Крестный ход над Невой

В шаге от пропасти…

– Ужас! Чего ты всё каких-то уродов теперь рисуешь?! Что, не можешь приличное что-нибудь нарисовать?! – Бабушка раздражённо дёрнула плечами, вскользь глянув на лист, который лежал на столе перед Степаном, и с громким стуком поставила рядом тарелку с ароматными оладьями. – На! Завтракай… Вот сгущёнка… Вот мёд… – Банки она переставляла как шахматы. – Совсем уже в школу опаздываешь! Младшие и то уже собрались и ушли… Жуй быстрее. Вечно ты копаешься до последнего…

Стёпа не прислушиваясь к её словам, неотрывно, будто провалившись внутрь, смотрел на лист, заполненный чёрными, искорёженными фигурами. Их было так много, что они практически сливались в одно большое пятно, напоминали бездонный колодец, сложенный из чьих-то тел, пропасть, куда сам мальчик уже летел и знал это, но было поздно что-либо менять. Он уже не мог остановиться…

Степан не рисовал этого… Он всегда ненавидел черноту, ненавидел цвет, которого был лишён с самого рождения. Он родился бесцветным альбиносом, с розовато-серыми глазами, белоснежными волосами и бровями.

Только три года своей жизни он был абсолютно счастлив, но это было так давно, что теперь он вспоминал то время с большим трудом – его тоже нещадно искромсали ножницы реальности, оставив от него разрозненные, но разноцветные и яркие лоскутки. Тогда Стёпа был белокурым ангелом, и все его любили. Он много смеялся, запрокинув голову, и подолгу сидел у мамы на коленях. Прижавшись к её груди, он с упоением слушал, как бьётся её сердце.

Потом один за другим начали рождаться братья и сёстры, тогда же из ангела он превратился в Белую Крысу, которую все всегда и везде старались затравить: на улице, в школе, в транспорте, в магазине. Толкнуть, ударить, надсмеяться…

Каждый прожитый день доставлял невыносимую муку. И только ночью, укрытый ото всех безразличным мраком, Степан мог вздохнуть свободно и плакать-плакать в подушку, никого не боясь и не скрываясь.

Ни одному человеку на свете не было интересно, что творилось у него на душе. Чего ему стоило изо дня в день вдыхать и выдыхать чужой, враждебный воздух.

Не притронувшись к завтраку, Степан скомкал лист и бросил его в корзину с мусором. Он знал, что через двадцать, самое большее – тридцать минут всему придёт конец… Потому что лично ему придёт конец…

Натянув на лоб капюшон серой толстовки, мальчик машинально закинул на плечо теперь уже совершенно ненужный рюкзак, полный учебников и тетрадей, и медленно направился к двери, но вдруг остановился и бросил прощальный взгляд на зеркало. Из его ненавистных розовых глаз по мертвенно-бледным щекам текли чёрные струи.

– Ненавижу… – прошептал Степан, вытирая рукавами глаза.

По манжетам его кофты начали расползаться тощие, чёрные фигуры. Они как будто насмехались над ним, плясали и корчились.

Победа?

Началось это всё с маленькой победы…

Три недели назад Стёпа как обычно, не поднимая головы и не глядя по сторонам, шёл по школьным коридорам к классу. Он даже выработал бесшумную походку, чтобы как можно меньше привлекать к себе внимание окружающих. Скоро должен был начаться урок. Оставалось несколько минут, несколько шагов.

– Смотрите, наша крыса пришла! Вот мы рады-то! – расхохотался одноклассник, записной красавчик и любимец девочек, преграждая Степану вход в класс. – Давай, проваливай отсюда! А то мы щас снова на тебе опыты ставить будем!

Прихорашиваясь, он красивым жестом поправил шелковистую каштановую чёлку, исподтишка посматривая на реакцию, которую производили его слова на свиту, постоянно пасущуюся рядом с ним.

«Ставя опыты», Степану выламывали до боли руки, втыкали в него кнопки, рвали тетради, отбирали подарки, которые скупо выделял ему на праздники родительский комитет, доводили словесно и хохотали всем классом, когда он кричал от боли, от бессилия и ненависти. По логике окружающих, раз он отличался ото всех внешне, значит, не имел права чувствовать.

