Кошачий эшелон. Повесть-сказка

© Ирина Амраху, 2024

ISBN 978-5-0053-3949-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава первая. Несказочный снег

Мягко падающий в сумраке снег всегда казался Люсе сказкой, даже больше – чудом. А как по-другому? Как ещё можно назвать вертящиеся в воздухе кристаллические звёздочки? Раньше, когда Люся была совсем маленькой, она думала, что снежинки – это балерины в белых пышных юбочках, которые хотят всех заставить радоваться зиме. Но не всегда им это удавалось, ведь они такие холодные, а иногда даже колючие, недобрые. Могут и уколоть, и заставить мёрзнуть. Радоваться при этом оказывается не так просто. Но Люся не могла не признать, что снег всё же очень красивый. Так и получилось, что при всей своей любви к лету Люся очень увлеклась снегом. Вроде бы и не хотела она зимы, но когда та приходила, всё же радовалась ей – и всё из-за снега, благодаря которому зима превращалась в волшебство. Зима будто сама подталкивала Люсю к придумыванию снежных историй, что она и всегда делала.

С каждой новой зимой Люся придумывала всё новые и новые снежно-ледяные сказки, и это занятие помогало ей пережить тянущиеся зимние месяцы. Она уже привыкла к этому, и каждую зиму сочиняла новый том сказок. Это стало обычным делом.

Так было всегда, но только не сейчас, в Ленинграде 1943 года. Теперь Люсе не сочинялось. Всё поменялось. Никакого чуда больше не было, вся красота куда-то пропала. Город – всегда красивый и зимой и летом, стал совсем другим. Но жизнь сделалась такой тяжёлой, что это уже не тяготило. Найти бы поесть…

Странно, но глаз привык к уродливым заграждениям, к зависшим над городом аэростатам, которые защищали от вражеской бомбёжки сверху. Стала привычной маскировка памятников, достопримечательностей, которые прятали от глаз фашистов. Но ведь и ленинградцы их не видели – вот в чём беда! Вот это поначалу очень волновало Люсю. Она боялась, что люди могут забыть о памятниках и о том, каким на самом деле был города. Люся всегда хотела, чтобы кругом была красота: здания, памятники, картины. Но так было только в начале блокады. А потом пришло равнодушие. Наверное, она стала, как все. И такие вещи как летящий снег, звёзды, тучка на небе, как и закрытые памятники, перестали привлекать к себе внимание.

Упрекать кого-то в этом было трудно. Люди, изведённые голодом, постоянными бомбёжками, тяжёлой работой, холодом, как будто позабыли о настоящей жизни, о красоте. Не до того было. Вот и Люся сейчас не обращала внимания на красивый и искрящийся снег, потому что не до него было, если говорить честно. Скоро комендантский час и надо успеть добраться до темноты. Плохо придётся, если окажешься на улице в момент комендантского часа. Но сил нет совсем. И голова кружится.

Люся остановилась и огляделась вокруг. Не потому, что её что-то заинтересовало, а для того, чтобы хоть как-то отвлечься. На первый взгляд улицы города кажутся выстывшими, лишёнными всякой жизни. Но если напрячься, постараться отогнать пелену, которая окутывает не только глаза, но и мысли, и душу, можно заметить слабые движения жизни. Вот идёт старушка с бидоном в руке. Она идёт медленно, часто останавливаясь и вздыхая, но всё же идёт. Проходит отмеренный для этого промежуток времени, и она исчезает в тёмной арке. Просвет в арке, вычерчивающийся туманным прямоугольником, кажется Люсе проекцией из светильника, который светит сюда из какого-то другого мира. Этот свет нужен, чтобы не потерять надежду. Люся долго ещё не может отвести глаз от арки. От этого занятия её отвлекает появившаяся здесь молодая женщина в огромных валенках. Она полностью сосредоточена на дороге, но несмотря на это, замечает Люсю.

– Чего встала? – глухо и хрипло говорит она. – Иди-ка ты лучше отсюда. А ну как бомбёжка начнётся?

Не дожидаясь ответа, женщина двигается дальше. Люся видит, как ей тяжело. Поскользнувшись, она едва не падает, но удерживается на ногах лишь благодаря тому, что вовремя хватается за обледенелую ветку. Где-то далеко-далеко слышится вой сирены. Испуганно оглянувшись, женщина пытается ускорить шаг, насколько это возможно и – как будто тает в начинающихся сумерках.

