Ягодный возраст
Интересно, что же такое у меня с лицом, если Семён Маркович даже не сказал, что, по его мнению, я опять поправилась? Я ринулась к висящему в регистратуре зеркалу.
Зрелище веселило душу. Помада «бриллиантовый блеск на ваших губах» была размазана от уха до уха, и если бы она была красной, то я бы выглядела родной сестрой клоуна Куклачёва. Тени, наложенные с относительной тщательностью, сохранились только на правом глазу, левый же был девственно чист. Теперь мне стала понятна причина смеха этого автобусного нувориша.
Носовым платком удаляю остатки косметики. М-да… вид такой, как будто только что проснулась.
– И вы, кажется, прибавили ещё грамм триста за эту пару дней, что мы не виделись, – продолжали фиглярствовать за моей спиной мощи Семёна Марковича.
– Вы глубоко ошибаетесь, дорогой Семён Маркович. Во-первых, мои весы сегодня утром достоверно показали, что я прибавила четыреста восемьдесят грамм (интересно, неужели он действительно думает, что мне больше нечего делать по утрам, как торчать на весах?). Во-вторых, доброе утро, и в-третьих, помаду я размазала, неудачно выходя из общественного транспорта.
Семён Маркович был настолько потрясён моим «во-первых», что просто окаменел от горя и, судя по всему, ещё долго не сможет поддерживать полноценный разговор, поэтому я спокойно продолжаю путь на второй этаж, где находится мой кабинет.
Мой кабинет имеет стандартную планировку, и его единственное преимущество – окна на восток. По утрам у нас солнечно (если, конечно, есть само солнце: в Питере оно не такой частый гость), а в послеобеденный зной (я имею в виду лето) у нас прохладно.
Возле кабинета уже сидели три разновозрастные и разнополые «ранние ласточки».
– Доброе утро! Через две-три минуты начну приём, подождите, пожалуйста.
И в ответ разноголосое приветствие.
В кабинете снимаю ветровку и, на ходу надевая халат, иду к окну, чтобы открыть створку. Необходимо как можно скорее убрать устоявшийся за ночь запах грязных тел (увы, что есть, то есть) и болезней. В окно виден козырёк крыши над входом в поликлинику и подъезжающий огромный, размером примерно с БТР, чёрный с тонированными стёклами джип. Машина остановилась прямо у входа, и из-под козырька показался мой, если можно так сказать, знакомый. Он быстрым шагом подошёл к джипу и исчез за его открывшейся, словно по волшебству, дверью.
Я прикусила губу. Конечно, учитывая внешний вид этого «воспитанника пажеского корпуса», смешно было бы ожидать приезда какой-нибудь ржавой рухляди времён доброго застоя, но оперативность, с какой появилась эта устрашающая машина, давала повод для нерадостных мыслей. Ну хорошо, а что бы в принципе изменилось лично для меня, даже если бы за ним приехал белый «Кадиллак» или «Линкольн», или классически чёрный «Мерседес»? Спрашивается, что? Ответ прост – ни-че-го! Вот тебе, бабка, и Юрьев день, а то Устинова, Устинова. Всё, возвращаюсь к классике. Например, у Ремарка герои остаются в финале, грубо говоря, у разбитого корыта, если сам герой, конечно, или его любимая не умирает от рака или туберкулёза.
Стоп! Остановись! В тебе говорит обида, горькая, незаслуженная обида, что жизнь складывается не совсем так, как ты хочешь. Что чаще чувствуешь себя загнанной непомерно тяжёлой ношей лошадью, стремящейся выстоять любой ценой в этой безумной гонке на выживание. Надо успокоиться, ведь я знаю, нет, я просто уверена, что у меня и моего сына всё будет хорошо, и только по одной причине – иначе быть не может!
– Доброе утро, Владислава Владиславовна!
– Здравствуй, Татьяна! – И я, наконец, могу отойти от окна, я снова владею ситуацией.
