Переплетение жизненных дорог
– Вячеслав Васильевич с нас семь потов сгоняет и три шкуры спускает, все пашут почти на пределе, а иногда и за…
– Тебе, Вовка, только злости добавить надо, я твои спарринги смотрел, так ты вроде как жалеешь их.
– Я злость на соревнованиях стараюсь включать, а так как-то не получается.
– Ну ничего, когда тебе по голове хорошо настучат, она сама включаться будет, без твоего желания. А как там в новой школе, никого ещё месить не приходилось?
– Да не лезет вроде никто, таких особых придурков не наблюдается, в классе ребята нормальные. И ещё оказалось, что по многим предметам у меня подготовка лучше, чем у них, – преподавание в нашей 29-й посильнее было…
Вовику захотелось рассказать Мишане о ночном эпизоде с бросанием камней (честно говоря, хотелось похвастаться, как он удачно всё исполнил и ушёл целым и невредимым). Он прикинул, что ничего страшного не случится, если он расскажет, до его врагов это уж точно не дойдёт…
После услышанного Мишаня достаточно долго, по меркам ведения беседы, с интересом молча разглядывал Селиванова, как бы прикидывая и примеряя его рассказ для чего-то своего, существенного, дальнейшего, имеющего важное значение. Вовик ждал похвалы, слов одобрения, ему хотелось, да и лестно было услышать что-то такое от Мишани Волошина, уважаемого в округе человека…
…Мишане тогда только исполнилось тринадцать. Однажды солнечным тихим утром, когда взрослые все уже на работе, дети разъехались на каникулы по пионерлагерям, деревенским бабушкам и иногородним тётям и дядям, пенсионеры разошлись по магазинам, рынкам и очередям: добывать еду для себя, детей и внуков; записываться за мебельными гарнитурами, собраниями сочинений, мороженными курями, холодильниками, суповыми костями, стиральными машинами – вообще за всем, на что записывали; дома только совсем уже дряхлые деды и бабки, мужики с опохмелухи, мамаши с грудными детьми да будущие мамаши, кому рожать уже вот-вот – вот таким утром сидел Мишка за тем же столом в своём дворе и тихо-мирно играл в карты с пацаном помладше, а рядом на скамейке сидела одна соседка, которая ещё срок дохаживала, и другая – уже с ребёнком в коляске. Говорили они, соответственно, об этом, очень важном для женщин, периоде: мальчиках-девочках, как ещё не родившихся, так и уже требующих полновесной заботы и внимания. И позвала одна другую на минутку в квартиру подняться – то ли платье померить, то ли какие детские вещи показать. Тогда Оля, молодая мамаша, попросила Мишку эту минутку за маленьким Сашенькой посмотреть, тем более что тот тихо спал в колясочке, мирно посапывая и никого не беспокоя.
– Идите, тётя Оля, не волнуйтесь, я с него глаз не спущу, – сказал Мишка, кивая и не отрываясь от игры.
А в это время мимо их подворотни, направляясь к базару, шли толпой цыганки с детьми. И заскочили пацанята в подворотню, став лицом к стенке по малой нужде, а цыганки и двое цыганят постарше зашли во двор (знали, что там в дальнем конце есть уборная)… какие из цыганок туда пошли, а какие и по двору растеклись, присматривая, где что плохо лежит или, может, погадать кому или выпросить чего. Старая цыганка подошла к скамейке, где сидел Мишка, закурила и, присев рядом, тронула его за плечо.
– Ну что, сладкий, везёт тебе в карты?
– Да когда как. По средам везёт, по пятницам – не очень. Цыганка засмеялась хриплым прокуренным голосом и сказала:
– Дай, сладенький, бабушке денюжку, наворожу, каждый день везти будет, большие тыщи будешь выигрывать.
– Да откуда у меня деньги, бабуля? Сейчас каникулы, так и на завтраки даже не дают.