Какое-то время улица вновь пустынна. Только фиолетовый вечер и чёрный снег кругом. И как же это раньше она не видела, что снег стал чёрным? Люсе делается страшно. Она стоит в нерешительности. Куда ей идти, если снег стал чёрным?

Но ведь идти-то нужно! Стужа гонит, да и попасться патрулю в комендантский час – огромная неприятность. Вот-вот артобстрел может начаться. Сирена не зря где-то там выла. Нет, решено: нужно собрать все силы и добраться до дома, поужинать – благо, за пазухой целая краюха хлеба, которую удалось выменять на тётушкину шаль. Есть-то всё время хочется!

До войны Люся всегда любила поесть. Её не надо было уговаривать ни манную кашу съесть, ни блинчики с творогом. Люся сама всё съедала, да ещё добавки просила. При этих воспоминаниях её шатнуло и она отступила ещё на шаг назад. Вот глупая! Главное-то забыла! Нельзя мечтать о еде – это одно из главных правил блокады. Но из-за того что Люся привыкла вкусно поесть в той, прошлой и мирной жизни, она это правило постоянно нарушала. А с ним и ещё два заодно: комендантский час и правило противостояния. Комендантский час – это когда на улицу нельзя выходить позже положенного часа. А правило противостояния очень простое и сложное одновременно: нужно жить назло фашистам. Просто потому, что это каждый может, даже если он не воюет на фронте. Но живёт, не сдаётся, и оказывается, что это всё равно что сражаться.

Идти – так идти. Люся делает шаг вперёд. И вдруг перед ней словно из-под земли выныривает чудовище – крыса! Громадное, откормленное, наглое существо. Их тут пруд пруди. Где-то ведь находят себе еду! Крыса, презрительно осмотрев Люсю, – маленькую, худенькую, закутанную в огромный клетчатый платок – вроде бы хотела идти дальше. Ещё бы, ведь поживиться тут нечем. Но тут её тонкий нюх ловит в воздухе запах хлеба, и хлеб этот совсем рядом. Крыса вертит головой, тянет носом в сторону девочки… Так и есть: хлеб за пазухой у замухрышки в клеточку. Крыса становится на задние лапы и ещё раз поводит носом. Страшные глаза сверкают голодным огнём. Ясно, что её ничто не остановит в её погоне за хлебом. Похоже, Люся, в ловушке. Ой, как страшно…

Страх увеличивается ещё и от того, что девочке кажется: на голове у крысы надета железная каска. Но это, наверное, от голода и испуга. Как же противно бояться! Если бы у Люси были силы убежать… Если бы такая встреча произошла раньше, хотя бы два года назад! Разве бы Люся спасовала? Разве бы озиралась бы сейчас по сторонам в поисках прохожих или хотя бы хорошего куска кирпича. Но не было никого и ничего, что могло бы помочь Люсе. А крыса, словно испытывая удовольствие от растерянности девочки, медленно, неторопливо наступала на неё, теребя в предвкушении передними лапами, аккуратно переставляя задние. Люся в свою очередь отступала, укоряя себя за это.

«Что же это я, – думала она. – Если я крысы испугалась, то что же я делала бы, окажись передо мной фашист?». Она почти уговаривала себя остановиться, но не могла, а крыса вдруг поменяла тактику и сделала резкий рывок вперёд. Она летела в прыжке прямо на Люсю. Девочка в ужасе зажмурилась, ожидая конца. «Умирать – так стоя», – решила она, позволив себе только закрыть глаза.

Возможно, здесь эта история закончилась бы, только начавшись, если бы не неожиданное вмешательство со стороны, которого уже никто не ожидал. Что-то пролетело, просвистело по воздуху, словно снаряд. «Неужто и обстрел начался?» – подумала Люся и открыла глаза. Нет, не обстрел. На том месте, где только что сидела крыса, лежала толстая сучковатая дубинка. Люся повернула голову и увидела, что неподалёку от неё стоит мальчишка в шапке-ушанке и в пальто, так же, как и она крест-накрест перевязанный, только не платком, шалью.

– Спасибо – прошептала Люся. – Вовремя…

– Ага, – довольно ответил он. – Здорово я её, да?

Люся кивнула. Она не знала что говорить. Наступила пауза.

Глава вторая. Знакомство

Мальчишка откашлялся и потёр варежкой нос.

– Я Максимка. А ты?

– Люся я, – снова прошептала она.

