелика происходила из старинного княжеского рода. По матери она принадлежала к семье известных польских магнатов, князей Чарторыйских. Отец по женской линии был в родстве с Радзивиллами. Девочка была рьяной католичкой. На тумбочке в дортуаре она поставила маленькую фарфоровую Мадонну и молилась на коленях перед ней каждый вечер, прежде чем отправиться спать. Анжелика смутно помнила взрывы и выстрелы за стеной её родного особняка на Староместской улице в Варшаве, ржание лошадей и отблески пожаров, суету внизу, крики и плач матери, домашнюю панихиду по казненному бунтовщиками отцу, а потом долгую и тяжёлую дорогу, привёдшую в блистательный Петербург. Анжелика уже давно жила в институте. Ледяной холод утренних дортуаров чуть не свел её в могилу в первые месяцы, но потом она привыкла. Разве что стать серой институтской мышью не удалось – в княжне пробуждалась удивительная красавица, и к пятнадцать годам она приобрела плавность движений и мягкость форм, сохранив гибкость и стройность.

Доротея делилась с Анжеликой всеми секретами. В том числе, и показывала письма Антрепа, который как-то узнал, где она сейчас учится, и много писал к ней. Ни слова о любви или о свадьбе, просто рассказывал про свои путешествия, какие-то случаи из своего детства, анекдоты, рижские новости. И всегда приписывал: “Наверное, вы меня забыли? Эта мысль тревожит меня ежедневно”.

– Завидую, – вздыхала княжна. – У тебя уже есть жених. У меня когда будет, не знаю.

– Ты очень красивая и умная. У тебя будет очень много поклонников, – заверяла её Дотти.

– Меня не выдадут замуж без приданого, – отвечала княжна. – Поэтому я уйду в монастырь.

– Приданое? – переспросила Доротея.

– Ну да, земля, поместья, деньги, семейные драгоценности – Анжелика была удивлена тому, что её наперсница не знает таких элементарных вещей. – То, что твои родители передадут твоему мужу. Без приданого сложно выходить замуж. Даже если ты красивая.

“Интересно, у меня есть приданое?” – задала себе вопрос Дотти. – “Наверное, есть”.

– А где твои земли? Ты же княжна? – проговорила она вслух.

– Их отнял русский государь. По секвестру, – заученно произнесла Анж, тем не менее, горячо сверкая глазами.

– Что такое секвестр?

– Не знаю, – призналась Анжелика. – Но что-то ужасное.

– Почему так случилось? – не отставала от подруги Доротея.

– Мы же поляки. И мы воевали против русских. А потом проиграли. Теперь Польша – это Россия, а у нас земель почти нет, – разъяснила ей подруга.

– Ничего себе, – Дотти впервые в жизни слышала про Польское восстание. – А почему вы воевали против русских?

– Потому что Екатерина Кровавая раздробила нашу страну на несколько частей. Что-то отдала Пруссии, что-то Австрии, а Варшаву себе забрала. И короля Станислава свергли, – объяснила Анжелика так, как объясняли ей самой.

– А твоя семья воевала против России? – спросила Дотти.

Анжелика пожала плечами. Она сама не могла уверенно сказать, так ли это. Судя по тому, что говорили её бабушка, дед, оба дяди и мать, русских и Россию в её семье ненавидели. Старший её дядя, князь Адам, воевал против них, говорят, но он никогда не рассказывал об этом, особенно сейчас, когда числился в свите русского принца Александра.

А Доротея больше ничего и не спрашивала. Она думала – что будет, если вдруг государю захочется разделить Остзейский край? Произойдёт ли восстание? Война? И не у кого было спросить.

…После выпуска Мари и Дотти из одного монастыря были отправлены в другой – в покои императрицы в качестве фрейлин. Госпожа Бок по-прежнему жила с ними, приглядывая за их поведением. Мари и здесь пользовалась успехом. Всегда первая в котильонах и гротфатере, она кружила головы юным офицерам. Однако и женщины любили её, не считая серьёзной соперницей.

Дни Доротеи были однообразны и тоскливы. Петербург в павловское царствование превратился в плоский немецкий город. Император не казался Дотти столь уж страшным, как о нём говорят. Ее брату Алексу, теперь прапорщику Семёновского полка тоже. Они часто виделись, много друг с другом говорили и сошлись на том, что Павел страшен только для слабых духом. И для самого себя.

Балы при Павле весельем не отличались. Дотти вечно стояла за спиной императрицы, видела, что все двигаются, как манекены, сама танцевала, как заведенная – кто-то приглашал её, она принимала приглашение, делала па так, как учили, потом раскланивалась с кавалером и шла на свое место. Люди прекрасно знали об искусственности павловских балов. Император следил сам за всем, как заправский церемониймейстер. Завтра – плац-парад, а послезавтра – церемония мальтийских рыцарей. Люди играли роль марионеток. Будешь своевольно марионеткой – попадёшь в Сибирь. Прямо с бала или парада.

Император даже и забыл, что его супруга имела некую подругу-сестру. Дети этой подруги выросли. Один сын – расторопный худенький мальчик, мечтающий быть произведенным в поручики, всегда одет по форме, не к чему придраться. Говорят, сам следит за всем, не доверяя ни дядьке, ни слуге. Другой тоже милый юноша, но выглядит как-то хило – пусть идет по гражданской. Первая дочь – красавица, вторая – дурнушка. Но так всегда бывает. И да, дети не отвечают за грехи и промахи родителей.

Императрица Мария Фёдоровна была убеждена, что девочек нужно передавать их будущим мужьям так, как в хорошем обществе принято дарить цветы самым близким людям – ещё не распустившимися, в бутонах. Чем раньше, тем лучше. Особенно если девочки сироты. Да, у них есть отец – но что отец! Если нет матери, это и есть настоящее сиротство. Так что императрица взяла на себя обязанности матери и подумала, что Тилли бы её одобрила. Быстрее выдать замуж, чтобы они были защищены, обеспечены и не стали игрушками своих или чужих страстей. И вот ещё одна задача – мужья для девочек Бенкендорф должны быть серьёзными солидными людьми, в чинах. Чтобы за ними, как за каменной стеной. А любовь? Но в пятнадцать лет любовь не имеет никакого значения. И лучше, если они так и не узнают, что это, эти милые девочки. Императрица выписала в дневник имена двух генералов – кавалерийского и артиллерийского. Двойная помолвка и двойная свадьба. Отлично! Жалко, что Тилли этого не увидит… И Мария Фёдоровна при воспоминании о подруге-сестре прослезилась.