– Ну дай твою руку посмотрю, может, за так тебе поворожу…
Мишка протянул ей левую руку, не выпуская из правой карты. Она неожиданно крепкими для её возраста пальцами цепко схватилась за неё, и тут Мишку кто-то как будто толкнул в плечо: он повернул голову и с изумлением увидел, что коляска с ребёнком пуста, а рядом толстая цыганка уже заворачивает маленький белый свёрток во что-то цветасто-блестящее, типично цыганское, и ещё мгновение – и он навсегда исчезнет, затеряется, растворится в ворохе этих цветных платков, необъятных юбок, парчовых жакетов и шитых золотом шалей… Мишка дико закричал:
– Отдай ребёнка-а-а! – и рванулся к ней, но старуха крепко держала его руку. Тогда он со всей силы бросил карты ей в лицо, одновременно рванув руку, вывернулся и кинулся на цыганку, успев каким-то чудом ухватить край белого одеяльца. Цыганка, понимая, что уже ничего не получится, отпустила уже подавший голос свёрток и со злостью с размаху саданула Мишке кулаком в ухо, что-то гортанно крикнув по-своему.
Мишка упал, не выпуская из рук уже во весь голос кричащего Сашеньку. Через мгновение он уже был на ногах, намереваясь убежать и спрятаться в подъезде. Но тут острая боль огненной плетью хлестнула ему по животу – это подскочивший цыганёнок полоснул его сапожным ножом. Не успев толком осознать случившееся, он с ужасом увидел, как цыганёнок опять замахнулся с намерением полоснуть его по лицу, но тут что-то влепилось тому прямо в глаз, и он, жалобно вскрикнув, схватился двумя руками за лицо. Инстинктивно оглянувшись, Мишка увидел рыжего Севку, с которым он только что играл в карты и который с начала всей этой кутерьмы сидел с открытым от удивления ртом. И вот сейчас он стоял на столе с рогаткой в руке, куда деловито закладывал очередной камень. Тут подскочил второй цыганёнок с обломком доски в руке и ударил Мишку, целясь в лицо. Но тот успел увернуться, и удар пришёлся в плечо. В тот же момент Севка точно всадил камень циганёнку в ухо, секундой позже дико закричала соседская девчонка, только что вышедшая из дверей подъезда и на глазах которой развернулась эта скоротечная битва.
– А-а-а, ма-а-ма, Мишку уби-и-ли, – заверещала она пронзительным голосом.
Толстая цыганка, перекрывая этот шум, опять что-то громко крикнула по-своему и, схватив своих раненых пацанов, кинулась к выходу со двора. Остальные тётки бежали к подворотне, хватая по дороге в охапку своих детей, и через минуту во дворе остался только окровавленный Мишка с ребёнком на руках, Севка с заряженной, готовой к бою рогаткой и визжащая девчонка возле подъезда. Тут с треском отворилось окно на первом этаже и на подоконнике показался с топором в руках дядя Гриша, который вывалился во двор с криком:
– Всех, гады, щас порублю-ю-ю-ю! – и начал носиться туда-сюда, при этом крича: – Хто-о-о? Где-е-е? Выходи-и-и!
Из одежды на дяде Грише были только синие семейные трусы, и его нетвёрдый, заплетающийся бег, безумный взгляд, всклокоченные волосы – всё это придавало ему вид не столько страшный, сколько комичный. Наверное, вчера он принял столько, что проснуться на работу сегодня уже не мог, а разбудил его детский крик, и ключевым было слово – «убили». Контуженный в конце войны под Берлином, он часто неадекватно реагировал на какие-то отдельные слова или фразы. Но в данном случае его помощь очень бы пригодилась, не опоздай он на каких-то пару тройку минут.
Дверь подъезда широко распахнулась, и из него выскочила тётя Дуся, дяди Гришина жена.
– Стой-чертяка-старый-ты-кого-рубить-собрался-то-пор-отдай-говорила-хватит-пить-вчера-ты-ж-без-штанов-перед-людьми-срам-то-какой! – запричитала она, побежав за Гришей по двору. И тут же остановилась как вкопанная, наткнувшись взглядом на перепачканного кровью Мишку с ребёнком на руках. Она, бывшая фронтовая санитарка, повидавшая много крови на своём веку, бросилась к нему и, не задавая никаких вопросов, схватила свёрток с ребёнком и потащила Мишку к себе домой на перевязку.
Дядя Гриша, не найдя объекта для приложения своего топора, с досады смачно выругался, в сердцах плюнул и поплёлся за женой. За ними увязалась ещё перепуганная девчонка, и во дворе остался только Севка, который так и стоял на столе, соображая, куда бы побежать и кому рассказать обо всём произошедшем.