– А почему ты шепчешь? – удивился он.

Люся опустила глаза. Ей не хотелось говорить.

– Ты местная? Ленинградка? – продолжал выспрашивать он.

Люся отрицательно помотала головой.

– Нет. А ты?

– Я – местный, – гордо сообщил он. – Родился здесь, живу. Эвакуироваться не стал. Ну, уж нет – это ни за какие коврижки. Никто меня не заставит.

Он снова шмыгнул.

Люся, опять не зная, что сказать на это, посмотрела на небо. Снежинки, казавшиеся чёрными, падали на них. Только сейчас Люся вновь почувствовала холод, о котором на время забыла. Да и голод возобновил свою атаку. Она поёжилась и шепнула:

– Холодно. Домой пора.

– Пошли, – согласился Максимка. – Он сразу заторопился. – Бомбёжка может начаться. И комендантский час скоро. Пошли.

Он протянул ей руку в толстой, сто раз перештопанной варежке. Она с готовностью приняла её, но только сделала шаг, как тут же остановилась. Голова закружилась. Всё-таки подлая крыса очень сильно напугала её.

Они шли рядом, молчали. Максимка сбоку поглядывал на неё, в голове у него мелькали тревожные мысли. Ясно же, что крыса не собиралась ограничиваться только лишь грабежом. Такая жирная и огромная. Сначала отняла бы хлеб, а потом наверняка растерзала бы девчонку.

«Эх, – думала Люся в этот момент, – если бы Мушка была рядом! Тогда эта мерзкая крыса получила бы по заслугам. Да и что им одна крыса! Вместе они бы с целым полчищем справились. Только где же ты сейчас, Мушка?»

Слёзы подкатились к глазам. Люся так и села в снег на колени.

– Ты что? – испугался Максимка.

– Я не могу, – прошептала Люся. – Сил нет.

– Можешь, – возразил Максимка. – Держись крепче за руку, вставай!

Люся сначала помотала отрицательно головой, заупрямилась. Но Максимка настаивал, и она вложила свою ладонь в его руку, точнее, в толстенную варежку, делающую его ладонь огромной. Они заторопились в укрытие.

– Вместе мы – сила, – продолжал уверять её по дороге Максимка. Люся в ответ кивала. А в подворотнях, из подвальных окнах злобно загорались им вслед страшные крысиные глаза.

Глава третья. Соломенная девочка

Максимка был рад, что встретил Люсю. Понравилась ему эта девчонка, маленькая и хрупкая, с двумя жёлтыми, словно соломенными, косичками и круглыми глазами, как пуговки на личике у куколки. Она и напоминала ему такую соломенную куколку, которая стояла в серванте у бабушки. Маленьким он часто играл с ней, а как подрос – забросил. Стыдно ведь мальчишке с куклой возиться. Кукла перекочевала к бабушке в комнату, в сервант под стекло. Честно сказать, он давно не видел эту игрушку. С тех пор как бабушка умерла в самом начале войны. Никто, конечно, о кукле не вспоминал, и сколько Максимка не старался, он не мог сообразить, стоит она за стеклом, или нет. А сейчас, сидя в бомбоубежище, так как фашистский налёт всё-таки застиг их в пути, он поглядывал на Люсю и думал о том, как хорошо, что он её встретил. И невольно вспоминалась ему соломенная куколка, дарившая столько радости в детстве.

– Ты где живёшь? – спросил он.

Люся отрицательно замотала головой, прежде чем ответить.

– Я не пойду больше домой, – шепнула она по своей привычке. – Мне и раньше идти не хотелось, потому что я там всем надоела. У них и без меня столько голодных ртов! Так тётя всё время про меня говорит.

Максимка сначала хотел расспросить её, как следует, но решил оставить это на потом, сказав сначала самое главное:

– Мы можем пойти ко мне. Хочешь?

– Да, я хочу! – К его удивлению, она согласилась сразу. И даже сказала это громче, чем обычно. Поднялась, протянула ему худую руку, на которую были надеты сразу две варежки. – Пойдём скорее!

Уйти сразу не удалось – снаряды сыпались один за другим, свистели, как соловьи-разбойники, угрожали. И ночевать потому пришлось в бомбоубежище.

Ребята вместе съели хлеб и, перешёптываясь всё ночь, всё-таки уснули под утро, дрожа от холода. Максимка, улыбаясь онемевшими губами, думал о том, что пропавшая из серванта соломенная кукла, ожила, наверное, и сама пришла к нему. Скорее всего, это бабушка её послала, чтобы он смог пережить блокаду.

