Период второй. Семилетка

Когда соседи и товарищи с нашей улицы узнали, что меня повезут на операцию, все стали спрашивать, боюсь ли я? Я, конечно, всем отвечал, что ничуточки не боюсь. Но сам всё это время пытался понять, страшно ли мне на самом деле или нет? Точно я не знал, что означает операция. Знал, что будут в больнице делать так, чтобы эта грыжа у меня больше не выскакивала. А как это делается, наверно, никто не знает, кроме докторов. Поэтому я решил, что мне и правда не страшно ничуть, а просто очень интересно. И было даже немного приятно, что у меня теперь есть, чем отличиться от товарищей.

Перед Маруськой даже похвастал:

– Ага, а мне операцию будут делать, а вам никому не делали!

– Ну и хорошо, что не делали, – вызывающе ответила она.

– И чё, ты мне не завидуешь?

– Ничуть! А ты, вижу, кичишься этим?

– Нет, но все же людям не каждый день операции делают. А мне сделают!

Операцию назначили на среду. Но во вторник нам с мамой нужно было попасть в Митрофановку. Заночевать там. Мне не ужинать, а в среду не завтракать и явиться в больницу к семи часам утром. До Митрофановки председатель разрешил подвезти меня с обозом. Лошадей и ездовых во время уборки раньше освобождали от работ в колхозе и направляли их всех по одному рейсу в Митрофановку гружёными зерном в поставку государству. Первым ехал ездовой, которого назначили старшим. Меня посадили прямо на зерно во вторую подводу. А мама должна была идти пешком. Но как только мы отъехали от села, дядя Данил, который ехал вслед за нами, предложил маме садиться к нему:

– Садись, Ксения, ко мне на лавочку, или в зерно. Или ты и вправду решила до райцентра пеше топать?

– Так председатель же сказал, что лошади к вечеру моренные, и лишний груз нельзя добавлять.

– Мои-то сегодня и не моренные особо. Я их выпрягал даже перед поездкой попастись почти на час.

– А тебя не заругают? – спросила мама.

– Так я ж ездовой. Мне и отвечать за своих лошадей. А никто и не узнает. Да все мы так делаем, когда с нами людей отправляют.

Ехали почти всё время шагом. Только под горку лошадей пускали рысью. А на таких подъемах, которые были крутыми, все ездовые и мама на ходу соскакивали с подвод и шли пешком. На подводах оставались только я да хромой дедушка, который специально ждал обоз за селом, подальше от начальства, и договорился со старшим, чтобы его подвезли. Он ехал на последней подводе, и тоже не вставал даже там, где дорога круто поднималась в горку, хотя был намного тяжелее меня.

Ночевать мы попросились к нашей свахе Насте. Свахой её, оказывается, называли потому, что она была родственницей бабушки Феклы, жены дедушки Антона нашего. Они до войны жили в Фесенково, и фамилия у них была тоже Фесенко. В войну их хату разбило снарядом, дети оба погибли, а сваха выжила. Сначала она в землянке жила, а как её муж дядя Гриша вернулся с войны, да поступил работать в МТС, так они и переехали в Митрофановку. Дом себе большой саманный построили и даже корову и птицу держали, потому что их улица была крайней.

В больницу мы пришли раньше семи часов. Мама показала строгой больничной тёте наше направление от Полины Артёмовны. Та сверила мою фамилию с записями в толстой книге и сказала, что меня примут во вторую палату, и что с 7 часов начинается забор анализов, и нам нужно к этому времени быть уже в палате. Выдала для меня пижаму с зелёными полосками и позвала другую тётю, которую назвала нянечкой, чтобы она меня искупала и переодела.

Мама пыталась возразить

– Не стоит его купать. Я его дома днём вчера хорошо выкупала, а потом ещё и вечером на квартире помыла. Он совершенно чистый.

Но сердитая тётя не послушалась.

– Не выдумывайте! У нас свои здесь правила. Принимать положено через санпропускник и с купанием.

И, повернувшись к нянечке, спросила:

– А ты, Оля, чего стоишь? Раздевай хлопца и мой.

Нянечка открыла дверь и завела меня в маленькую комнатку, в которой стояла очень большая ванна, намного больше даже, чем у бабушки Марфы. Борта у неё были высокими и с загнутыми краями, и была она с виду такой тяжеленной, что её наверно не поднять и двум мужикам. Мама зашла следом и, закашлявшись, спросила:

– Что ж это у вас здесь так сильно хлоркой воняет?

– На то он и санпропускник, – улыбнулась нянечка.

– Что, раздевать Женю?

– Вы же слышали, что дежурная сказала…

Мама быстро сняла с меня всю одежду и велела залезать в ванну. Мне было стыдно стоять перед тётей нагишом, и я отвернулся к стенке. Но она это заметила и прикрикнула:

– Ну, парень, ты видно порядков больничных не знаешь. Здесь нет ни мужчин, ни женщин. Здесь только больные и медики. Как увидишь кого в белом халате, так и знай – это медик! Их никак нельзя стесняться. Медики – они же не люди, а спасители хворых. Потому здесь больные не стесняются, даже если голышом по коридорам приходится двигаться. Уяснил?

Ванна внутри была белой, блестящей, скользкой и холодной. Нянечка отлила из полного ведра с водой немного воды в порожнее ведро, добавила туда из пышущего паром большущего чайника горячей воды и сказала:

– Мылить не буду, раз ты чистый, и мочалить тоже. Буду поливать на тебя ковшиком, а ты сам мой себя руками. Ведь не маленький уже.

Вода казалась очень холодной, и я больше ёжился от холода, чем мыл себя. Но нянечка не ругалась, и как только намочила меня всего, тут же подала полотенце и скомандовала:

– Вытирайся быстрее, а то ещё простынешь, – и, повернувшись к маме, добавила, – вот ему две простыни ещё и наволочка. Во второй палате кровать у окна свободная. Там матрац, подушка и одеяло. Одну простынь на матрац, а вторую вместо пододеяльника. Одежду парня сдавать будете или потом при выписке сами принесёте?

– Нет, я одежду заберу. А сандалии ему можно свои оставить, а то эти тапочки на него сильно велики?

– По больнице в своей обуви нельзя. Но Вы поставьте их ему под тумбочку, когда на улицу будет выходить, на крылечке может переобуваться. Да и Вам тоже нужно себе выбрать тапочки подходящие вон из тех, и халат наденьте, вон их сколько в шкафу для посетителей. А то, если без халата, и мне и Вам нагорит.

В палате было 8 коек. На трёх лежали дяди с поднятой вверх одной ногой. Поднятые ноги лежали на досках, спускающихся от верха решётки к матрацу. Через ногу у каждого была продета железная спица, а к ней привязаны верёвки, продетые через колёсико над решёткой. За решёткой к этим верёвочкам были привязаны большие железные грузы. Дяди эти лежали спокойно, не стонали от такого мучения, и совсем не плакали. Ближний к нам вообще спал. А один даже улыбался нам. Но мне было очень жаль этих дядей и страшно было смотреть на продетые в их живое тело железные спицы. Ещё на двух кроватях тихо лежали другие дяди. Ещё две кровати были пустыми, но чувствовалось, что их хозяева недавно только покинули постель.

Примечания