Тем временем из углового подъезда показались, весело болтая, Оля с беременной подругой и медленно пошли по направлению к столу, где стояла коляска и должны были сидеть ребята. Ольга, увидев, что коляска пуста, ошалело окинула взглядом двор и, не увидев ни Мишки, ни Сашеньки, побледнела и уже было открыла рот, чтобы закричать, но тут Севка, как бы предваряя её испуг, скороговоркой затараторил:
– Они здесь, они у тёти Дуси, она Мишку перевязывает. И Ольга, выхватив из всего предложения только «они здесь», кинулась со всех ног в седьмую квартиру к тёте Дусе.
…Ольгин муж – Витя Бык (это прозвище он получил далеко не случайно), грузчик с мясокомбината, – после всего услышанного молча открыл холодильник и выгреб из него всё, что там было (а было там очень даже много всего, особенно мясного), собрал все деньги, что были в доме, и пошёл к Мишке домой…
Позже Виктор сказал ребятам:
– Если вас кто из старших тронет – им головы поотбиваю, а с такими, как вы, сами разберётесь. Вы теперь прямо как пехота с артиллерийским прикрытием…
Пауза затягивалась. Вовик видел по лицу Мишани, что он о чём-то сосредоточенно думает, что-то прикидывает или просчитывает. И он терпеливо ждал, но услышал не то, что хотел, а то, что даже и предположить не мог…
– Заработать хочешь?
– А что делать надо? Я тут недавно подработал немножко: соседи переезжали, так попросили помочь – я пошёл, помог, так мне пятёрку дали. Перетащить что-нибудь или разгрузить?
На что Миша засмеялся и сказал:
– Я намного больше плачу, да и работа полегче будет. Тяжести таскать каждый дурак может, лишь бы мышца была. Не-е, это работа быстрая и лёгкая, но деликатная и ответственная. Делать надо чётко и без ошибок.
– Так что делать надо? – повторил свой вопрос Вовик.
– Дашь человеку «тройку» в голову. За каждый удар получишь червонец.
– Ох, ничего себе! За три удара – сразу тридцатник? – удивился Селиванов. – Так ты же сам кого угодно по полной программе отоварить можешь, зачем тебе за это деньги платить?
На что Мишаня, чуть помедлив, ответил:
– Тут, Вова, дело очень деликатное. Этот пацан, которого ты бить будешь, он почти твоего возраста, и если я это сделаю, то менты точно подпишутся и меня искать станут – взрослый мужик избил школьника и всякое такое, ты же понимаешь. А если ты, то с тебя какой спрос? Ну подрались пацаны, и всего делов-то. Тут в каждой подворотне дерутся, чего тут особенного-то?
– Ну как-то стрёмно всё-таки, я его бить начну, а он мне перо в живот вставит… Наверное, какая-то опасность или подвох какой-то здесь есть. Столько денег за просто так не платят, ну скажи?
– Вот что мне в тебе нравится, Вовка, что соображаешь быстро, вдобавок к тому, что кулаками махать умеешь. И если это умение соображать из твоей головы в дальнейшем не выбьют, далеко можешь пойти… Конечно, не всё так просто, и за рядового пацана никто никаких денег тебе не даст, но это как в том анекдоте про твоего тёзку: «Нет, Мария Ивановна, вы не угадали, в этом кармане у меня огурец, но мне нравится, как вы мыслите». Конечно, это далеко не рядовой советский школьник, у него отец в горкоме работает, и его к школе иногда на машине подвозят, ну и забирают тоже. Я, Вова, всё продумал, как ты это делать будешь, опасности практически никакой – появишься неожиданно и уйдёшь незаметно. Три чётких сильных удара, и всех делов-то, ты такие на тренировке сотнями делаешь. «Нож в живот» он тебе точно не вставит, такие с ножами не ходят. Он в своей неуязвимости уверен, думает, что папина должность и всё, что к ней приложено, его со всех сторон прикрывают, и потому может творить, что в голову стукнет. Он моей хорошей знакомой дочку сильно обидел, вот и обратилась она ко мне. Перед этим в ментовку пошла, так там мурыжить её начали, а потом на работе начальство вызвало (она в торговле работает) и сказали: «Если заяву не заберёшь – вылетишь, как пробка, а причину мы найдём». Это так, картинка в общем плане, а детали тебе не нужны. Меньше знаешь, лучше спишь. Как придёшь и как уйдёшь – я всё продумал. Он и ещё двое дружков за ворота на большой перемене курить выходят, там до угла метров пять, ты из-за угла появляешься, делаешь «тройку» и – сразу в подворотню на другой стороне, там – через двор и в проходной подъезд и там – через подвал и на следующую улицу. А там я тебя на машине подхвачу (Мишаня работал таксистом). Я сам уже по всему маршруту прошёл, и мы вместе всё повторим. Оденешь кепку и чёрные очки…
– А это ещё зачем? – удивился Вовик.