Татьяна – моя медсестра, ей чуть за тридцать и двое детей от разных мужей. Сейчас на подходе третье замужество. Она вечно всем недовольна, и это сразу читается у неё на лице. Я единственная из врачей, кто может с ней работать без конфликтов. В первую же неделю совместной работы мы выяснили, кто есть кто, обозначили рабочие территории и круг обязанностей. Мы уважаем мнение друг друга, можем выслушать друг друга, не перебивая, мы терпимы к определённым недостаткам друг друга, и мы никогда не обсуждаем друг друга за спиной с коллегами по работе. Она согласилась, что в нашем сотрудничестве я главная, а я, в свою очередь, никогда этим не злоупотребляла. Мы отменно работаем вместе, поэтому в отпуск тоже уходим вместе.
– Танюша, давай начинать.
Она нажала кнопку вызова, и началось: больничный, справка, рецепт, и снова рецепт, больничный, санаторно-курортная карта и снова больничный, и так далее, и так далее, и так далее.
Я люблю работать в пятницу утром: приёмы чаще небольшие, кому хочется накануне выходных сидеть в очереди к врачу, если, конечно, нет крайней необходимости. Пятницу люблю не только я, но и старушки. Они приходят в этот день не столько пожаловаться на свои немощи, как поболтать о трудностях бытия, о маленьких пенсиях и непомерно высоких ценах, о детях и внуках, о соленьях и о многом, многом другом, причём не только со мной, но и друг с другом.
Особенно приятно думать, что сегодня у меня должно быть мало вызовов на дом. Сейчас не осень и не зима с гриппом, ангиной, бронхитом и, конечно, ОРВИ. Кроме этого, мало находится охотников брать в пятницу больничный лист: впереди выходные.
К половине двенадцатого скудный ручеёк пациентов иссяк полностью, и можно было чуть передохнуть.
– Тань, может, кофе попьём?
– Сейчас, Владислава Владиславовна, пойду, чайник включу. Я вчера пирожков напекла с капустой, отметим последний рабочий день.
– Танюша, я тебя обожаю! И когда ты только всё успеваешь?
– Ой, да когда моим было столько, сколько вашему, я и умываться не успевала. Да мои и поспокойнее, чем ваш ураганчик.
Татьяна открыла дверь и, уже почти выйдя из кабинета, вдруг обернулась и сказала:
– Ваш барин пришёл!
Аристарх Ревсимьевич Тимофеев, он же «барин». Прозвище – плод нашей с Танюшей фантазии. И связано не только с его внешним видом, но и с истинно барскими манерами. Ему девяносто два года, он худ, высок, всегда гладко выбрит, причёска – седой «ёжик». В нём очень много непонятного. Он вдовец, и давно, у него нет детей и, насколько я знаю, каких-либо близких людей, а между тем он выглядит очень холёным и ухоженным. У него всегда безупречно белоснежные рубашки, великолепно сидящий на нём классический костюм с искрой и дорогая, качественная, как будто только из магазина обувь. Всё это дополняет старинная деревянная трость с серебряным набалдашником в виде головы льва.
Аристарх Ревсимьевич умирал, умирал долго и мучительно, от неоперабельного рака желудка. Он отказался от профессиональной онкологической помощи, когда узнал диагноз. Он никогда не вызывал меня на дом, не вызывал мою Таню для того, чтобы делать обезболивающие уколы, не вызывал «скорую помощь».
Я не знаю, за счёт каких сил он живёт. Сколько сил и мужества в этом человеке!
– Владислава Владиславовна, – прервала мои мысли Таня, – приглашать его?
– Ну конечно, Таня, конечно!
Татьяна кивнула головой и умчалась ставить чайник, а в дверь, с трудом протискивая впереди себя огромную, ослепительно яркую коробку, вошёл Тимофеев.
Он выглядел страшно: кости, обтянутые тёмно-коричневой, сухой, как пергамент, кожей, зрачки глаз расширены от систематического приёма морфина. Он тяжело дышал полуоткрытым ртом и от этого его губы были покрыты сетью кровавых трещин.