Стёпа втянул голову, готовый в любую минуту к удару, и затравленно, исподлобья посмотрел на своего главного обидчика, с картинной ухмылкой застывшего в дверном проёме. И в этот момент из глаз Степана полились холодные, злые слёзы. Они медленно стекали по щекам, разветвлялись, заливая лицо, капали на одежду. Мальчик, конфузясь, пытался вытереть их, но слёз становилось всё больше и больше.

Лицо Красавчика перекосилось и побелело. Забыв о своей красоте, он разинул рот и вытаращил глаза, глядя на свою жертву.

– Ты чего это… чего?.. – прошептал он, задыхаясь и неотрывно глядя на Степана. И голос, и всё тело его при этом дрожало, зубы выбивали трусливую дробь.

– Смотрите… смотрите… ужас… ужас… – как эхо шелестела его свита.

– Господи, Стёпа, что это с тобой?! – охнула учительница, поравнявшись в эту минуту с мальчиком. – Где ты уже умудрился так вымазаться?! Иди, приведи себя в порядок… Скоро прозвенит звонок…

Степан ещё не понимал, что произошло, он смотрел и смотрел на искажённые страхом лица своих обидчиков и наслаждался их ужасом, их растерянностью. И ликовал. Впервые он одолел их. Впервые сила оказалась на его стороне. Даже в самом счастливом сне он не дерзал вообразить себе такого торжества!

Когда его одноклассники один за другим просочились в кабинет, Стёпа перевёл взгляд на свои руки и вдруг увидел, что они покрыты скользкой чернотой.

…С того дня больше никто не дразнил и не бил его. Все старались держаться от него подальше, лишь изредка бросая в его сторону косые, испуганные взгляды. Теперь Степана сторожила плотная пустота, занявшая всё пространство вокруг него, и делала его недосягаемым для обидчиков.

«Боятся, значит, уважают! Так им всем и надо!» – не переставал радоваться мальчик. Он чувствовал себя победителем. Жизнь заиграла для него новыми красками.

Сильным и защищённым его сделала странная особенность – чёрные слёзы. Они появлялись из глаз каждый раз, когда Степан злился, припоминал старые обиды, каждый раз, когда в его душе начинала шевелиться ненависть.

Выглядело это не просто отталкивающе, чёрные струи, расползающиеся по лицу, вызывали у всех отвращение и ужас. Но Степан относился к ним с благодарностью, потому что наконец восторжествовала справедливость.

Ни родители, ни учителя не заметили в нём никакой перемены. Он уже давно был абсолютно безразличен всем взрослым: и тогда, когда над ним издевались, и теперь, когда все начали его бояться.

Смертельный проигрыш

Но краски почему-то скоро погасли и погрузились во мрак. Раздражение и ненависть всё чаще давали о себе знать. Страх, который он внушал своим одноклассникам, стал казаться Степану недостаточным возмездием за всю ту боль, которую год за годом ему причиняли люди. Обиды, даже давно забытые, теперь вспоминались и поднимались из самых глубин души, сбивались в тяжёлый камень и мешали свободно дышать. Все мысли его были заняты местью, которой он наслаждался, которую он смаковал.

– Ты теперь проклятый… Все теперь видят лишь твоё уродство: тупость и трусость, которые раньше тебе удавалось скрывать за пышным чубчиком, – презрительно процедил Степан, проходя однажды мимо Красавчика.

Свита подпевал, состоящая из мальчиков и девочек, не самых умных и не самых честных, тут же рассеялась, как будто совсем ещё недавно они не заглядывали в рот своему кумиру и не поддакивали каждому его слову.

Степан усмехнулся: «Наконец-то и ты узнаешь, что такое одиночество…» Но и этого было мало. Всего было мало. Забитый и обычно молчаливый, он теперь ходил расправив плечи и постоянно говорил всем гадости. Пользуясь ужасом, который неизменно появлялся у всех при виде чёрных набухающих капель в уголках его розовых глаз, он пророчил всем скорую смерть, страшную, мучительную боль, позор и всё, что мелькало в этот момент в его полыхающей голове. А потом громко смеялся, когда одноклассники шарахались от него и прятались по углам.

Однажды в бесконечном школьном коридоре Степан столкнулся с девочкой из своего класса, она шла глядя себе под ноги и что-то тихо шептала под нос.