– А это просто маскарад. Когда свидетелей опрашивать будут, кто да что, да как выглядел, так, кроме кепки и чёрных очков, никто ничего вспомнить не сможет. А ты их с себя снял – и всё, нету тебя. Есть обычный школьник Вова Селиванов, живущий в другом конце города и жертву уличных хулиганов (я даже имени его тебе называть не буду) знать не знающий и видеть не видевший – что так и есть на самом деле. А те несколько секунд просто потом вычеркнешь из своей жизни, вроде их и не было никогда, или, наоборот, оставишь и запомнишь, как такие дела делаются. Вдруг да и пригодится когда по жизни. Жизнь, она, Вовка, иногда такое тебе подкатит – в школе об этом не расскажут и в газетах не напишут, поверь мне…
– Так всё вроде складно получается, просто и быстро. А если дружки его за мной погонятся, тогда как?
– Да им не до тебя будет, когда он отрубится. Первая их реакция – они к нему бросятся, как упадёт. А за эти секунды ты и исчезнешь.
– А если я его не вырублю сразу? Они все на меня накинутся? Он вообще каких из себя размеров?
– Он вообще повыше тебя и потяжелее будет, и одну деталь важную я тебе сейчас покажу. Посиди, подожди, надо домой подняться…
Не прошло и десяти минут, как Мишаня вернулся и положил на стол перед Вовиком спичечную коробку. Тот молча вопросительно на него посмотрел, и Миша сказал:
– Ну ты давай, возьми в руки. Разницу чувствуешь? Коробка оказалась тяжёлой – явно, что в ней были не спички. Изнутри матово блеснула свинцовая пластина, как бы весомо и зловеще давая понять, что не для развлечений и праздных игр она туда вложена, а для чего-то взрослого, серьёзного и опасного, открывающего дверь в какой-то другой мир, ждущий тебя уже здесь, за невидимой чертой. Вовик понял замысел Мишани и, зажав коробку в кулаке, сделал несколько движений рукой.
– Это всё, конечно, хорошо, но скорость сразу падает.
– Да тебе скорость не так уж важна, здесь больше эффект неожиданности сработает, зато удар будет – как молотком. И тот десяток кило, на которые он тебя тяжелее, уже значения иметь не будет. А для верности вот и вторая такая же. Если хорошо вложишься, то он долго будет очухиваться, а о том, что у тебя в руках, будем знать только ты да я, а для окружающих всё будет просто и понятно. На вот, держи, я тебе мой телефон написал, позвони завтра днём. Вечером проедемся, я тебе место покажу, откуда выйти и куда уходить. Пройдёмся, так сказать, по маршруту. Послезавтра я тебе его самого покажу, и этап подготовки на этом закончится. А сейчас всё, Вовка, будем заканчивать, мне ещё тут с людьми побазарить надо, сейчас уже должны подойти.
Они попрощались и на выходе из подворотни Селиванов столкнулся с двумя уркаганистого вида, но (по контрасту) модно и дорого одетыми парнями, которые не спеша, вразвалочку, посматривая по сторонам, заходили во двор. «Наверное, к Мишане», – подумал он и не ошибся, увидев их с тем крепкие рукопожатия.