Кабинет мгновенно заполнил отвратительный запах смерти.
– Здравствуйте, я рад видеть вас, – произнёс он, с трудом усаживаясь на стул. – Только не перебивайте, прошу вас, мне стало трудно говорить. Я пришёл попрощаться с вами, – он тут же сделал знак, остановивший мою попытку вступить в разговор. – Я знаю, что у вас сегодня последний рабочий день перед отпуском, – продолжил он, – я тоже уезжаю. Уезжаю на родину предков: я ведь не отсюда родом, ну да это неважно. Главное сейчас в том, что я вас вижу в последний раз. Мне всегда везло в жизни, но за все свои удачи я платил сполна, так я думал раньше. И лишь полгода назад, увидев вас, я впервые подумал о том, что моя жизнь, вся жизнь была ошибкой, большой ошибкой. Теперь я уверен в этом. Я благодарен вам, что это пришло ко мне, пусть поздно, но пришло. Пожалуйста, ничего не говорите. Я хочу сделать вам подарок, даже не вам, вы бы всё равно его не приняли, а вашему сыну. Это очень хорошая железная дорога, её специально привезли по моему заказу из Германии. Пожалуйста, не отказывайтесь: вы при всей любви к сыну не сможете позволить себе такую вещь. И последнее, на прощание: разрешите умирающему старику поцеловать вас.
Я сидела, окаменев от горя, не в силах произнести ни слова. Мне нечем было дышать; казалось, сердце остановилось.
Он взял мою руку и, казалось, бесконечно долго перебирал, рассматривая мои не знающие годами маникюра пальцы. Затем повернул ее ладонью вверх и нежно коснулся шершавыми губами запястья. Потом осторожным движением, будто она была из тончайшего фарфора, положил её на стол. Тяжело опираясь на свою трость и мой стол, он, не издав ни единого слова, поднялся со стула. Подойдя в полном молчании к двери, он на секунду замешкался. И я не выдержала. Единственное, на что хватило моих сил, это произнести:
– Аристарх Ревсимьевич, мне будет очень не хватать ваших пятниц.
Он обернулся, посмотрел на меня долгим взглядом, и довольная улыбка коснулась его губ:
– Спасибо и прощайте.
Дверь за ним закрылась, и я вдруг почувствовала жуткий холод; казалось, что у меня замёрз даже спинной мозг. Дверь распахнулась так стремительно, что я вздрогнула. Это была Татьяна.
– Владислава Владиславовна! Чайник… что случилось? Вы такая бледная!
– Ничего, Танюша. Тимофеев приходил прощаться: он умирает. Знаешь, давай попьём кофе здесь, и ещё достань наш НЗ.
Этим неприкосновенным запасом был хороший армянский коньяк, который мне подарил кто-то из пациентов года три назад, и мы с Танюшей, в экстремальных ситуациях и для снятия стресса, им «злоупотребляли».
Татьяна мгновенно накрыла стол, бросив в стакан с водой наш незаменимый кипятильник:
– Вам коньяк в кофе налить?
– Нет, сначала так грамм пятьдесят, а потом ещё и в кофе.
Она разлила коньяк по чашкам, и мы молча выпили, затем пришла очередь кофе. Вдруг раздался требовательный стук в дверь, которую Татьяна предусмотрительно закрыла на ключ.
Переглянувшись, мы пришли к единственному правильному выводу: это мог быть только один человек – заведующая нашего отделения Надежда Сергеевна.
И мы не ошиблись.
В кабинет ворвалась взлохмаченная дама «за сорок», по качеству схожая на «египетскую мумию» и раскрашенная, как индеец, вышедший на тропу войны. Ее появление сопровождалось мелодичным перезвоном огромного количества украшений из дешевого золота, продаваемого на вес в курортных отелях Турции, и которым она была увешана с головы до пят.
– Здравствуй, Влада, здравствуй, Таня!
В её понимании высший признак демократизма – ко всем, кроме высших чинов, обращаться на «ты».