– Вот, мышь серая! Ты что совсем одичала?! – зло закричал на неё Степан из-за того, что она не уступила ему дорогу. – Смотри, и тебя прокляну! Со всеми вами давно пора кончать…

Девочка вздрогнула, взметнулись ресницы, открыв удивлённые круглые, как у мыши, глаза. Печально посмотрела на Степана и юркнула в сторону. А он остался стоять, пригвождённый внезапной мыслью: «Что я творю?! Кем я становлюсь?! Что со мной происходит?!»

Степан знал, что до того, как он пришёл в этот класс, главной мишенью была она, эта маленькая, хрупкая девочка в сильно изношенном платье. Над ней издевались, срамили за нищету, бойкотировали всем классом и в глаза прозвали Серой Мышью.

…Прозвенел звонок, коридор опустел. Из классов уже звучали монотонные голоса учителей. А Степан всё стоял на том же месте. «Что со мной? Какой ужас! Надо остановиться! Надо срочно остановиться! Я не хочу стать таким же, как они со мной…»

Чернота начала заливать его лицо и руки. В голову вдруг вонзилась непонятная, пугающая мысль, будто её произнёс чужой, незнакомый голос: «Либо ты их, либо мы тебя…» И тогда же впервые мальчик увидел, что капли, попавшие на одежду, выглядят как чёрные, скорченные силуэты. Кого-то жуткого, отталкивающего, но завораживающего.

С этого дня мальчик наглухо замкнулся в себе: машинально посещал уроки, не слыша, что говорили учителя, ел, не чувствуя вкуса, бродил по улицам, не узнавая мест, где проходил, спал, не ощущая отдыха. Чем дальше, тем яснее он понимал, что чернота не его сила и защита. Она расползлась внутри него, захватила его и управляла им, его мыслями и чувствами. И вырваться от неё он не мог и не знал, как освободиться. Обратной дороги у него не было…

«Ты должен отомстить. По-настоящему. Ты должен умереть, чтобы отравить всем жизнь. Чтобы все жалели, чтобы все страдали…» – неотступно в его голове теперь пульсировала мысль о самоубийстве.

Степан пытался сопротивляться ей, чувствовал её чуждость, пытался убежать от неё. Но как?!

«Я хочу жить! Я хочу узнать, что такое счастье!» – плакал мальчик, но по лицу его лишь растекалась чёрная слизь.

«У тебя есть выбор. Хочешь жить – живи, существуй, терпи и дальше. Но ты лишишься всего… Вместо тебя уйдёт другой, тот, кто тебе дороже жизни…»

От этих мыслей, которые нашёптывал холодный, злорадный голос, Степана бросало в дрожь. Он понимал, что попался в ловушку.

– Стёп, ты почему не пошёл сегодня в школу? Ты не болен? – спросила мама, но тут же, не дав ему ответить, добавила: – Посмотри, пожалуйста, за братиком, мне нужно сделать только один звонок…

– Мне некогда! – зло выкрикнул Степан и, хлопнув дверью, выскочил на лестничную площадку, а затем на улицу.

В серых дворах застыла серая осень. С Невы дул ледяной, влажный ветер. Подставив лицо ему навстречу, Степан долго бродил по подворотням вдоль реки. Напряжённая борьба мыслей и чувств не давала покоя, мучала его, причиняла боль. Хотелось найти выход, хотелось убежать… Но останавливала одна непоколебимая правда: единственный человек, который был ему дороже жизни, – это мама. Несмотря на обиду. Несмотря на её безразличие и пустой взгляд. «Если не я, тогда она…»

«Вот ты и сделал свой выбор. Это совсем не сложно… Зачем обманывать себя пустыми мечтами? Ты никому не нужен! Даже ей… Той, которая тебя родила. Завтра ты придёшь к Неве, поднимешься на Литейный мост и освободишься от всего…»

Литейный мост

…Надвинув на лицо капюшон серой толстовки, Степан вышел из дома и плотно закрыл за собой дверь. Сегодня он уходил навсегда. Последний его путь был в один конец.

В душе больше не бушевала буря, не было сожалений. Задавленная в чёрные тиски, она перестала биться. Надежды на свободу не оставалось. Ненависть заполнила всё его существо. Степан, глядя под ноги, шёл знакомой дорогой через дворы к Неве. Холоднее и пронзительнее становился ветер. Смерть приближалась. До неё оставалось всего несколько шагов…

Привычно оглядевшись по сторонам, Стёпа перебежал проезжую часть набережной и ступил на серый гранит.