В троллейбусе, на обратном пути из центра в их новый район, народу было немного, и Вовику даже досталось место у окна. Любуясь вечерними городскими улицами, проезжая мимо с детства знакомых зданий, памятников, фонтанов и тихих скверов, он продолжал думать о сегодняшнем разговоре, о том, что ему предстоит сделать. Зная Мишаню с детства, он ни на минуту не сомневался в том, что тот говорит правду. Всё запланированное казалось легко исполнимым и простым действом с терпким привкусом опасности, в романтической дымке восстановления справедливости почти по-монте-кристовски. Но как-то всё время думалось о будущих деньгах, и Вовик даже начал планировать, как он ими распорядится. Истина о том, что деньги надо считать, когда они уже у тебя в кармане, была ему ещё не знакома. Понимание этого придёт значительно позже, как и понимание многих других истин, рождаемых периодически возникаемым отрицательным опытом. Да и какие деньги он мог видеть в своей жизни, имея родителей инженеров с зарплатой 130 рублей в месяц? Поэтому покупками и карманными деньгами Вовика особенно не баловали, и если бы не бабушка с дедушкой, которые нет-нет, да и подбрасывали что-то внучку со своих пенсий, дело было бы совсем плохо. Не то что у Шершня: мать – мастер по женским причёскам; отец, хоть и не живёт с ними, Серёже деньги даёт и шмотки привозит. У него ещё хватает у Хрона постоянно что-то покупать. Вспомнив Шершня и Хрона, Вовик вспомнил и кафе-мороженое, при этом подумав: «Наверное, Серый всё-таки у Лёхи деньги занял, уж очень ему Таня нравится и попонтоваться захотелось». Да, но пили и ели вместе, и он вроде как половину Серому должен, а то не по-мужски получается. И ещё, затеплилась призрачная надежда пригласить куда-нибудь Гордееву. Он нет-нет, да и думал о ней последние дни, хотя прекрасно понимал, что не его это поля ягода, но теперь можно будет хотя бы попытаться. «И у родителей скоро годовщина свадьбы, так хоть в этом году смогу на свои деньги им хороший букет купить, не надо будет опять у бабушки выпрашивать». Таким образом, к концу поездки все деньги были распределены и мысленно истрачены.
Глава третья
Мишаня расплатился, как обещал, и даже добавил ещё червонец – так сказать, премию за хорошо проделанную работу. Он тоже был доволен, что всё прошло строго по плану и никакая случайность не поломала главную сцену задуманного и срежиссированного им действия. Естественно, что за это дело он получил в несколько раз больше от Марии Васильевны – заведующей винно-водочным отделом гастронома «Южный» и своей давней хорошей знакомой. Мишаня был человеком одарённым, наделённым не только артистическими способностями, но и, как оказалось, недюжинным режиссёрским даром. Все эти таланты, к сожалению, развивались в направлении, обусловленном той средой, в которой он вырос и продолжал вращаться. Поэтому широкой публике он был известен как простой таксист, один из сотен таких же, как он, днями и ночами крутящих баранку по дневным или ночным улицам, переулкам, проспектам и площадям. Мишане временами становилось скучно и нудно этим заниматься, и как-то так сложилось, что он стал подряжаться на получение долгов. Слово «выбивание» он не любил и считал, что руки или ноги прикладывать к должнику надо, только если все другие способы убеждения уже абсолютно исчерпаны. И ещё, он был за справедливость, то есть руководствовался простой формулой: если должен – отдай. Поэтому морально он как бы сам перед собой был почти кристально чист. В связи с уходом в тень какой-то части экономики и распространением карточных и других игр на деньги, способностью торговли и общепита постоянно наращивать количество неучтённой денежной массы и изобретательности и находчивости определённой части населения, неустанно работающей над увеличением своего благосостояния путём не совсем законным или незаконным совсем, рынок долговых обязательств становился довольно ёмким и быстро развивался. Верхние его сегменты были под людьми серьёзными и профессионально подготовленными, про совсем нижние мы и говорить даже не будем, а вот начинающиеся рублей с двухсот-трёхсот уже вполне интересовали Мишу Волошина. Он подобрал себе небольшую команду из молодых ребят и использовал их для разговоров с должниками или членами их семей по заранее разработанному им же сценарию. Иногда достаточно было просто поговорить с женой или с любимой девушкой должника где-нибудь в парке или в тихом сквере, где так любят гулять мамы с детьми, созерцать природу пенсионеры и клясться в вечной любви пылкие натуры. Просто подойти и ласково погладить по голове маленькую девочку или мальчика, а потом со скорбным лицом рассказать мамаше о возникших проблемах, как можно красочнее описать, что может произойти, если долг не будет возвращён, – и та уже своими, чисто женскими методами воздействовала на мужа или любимого. Одна даже