Глава четвёртая. Максимка-богатырь

– Вот и пришли, – сказал Максимка, открывая дверь своей квартиры. – Заходи, не бойся.

Люся молча переступила порог. Она и не боялась совсем. Просто очень, очень устала. Ночь в бомбоубежище оказалась тяжёлой, поэтому она хотела только лишь лечь поскорее спать. Максимка указал ей на бабушкину кровать – самую хорошую, по его мнению, и она, улегшись в неё, через секунду уже мирно спала.

Сам же Максимка спать не собирался. Едва Люся заснула, как он направился прямиком в самую большую комнату, где до войны любила собираться вся семья. Он, вспомнив об этих тёплых вечерах, словно пропитанных вкусным чаем и вишнёвым вареньем с оладьями, загрустил, конечно, но раскисать себе не разрешил. Подошёл к серванту, давно «забывшему», что такое порядок.

Серая пыль покрывала стеклянные полки и дверцы серванта. Всё содержимое в нём было свалено в кучу. Максимка дунул на запылённые стёкла – поднявшаяся пыль, словно блокадный снег, запорошила ему глаза и нос. Мальчик громко чихнул, и от этого сразу голова закружилась. Как и все жители Ленинграда, Максимка слабел с каждым днём. В этом была вина фашистов, а значит, вызывало в нём яростный протест. Он не хотел поддаваться слабости, считал – это всё равно, что поддаться фашистам. Поэтому он не желал признавать свою слабость.

Максимка был очень сильным. До войны в семье всегда рассказывалось о том, что как только он родился, его сразу же назвали богатырём, – такой это был крупный младенец. Дальше было ещё удивительней: как в сказке, Максимка рос не по дням, а по часам. Он очень быстро пошёл сам, и все удивлялись крепости его ножек. Если Максимка падал, то сразу же поднимался и шёл дальше, не плача, только чуть-чуть морща лицо, если вдруг всё-таки ему бывало больно. Перегоняя в развитии всех своих сверстников, маленький богатырь наполнялся силой день ото дня. И сейчас ему было очень жалко её терять.

В детстве Максимка выглядел очень забавно: пухлые щёчки, большие округлые глаза с длинными ресницами, ротик, вытянутый в ниточку. Со временем он вырос, как и все дети, но эти основные его черты сохранились, и Максимка по-настоящему страдал от своей негероической, как ему казалось, внешности. Можно ли с таким лицом совершать подвиги? А ведь такую силу, какая в нём таится, только и следует, что использовать на благо людям: спасать от пожаров, вытаскивать тонущих из Невы, разбрасывать в разные стороны распоясавшихся хулиганов…

Но не попадались ему на пути ни пожары, ни наводнения, а с хулиганами он всего пару раз столкнулся, да и то этого происшествия никто почти не заметил, и девчонка, за которую он заступился, убежала, даже «спасибо» не сказав. Поэтому, когда грянула вдруг неожиданно война, Максимка нисколько не испугался. Он сразу решил: пойдёт на фронт бить фашистов. С такой силищей его возьмут без разговоров – он был уверен.

Но на фронт его, конечно, не взяли. И остался он в осаждаемом фашистами Ленинграде – в городе, из которого не было выхода. Голод, холод и смерть смыкали свои тиски, постепенно убивая надежду. Некоторые жители постепенно приходили к мысли, что Ленинград могут сдать немцам. Но Максимка, как и большинство других, был уверен в обратном. И он изо всех сил готовился к встрече с фашистами, чтобы доказать, кто на самом деле самый сильный.

Глава пятая. Крысиный штаб

Люди в блокадном Ленинграде пытались выжить или боролись за жизнь и думали, что им грозит опасность только со стороны немцев. Но они ничего не знали пока о другой беде. Да откуда им было догадаться, что под полами их домов разросся целый крысиный город, обитатели которого не голодали и не мёрзли, не страдали и не плакали, не трудились из последних сил и не теряли своих близких… И даже больше – они воровали жалкие кусочки у ленинградцев, какие-нибудь несчастные несколько граммов хлеба или каши, в то время как у самих целые склады еды были припасены.