– Последний рабочий день отмечаете? Ой, а что это такое красивое? – спросила она, окидывая возбуждённо-жадным взглядом коробку с железной дорогой, так и оставленную нами там, где её поставил Тимофеев.
– Это игрушка для Вадима, – ответила я.
– Ох, и балуешь ты его! Это же огромные деньги, и откуда они у тебя?
– А что, Надежда Сергеевна, живём один раз! На бриллиантовое колье и отдых в Анталии отпускных не хватило, вот я и решила игрушку ребёнку купить, пусть порадуется.
Землистое лицо заведующей утратило свой естественный коричневый цвет и приобрело зеленоватый оттенок, глаза загорелись нехорошим светом.
– Я так рада за твоего сына, ему очень повезло с мамой. Вот если бы ты ещё была помоложе лет на десять, а то, наверное, тяжеловато. Да и когда он в школу пойдёт, ведь тебе уже будет лет пятьдесят или больше?
– Ну что ты, Надя (она заметно вздрогнула от такой фамильярности), я из тех женщин, у кого количество лет переходит в их качество, а когда Вадим пойдёт в школу, мне ещё не будет пятидесяти, ведь я моложе, чем (и тут в воздухе явно «запахло грозой»)… чем ты (и выдержав эффектную паузу, смело добавила) – предполагаешь.
Она облизнула губы цвета яркого пурпура, выдохнула: «Желаю вам (сделав ударение) хорошо отдохнуть!» и, стремительно развернувшись, выскочила в коридор.
Татьяна постепенно выходила из ступора.
– Ну вы даёте, Владислава Владиславовна! Ещё одно слово, и она бы вас укусила! Она этого никогда не простит и не забудет. Вы же знаете, какая она злобная и мстительная.
– Да, Танюша, в этом ты права! Напрасно я ввязалась в эту склоку, и ведь знаю, что у неё с психикой проблемы… Ну да ладно, двум смертям не бывать, а одной не миновать! Кстати, ты не в курсе, сколько на сегодня у меня вызовов?
– Нет, торопилась с чайником и забыла посмотреть…
– Ничего страшного, Танюша. Но сначала помоги мне, пожалуйста, убрать эту коробку в шкаф на самый верх, чтобы в глаза не бросалась некоторым особам, а то, по-моему, она сейчас как раз собирается свалиться мне на голову, – произнесла я, поднимая её и отчаянно кряхтя от прилагаемых усилий.
Кое-как общими силами мы справились и с этой проблемой.
Я собрала сумку, положив туда халат, фонендоскоп, тонометр и кучу всяких необходимых бланков, начиная с рецептурных и заканчивая всякого рода справками. По весу получилось, будто я возвращаюсь из магазина, затарившись продуктами не меньше, чем на неделю вперед.
– Ну что, Танюша, удачного тебе отдыха. Счастливо!
– И вам удачи, Владислава Владиславовна. И не переживайте по пустякам!
Я вышла из поликлиники с тем же тягостным чувством, с каким вошла туда. Просмотрев листок с адресами вызовов, уже знала, куда я пойду в последнюю очередь. Это, конечно же, к Соломее Мефодьевне Федоркиной.
Соломея Мефодьевна была до неприличия здоровой старушенцией. В восемьдесят лет у неё было артериальное давление как у олимпийца, прекрасное зрение и свои, без единой пломбы, зубы. Её амбулаторная карточка хранила лишь одну запись, пяти- или четырёхлетней давности (именно тогда мы и познакомились): «Соматической патологии не выявлено» – она оформляла тогда санаторно-курортную карту. Кстати, заведующая на меня тогда орала, как оглашенная, что такого быть не может, и сама, осмотрев Соломею, тыкала меня носом в возрастную пигментацию на её руках и лице, долго доказывала «необсуждаемый факт» моей некомпетентности, так как я не распознала, по её несокрушимому убеждению, что у пожилой женщины «тяжёлый нейродермит». Федоркина после этого смертельно обиделась на заведующую и в знак протеста, отказавшись от бесплатной путёвки в санаторий, на две недели уехала в Египет. Приехав оттуда, загоревшая и помолодевшая лет на десять, она привезла мне в подарок сувенир – маленький бюст Нефертити, искусно вырезанный из нефрита.