«Да уж… смешно бояться попасть под колёса, когда пришёл топиться», – машинально усмехнулся он и зашагал к мосту.

– Совсем безрукий! Ты видел, как он рисует?! Просто позорище! Всё у него размазывается, течёт… – брезгливо сказала пухленькая, нарядная девушка и поглубже закуталась в шарф.

– Художник от слова худо… – манерно откликнулся её долговязый собеседник.

– Безобразие! Кто-то всю жизнь учится, творит, умирает в безвестности! – тряся головой, говорила своей собаке пожилая женщина, прошедшая следом за парой. – А этот маляр стоит на всеобщем обозрении и марает бумагу. Возмутительно! Позор для настоящих художников!

Стёпа, привлечённый этими репликами, обернулся и увидел человека в мешковатом, коричневом пальто, из которого торчала голая, красная от холода шея. На ветру трепыхалась его тонкая, очень длинная и очень растрёпанная седая косичка. Старик привалился к гранитному парапету, всматриваясь вдаль. Лицо его было обращено к Петропавловской крепости, поэтому Степан не видел его. В одной руке человек держал сразу три кисти, вымазанные разными цветами, которые стекали, смешивались и попадали на запястье и рукав. В другой – детский набор акварельных красок. Рядом с ним стоял мольберт, на котором была закреплена рама с большим листом бумаги. Вероятно, старик пытался на нём нарисовать Петропавловскую крепость, но рисунок его действительно весь растёкся. Очертания соборов и Ангела на шпиле можно было только угадать, они потонули в густой, случайно пролитой черноте.

– О! Ты пришёл, радость моя?! – старик вдруг обернулся к Степану, словно почувствовав его приближение. Небесно-чистые глаза его сияли радостью. – Ну, слава Богу! А я вот тут… как видишь… – И он улыбнулся и смущённо пожал плечами. – Рисовал для тебя, рисовал, пока дожидался. А оно вот как-то так…

Говоря это, старик зачерпнул кисточкой жёлтую краску, видно желая всё-таки поправить свой рисунок, но от нового неловкого движения густые жёлтые капли сорвались с кисточки и полетели на лист.

Степан был поражён и пригвождён к месту. Он забыл в этот момент, зачем пришёл, мысли путались, его переполняло удивление: совершенно незнакомый человек посмотрел на него без отвращения и издёвки, а с участием и теплом! С тем теплом, по которому мальчик так истосковался за свою тяжёлую, безрадостную жизнь.

И в этот момент Стёпа увидел, как жёлтые капли стекают по листу, а чернота отступает перед ними, расползается и бледнеет побеждённая. Одновременно душа его тоже освобождалась от ледяных тисков, в которые была зажата все последние дни. Мальчику вдруг стало и больно, и радостно. В смятении он бросился бежать подальше от Невы, от моста, который должен был стать трамплином в смерть, от этого странного, но почему-то такого родного человека, от зримой победы света над мраком, которую запечатлели на бумаге неумелые мазки краски.

Из глаз мальчика струями лились слёзы, но теперь они были кристально чистыми и светились.

После пробуждения

Прибежав домой, Степан сбросил в прихожей обувь и рюкзак и, не переодеваясь, в чём был, завалился на свой диван и тут же провалился в глубокий сон без сновидений. Очнулся он только на следующий день. Когда мальчик открыл глаза, то увидел, что на стуле рядом с ним сидела мама и держала его за руку.

– Ты чего? – удивлённо спросил Стёпа, отдёргивая руку.

– Ты сам меня позвал… И я пришла, – устало улыбнулась мама. – Во сне звал, но я всё равно пришла. Ты заболел, Стёпа? У тебя что-нибудь болит?

– Теперь нет… Вроде, нет… Не болит… – сказал Степан, прислушиваясь к себе.

Впервые за долгое время он чувствовал себя отдохнувшим и счастливым. А главное, исчез из души тяжёлый, чёрный страх…

– Ну что ж, просыпайся и поднимайся… И давайте вместе пообедаем. И Гошу мне пора покормить, и всем нам пора кушать: кому обедать, кому завтракать… – Она погладила сына по голове и торопливо вышла из комнаты.

За столом собрались все, кроме папы, который всегда возвращался с работы только поздним вечером. Когда Стёпа пришёл на кухню, все стулья были заняты, гремели ложки, бабушка, вооружившись большим половником, командовала общим хором, а заодно разливала по тарелкам суп. Стёпа втиснул табуретку и подсел к столу.