как-то отдала несколько золотых колец и цепочку с кулоном, спасая своего упрямого и недалёкого муженька от неминуемых увечий. Если же разговоры, увещевания и демонстрация силы не помогали, то тогда он выпускал своих тренированных и подготовленных ребят. Состояние на этом он не нажил, но закатиться куда-нибудь в Сочи в гостиницу на месячишко и пожить с размахом, не вылезая из кабаков и меняя девочек, или посетить столицу нашей родины с её великолепными музеями, знаменитыми театрами и многочисленными концертами, посвятив недельку-другую духовному обогащению и общению с прекрасным (до чего он был не менее охоч, чем до кабаков и девочек), Мишаня мог себе позволить. И самое главное, что ему нравилось то, чем он занимался. Конечно, бывали случаи особенно сложные, грозившие необратимыми последствиями при неблагоприятном развитии событий и к тому же недостаточно оплачиваемые или требующие звериной жестокости. Мишаня не любил переходить им же самим установленную грань и, особенно не заморачиваясь, отказывался от такой «работы», честно объясняя, что тут нужен совсем другой подход или другая квалификация. Благодаря этой тактике ему пока удавалось не засветиться перед органами и избегать проблем с родственниками и друзьями своих «объектов». Он был очень доволен, что заполучил к себе Селиванова – парня умного, непьющего и не болтливого, и уже прикидывал, где в ближайшее время сможет его использовать… Тем временем Вовик внутренне гордился «заработанными» деньгами, хотя за работу то, что он сделал, он не считал. Работа – это яму выкопать, дров напилить-нарубить, мебель перенести-передвинуть – в общем, что-то тяжёлое, монотонное и потливое, ассоциирующееся с напряжением и обязательностью. А эти деньги были совершенно несоизмеримы затраченным усилиям и времени. Чувство гордости шло от того, что ему заплатили за ТО, что он мог сделать лучше других, что у него получилось всё на «отлично», он как бы сдал экзамен на переход во взрослый, опасный, но такой многообещающий и притягательный мир. И он всё-таки решился пригласить Гордееву куда-нибудь, пока не придумав куда. Он нашёл её в паутине школьных коридоров, что-то громко и эмоционально обсуждающую в кругу одноклассников. Не решаясь сразу подойти, он постоял минут пять в сторонке, собираясь с духом и доказывая себе, что ничего страшного и фатального не произойдёт, если она откажется с ним встретиться, зато к самому себе вопросов больше не будет и винить себя в малодушии не придётся. «Я, по крайней мере, хоть попытался, а если «нет» – ну, значит, не дорос ещё», – что вообще-то было по их возрастной ситуации абсолютно объективно. Но тут Лена неожиданно повернула голову и посмотрела на Вовика всё понимающим подбадривающим взглядом «вижу, ещё немножко потерпи… уже почти освободилась…» и, повернувшись к своим, сказала:
– Я на пару минут отойду, мне надо мальчику помочь письмо за мир к американским школьникам написать, я быстренько…
Они отошли в более тихое место у окна, и Вовик, собравшись с духом, выдавил из себя осевшим голосом:
– Лена, давай куда-нибудь сходим…
– «Куда-нибудь» – это значит в «Сказку» мороженого поедим и шоколадом запьём?
– Да… в неё… в волшебную… – ответил Селиванов, уже значительно повеселев от того, что Лена сама решила, избавив его от ответственности за такой непростой выбор места первого свидания.
– Только я в очереди стоять не буду, – тут же озадачила она Вовика, и он даже рот приоткрыл от напряжения, лихорадочно соображая, что делать теперь.
– А как же тогда… – начал он новое предложение.
– А ты придумай, как, – деланно капризным голосом перебила она его. – Я завтра вечером свободна, на подкурсы в универ не пойду. Давай в шесть на остановке встретимся, хорошо?
– Хорошо, – сказал чуть прибалдевший Вовик, за которого разом решили все вопросы, но зато поставили почти невыполнимую задачу.
Он брёл домой в приподнято-подавленном состоянии духа, ломая голову над неожиданно свалившейся на него проблемой. По дороге домой, возле магазина, продавали с лотков фрукты. К каждому лотку, несмотря на будний день и дневной час, выстроилась внушительная очередь.
Ровный, монотонный говор очереди вдруг разорвали истошные женские крики. Селиванов, очнувшись от своих тяжёлых раздумий, завертел головой по сторонам, пытаясь понять, что случилось. Две тётки с кошёлками в руках вытаскивали-выталкивали из очереди двух молодых девчонок:
– Вот наглючие нахалки! Влезли сюда, а мы уж второй час стоим!
– Да мне брат очередь занял! Видели, мальчик в синей рубашке здесь стоял?
– Какой брат, какой брат? Не было тут никаких мальчиков! Если и стоял, то где же он щас?
– Он домой прибежал, сказал мне, что очередь уже подходит, он подождать не мог – ему в школу на вторую смену…
– Не знаем мы никаких братьев! У меня самой дитё малое с бабкой слепой дома осталось. Не доглядишь – так квартиру спалят.