Эти длиннохвостые жители подземелья не знали, что это такое – отдать последний кусочек хлеба кому-то другому; они не понимали, как это возможно – поднять упавшего с ледяного тротуара, когда сам еле стоишь на ногах. Ведь крысам не дано было понять человеческих поступков. Они всегда поступали с точностью до наоборот. На то они и крысы. Потому они и решили напасть на людей в самый трудный момент их жизни. Давно они копили злобу против них, и вот, наконец, крысиный час на их часах прозвенел.

Крысы приступили к подготовке. Настоящий штаб развернулся недалеко от дома, где жил Максимка, а теперь ещё и Люся. Крысы стекались на совещание со всех сторон Ленинграда, путями, извилистыми и таинственными, известными только им. Они торопились, подстёгиваемые радостными мыслями о скорой победе над ослабевшими людьми. Какая удача – они и не ждали, что им так повезёт.

Крыса-генерал – тощая и необыкновенно длинная крыса в настоящей генеральской форме времён Наполеона, доставшейся ему от предков (которые и тогда, в 1812 году, замышляли о подобном), уже поджидал своих подопечных. Сейчас они вбегали на задних лапках, быстро кланялись, отдавали честь и усаживались за большой прямоугольный стол, покрытый рваной зелёной скатертью. Генерал нервно постукивал обгрызенным карандашом по крышке стола – он ждал своего заместителя и был недоволен его опозданием.

Всё на генерале было чистенькое и выглаженное, и только безобразно обгрызенный карандаш портил весь вид. Что поделаешь – была у генерала одна-единственная слабость – грызть карандаши. Вот и поглощал он их в огромном количестве. Поэтому часто, когда ему нужно было срочно начертить план наступления, карандаша не оказывалось, и генерал просто зверел. И тогда на помощь сразу являлся заместитель – незаменимый Гнус. У того всегда была с собой лишняя коробочка карандашей. Он выкладывал её перед генералом, словно фокусник, и гнев генерала таял, как будто его и не было.

Где брал Гнус в блокадном Ленинграде карандаши – неизвестно. Гнусы всегда находят всякие лазейки. Зачем кому-то знать об этом, когда известны другие вещи, более важные. Например, как художник Иван Билибин при свете оплавившихся свечей, держа в замерзающей руке тонкую кисточку, рисовал былинного героя – могучего богатыря Дюка Степановича, который разбрасывал врагов русской земли направо и налево. В тысяча девятьсот сорок втором году художник умер от истощения…

Когда крысиная банда собралась на своё собрание, они, первым делом, принялись глумится над потерями Ленинграда. Подлость крыс состояла ещё и в том, что каждую смерть они воспринимали как личную победу. Радовала их и смерть художника, у которого Гнус тоже воровал карандаши. Но крысы не понимали одного: остались рисунки художника, в которых жил его непобеждённый дух. И если у человека нет сил, чтобы взять в руки тяжёлое оружие, он может выразить свой протест с помощью кисточки, дирижёрской палочки или слова. Даже если крысы растащат все карандаши мира для своих генералов, у настоящего художника и настоящего человека всегда найдётся, чем ответить. Но крысы ничего такого не знали. Поэтому генерал уверенно заявил:

– Они скоро, это, сдадутся, – он утёр свои длинные усы, косясь. при этом на дверь: совещание уже пятнадцать минут, как шло, а заместитель не появлялся. От этого генерал чувствовал себя не в своей тарелке. – Времени у нас для этого остаётся… ммм… совсем мало.

Никто ничего не понял. Генерал был косноязычен, потому все речи за него произносил заместитель. Но так как его не было на месте, а карандаш был почти полностью обгрызен, всё шло не так, как нужно. Генерал нервничал. Он не знал, как сформулировать свою мысль, которую и так нельзя было назвать блестящей. Он уже собирался отменить совещание, но в это время дверь раскрылась, и перед глазами всех присутствующих предстал сам заместитель. Выглядел он неважнецки.

Обычно Гнус (так звали эту крысу) всегда имел вид подтянутый и молодцеватый. В отличие от своего начальника, он был довольно крупным, можно сказать, одним из самых крупных среди своих сородичей. Гнус носил форму полковника, а отличительным его знаком была тонкая косичка, торчавшая из-под железной каски, которую он снимал только тогда, когда выходил наверх, к людям.