Наташа, Оля и Паша уже успели вернуться из школы и оживлённо обсуждали новости, Гоша повизгивал от радости при виде своих любимых сестёр и братьев и стучал по столу ладошками, мама, как бы невзначай, ложка за ложкой скармливала ему персональную, перемолотую кашу.

– У нас, как я погляжу, сегодня настоящий праздник! – сообщила бабушка. – Ох, наконец-то все дети вместе! Все за одним столом. Все дружные и довольные. Век бы любовалась! По такому случаю я к чаю открою коробку конфет!

Стёпа давно отделился от своего семейства, стараясь как можно меньше пересекаться с ним, и теперь ему было и смешно, и неудобно вот так, в тесноте и незатихающем ни на минуту гомоне, сидеть за столом. Он быстро выхлебал свою порцию супа и, поблагодарив бабушку и маму, протиснулся в коридор.

– Я – на улицу! – крикнул он уже из прихожей, спешно надевая куртку и ботинки.

– Опять… – вздохнула мама, но не стала останавливать его.

Степан сбежал по лестнице во двор и стремительно зашагал к Неве. «Только бы вчерашний художник был здесь! Только бы, только бы!..» – думал он.

Едва мальчик вывернул из-за угла дома на набережную, сразу увидел картину, которая полоснула его по сердцу, убив радость.

– Чего ты тут стоишь, вообще?! Нормальным людям пройти мешаешь! – гнусавил коренастый, бритый парень, смачно чавкая жвачкой.

Компания агрессивных подростков окружила старика в коричневом пальто, притиснув его к каменному бортику набережной. Бритый, который был наглее прочих, схватил банку с грязной, бурой водой, в которой плавали куски краски, и выплеснул её на лицо, на седую, редкую бороду и одежду художника.

– Так тебе и надо! Крыса хвостатая! – загоготали его дружки и, насмеявшись, собрались идти дальше.

– Хорошие мои, спасибо вам! Надоумили старика, – поклонился им в пояс художник. – Это ж я по скудоумию своему, а не со злости здесь так расположился! Спасибо! Век буду за вас Бога молить, сердешные вы мои, птенчики вы мои, – ласково добавил он.

– Вот, шизик, – сплюнул один из подростков. – Пошлите! Он же ненормальный какой-то!

И компания, трусливо озираясь на странного, нелепого человека, который снял с головы остренькую вязаную шапку и широким крестом перекрестил каждого из них, ретировалась к Литейному мосту и растворилась в толпе людей, спешащих на другой берег Невы.

– Ой, сердешные мои… – печально качал головой старик, даже не пытаясь вытереть с лица воду и разноцветные куски краски, прилипшие к его щекам. – Бедненькие, ох, бедненькие…

Красный сигнал светофора наконец остановил машины, и Степан смог перебежать дорогу.

– Зачем вы им «спасибо» говорили?! Ещё кланялись?! Этим! – потрясённо выкрикивал мальчик. – Они же вас!.. Это же вообще самые отморозки злые!.. Им всё нипочём!.. Неужели вы сами этого не понимаете?!

– Радость моя! Ты пришёл?! Слава Богу! – тепло повторил вчерашние слова старичок и так же, как накануне, чуть смущённо и ласково улыбнулся ему.

От этой улыбки и этих слов запал в душе Степана сразу угас, всколыхнувшаяся было ненависть усмирилась. Мальчик достал из кармана салфетку и, немного конфузясь, протянул старику:

– Вот… Возьмите, пожалуйста. У вас на лице краска висит…

– Видишь, радость моя, какое у тебя доброе сердце! Такое сердце, как у тебя, просто так не проглотишь. Это точно! За него бороться надо. Вроде уж совсем мы с тобой проиграли. А потом – раз! – а оно-то, родимое, опять чистое. Что такое?! Не прилипла, значит, к нему грязь, оттолкнулась и уползла как неродная. Верно? – спрашивал он, вытирая лицо и напяливая на макушку свою не по размеру маленькую шапку. – Чернота-то ведь совсем не родная тебе… Что с ней бегать? Только людей пугать…

Стёпа молча смотрел на него и слушал и не мог поверить своим ушам: неужели этот человек, который видит его второй раз, мельком, говорит сейчас про его душу?! Про те страшные, сокрытые ото всех переживания, которые едва не стоили ему жизни? Или он всего лишь городской сумасшедший и бормочет невпопад всё, что приходит ему в голову?.. Но так метко… Так всё точно рассказал, будто знал, будто видел…

– Вот как бывает, радость моя, художник знаменитый только нос высунет на улицу, – старичок уже сменил тему, – к нему все сразу подскакивают, автографы просят: «Дайте! Ну, дайте, пожалуйста!» А меня-то никто не знает, только на мне свои автографы оставят и идут себе мимо. А я ведь тоже человек, и у меня тоже имя есть – зовут меня Петрушей. Не смущайся, так и кличь, как говорю. Я человек-то простой, неучёный, мне и этого будет довольно.

– А отчество? – уточнил Стёпа, смешавшись. – Какое у вас отчество?

– Да уж какое у меня-то, простого дурака, может быть отчество?! – искренне удивился старичок. – А Отец-то у нас у всех один – Отец наш Небесный.

Говоря это, он закинул голову и со счастливой улыбкой посмотрел на бескрайнее, не по-осеннему сияющее и чистое небо. От этого движения шапка буквально подскочила на его макушке и тут же свалилась на набережную.

– Вот тоже строптивица, – с глубоким вздохом Петруша поднял её, бережно отряхнул и, перекрестившись, водрузил на прежнее место. – Чуть что, бежит невесть куда! Голубушка моя, так и в грязь бухнуться можно и совсем пропасть и затеряться можно. Да что я шапку-то поучаю?! – спохватился он и поспешно добавил: – Она-то ведь и так всё время на голове у меня сидит и все мысли мои давно знает-ведает. Да и все мы такие же строптивые, как она. Даже краски слушаться совсем не хотят: не ложатся, где им положено, а бегут-бегут! Что ты будешь делать?! Никчёмный я человек, а ты, радость моя, по имени-отчеству величать меня собрался! Доброе у тебя сердце, хоть и обиженное шибко!

Стёпа молчал, не зная, что сказать, и во все глаза смотрел на своего нового знакомого. Поражали мальчика даже не его слова, не странный, какой-то взъерошенный и блаженный вид – старик отличался от других людей гораздо заметнее, чем он, Стёпа, мальчик с белёсыми волосами и розово-серыми глазами.

Больше всего поражал необыкновенный взгляд этого старичка – это был единственный человек, который смотрел на Степана с теплом и искренним, сердечным участием. Не с отвращением. Не с безразличием. А с любовью!

Загадки и ответы

– Ветер-то поднялся! Ужас! – встрепенулся Петруша и вытянул шею, стараясь рассмотреть людей, идущих по Литейному мосту. – Как бы моих учителей с мостика-то не сдуло! А ведь такие умные люди! Даже один профессор среди них имеется! А другой – водитель, третий – охранник, четвёртый – солдат. Вот всё люди-то какие уважаемые – учителя мои!

– Вы где-то учитесь? – спросил Стёпа, почему-то вообразив, как Петруша понуро сидит за партой рядом с Красавчиком, а учительница у доски показательно, с треском рвёт его тетрадь из-за плохого почерка. В том, что у старика плохой почерк, мальчик не сомневался.

– А как же?! Конечно, учусь! Это всегда полезно, всегда благо! Только вот, что дураку учиться? В одно ухо влетело и во второе влетело, а душе никакого от того прибытку… – И Петруша горестно пожал плечами.

– Подождите-ка, а кто это – ваши учителя? – спросил Степан, голос его заметно дрогнул.

Мальчик вдруг понял не умом даже, не душой, а битыми боками, что имеет в виду старик.

– Это те отморозки – ваши учителя?! – прошипел он. – Это они-то умные люди?! Профессоры?! Они же вас оскорбили, надсмеялись на глазах у всех!

– Запомни, радость моя, учителя – это очень уважаемые люди, за них век надо Бога молить, они утруждаются, чтобы научить нас жизни! – подняв узловатый палец вверх, значительно произнёс Петруша. – Учёба-то не всегда радость сплошная, это великий труд и великая наука.

– У меня весь мир – такие учителя! – зло выпалил Стёпа. – Они мне всю жизнь отравили! Я никогда им спасибо за это не скажу! Никогда! Я с моста из-за них хотел броситься! – Мальчик перешёл на крик, но вдруг голос его оборвался.

Стёпу колотил озноб, в глазах потемнело… Мальчик сник и замолчал.