Сегодня всё было наоборот. Видимо, дела у Гнуса находились в плачевном состоянии и, судя по всему, побывал он в какой-то переделке. Косица, прежде всегда аккуратная, оказалась растрёпанной, шинель вываляна в грязи, а на шлеме сбоку зияла глубокая вмятина. К тому же он прихрамывал и был страшно зол. Ему бы в горячую ванну, да в тёплую постель с чашкой свежесваренного какао! А тут совещание. Столько проблем! И лицо нужно сохранить, точнее – морду. Угождать шефу. Строить из себя душку и своего парня.

И это в тот момент, когда всё нутро Гнуса кипит жаждой мщения и бурлит от ненависти! Гнус с отвращением стряхнул с рукава комок прилипшей грязи и вытянулся навытяжку перед генералом. Он стал было докладывать, почему опоздал, но генерал быстро пресёк его объяснения. Он был так рад, что его помощник наконец явился, что не стал отчитывать того за опоздание. Хотя другому на его месте очень сильно досталось бы.

Но Гнус был на особом положении. Тем более что коробка с новенькими грифельными и остро отточенными карандашами уже лежала перед генералом на столе (когда только Гнус успел их вынуть из кармана и положить на стол – неизвестно), и можно было уже начинать их грызть. К генералу мгновенно вернулось благодушное настроение. Он заговорил уже более бодро:

– Времени у нас остаётся мало. А потому час настал. Будем, это, наступать. Вы слышали людские сводки? Ха-ха! Из множества донесений, полученных мною от моих верных подданных, следует, что…

Гнус встрепенулся.

– Позвольте мне, мой генерал.

– Тебе позволено почти всё, наш бесценный друг. – И генерал не удержался и потянул носом в сторону карандашей, которые так приятно пахли. – Говори. Мы слушаем.

Генерал произнёс эти слова очень торопливо, мечтая, чтобы совещание быстрее кончилось, так как теперь мечтал только об одном – сгрызть хотя бы один новый карандашик.

Гнус приосанился и окинул всех грозным взглядом. Он заметил, что кое-кто поглядывал на него насмешливо, а то и ехидно. Это ему не понравилось. «Прищучу, – подумал он. – Скоро всех вас, гадёныши, прищучу. Всех». Внешне он выглядел спокойным, но на самом деле, ярость клокотала в нём.

– Позвольте доложить: всё готово к нашему нашествию. Ленинград ослаблен, истощён, почти повержен. Он погибает от холода и голода. Жители еле ходят. Добавьте сюда бомбёжки и артобстрелы. Мы без излишних усилий станем единственными хозяевами города.

Он говорил это, а перед его глазами всё представала сегодняшняя картина: он вот-вот отнимет у мерзкой девчонки хлеб, а дальше, попугав её вволю, перегрызёт её горло! Как же ему было хорошо в этот момент, как приятно… Он специально оттягивал этот момент. И вот – дооттягивался. Откуда взялся этот дрянной мальчишка?! Палкой в него бросил! Неслыханно! Не испугался, не дрогнул, дубиной сумел бросить. И ведь попал!

Такого унижения давно не испытывал Гнус. Хорошо приложил его дрянной мальчишка, ничего не скажешь. Полчаса пришлось синяк загримировывать, на совещание из-за этого опоздал.

Но не только этот факт мучил Гнуса и заставлял его трястись от злости. Дело было в том, что он испугался. Да-да – он позорно испугался, когда дубина приземлилась на его голову. Если бы не железная каска на голове, не стоять бы ему сейчас перед генералом, не докладывать бодрым голосом о ситуации в городе. Каска только его и спасла. Вон ведь какая вмятина осталась. А так – голову бы снесло.

Но главное не это. Главное – страх, который заставил его сделать лужу, а потом нестись во весь дух, прочь от этого места. По дороге он провалился в какую-то дрянную яму, вымазался весь, с трудом выбрался. И только после этого опомнился.

Да ведь детишки эти уйдут сейчас. Уйдут не отомщённые. Никто не может просто так оскорбить Гнуса и уйти после этого, как ни в чём ни бывало. Вот и пришлось срочно поворачивать назад, терять бесценное время. Но ведь они не могли далеко уйти – эти малолетние хулиганы. Куда им, слабым и голодным. Надо только их выследить.

На этом злобные мыслишки Гнуса прервались, поскольку пора было подводить итог.

– Как видите, всё просто, – закончил Гнус свою речь.

Раздались заслуженные аплодисменты. Обычно крысы так и реагировали на речи Гнуса. Лишь две из них, переглянувшись, криво и насмешливо ухмыльнулись.