Накануне каждого праздника она вызывала меня на дом, чтобы напоить необыкновенно вкусным чаем из трав и угостить пирогами, которые по праву можно назвать произведением искусства. Но самое замечательное – это были её рассказы, об известных и малоизвестных писателях, художниках и политиках, с кем она была знакома в своё время или дружила, а иногда это были и более сильные чувства.
Вспоминая о Федоркиной, я ускорила шаг.
На первых двух вызовах не было ничего особенного. Вначале был молодой оболтус с фолликулярной ангиной, после того, как на дискотеке поспорил с такими же охламонами, как и он, что за двадцать минут съест килограмм мороженого, и теперь пожинал лавры своей победы. Вторая – девица фертильного возраста, после «романтического» ужина изображала нечеловеческие мучения, связанные с обострением хронического гастрита; кстати, от предложенной госпитализации категорически отказалась и сразу стала более адекватно реагировать на происходящее. Но я же не зверь и понимаю, что хрупкое создание не рассчитало свои силы и, следовательно, утром не смогло встать на работу. Больничный лист она приняла как самый большой подарок судьбы. Бедный ребёнок! Она была так уверена, что смогла обмануть врача, не сумевшего отличить гастрит от банального отравления алкоголем. Ну что же, пусть остаётся в неведенье.
Теперь быстрее, знакомой дорогой, к положительным эмоциям. Вот он, добротный, кажется, построенный на века сталинский дом. Федоркина живёт на четвёртом, окна выходят во дворик, маленький, на редкость тихий и ухоженный, там есть несколько деревьев и очень симпатичный, такой же маленький газон. Машин в этом дворике нет, им там просто нет места. Здесь сохранился дух пятидесятых годов, такой знакомый по старым фильмам, и дворик сам кажется декорацией к такому фильму.
Подъезд был чистым, светлым и уютным. Казалось, что я попала в другой мир.
Вот, наконец, и четвёртый этаж, и дверь с медным номером четырнадцать, за которой меня ждут и мне рады, там горячий чай и вкусные пироги, там замечательный, добрый и светлый человек – Соломея Мефодьевна Федоркина.
Я уже подошла к двери и перед тем, как нажать на кнопку звонка, остановилась буквально на долю секунды, чтобы перевести дыхание и чуть поправить причёску, и тут чувство комфорта стало быстро покидать меня.
Что-то здесь было не так, очень и очень не так.
Какой-то противный холодок заскользил по моей спине.
Я оглянулась: большая, удивительно чистая лестничная площадка была залита солнечным светом, идущим из бокового окна, и абсолютно пуста. Четыре квартиры, четыре двери… ах, вот что, эта квартира напротив, там немного приоткрыта дверь. Так, дела с нервной системой у меня совсем плохи: надо же, из-за такой ерунды впасть в панику. Единственным, с моей точки зрения, неудобством в этом доме было отсутствие мусоропровода. Выносить мусор приходилось мало того, что на улицу, но и идти вдоль дома за угол, где находился огромный мусорный контейнер.
Вздохнув с огромным (и это не преувеличение) облегчением, я наконец нажала на кнопку звонка. Мелодичную трель перекрыл радостный голосок, ну никак не принадлежащий восьмидесятилетней бабушке:
– Иду, моя деточка, ну наконец-то! Я совсем заждалась!
Щёлкнули замки, и открылась дверь. На пороге в умопомрачительном костюме цвета беж стояла Соломея Мефодьевна. Волосы уложены аккуратными мелкими кудряшками, лицо гладкое и розовое. Сеточку морщинок возле глаз и рта скрывал умело наложенный мягкий макияж. Она источала тонкий аромат каких-то очень приятных духов и сдобы. Её полнота была удивительно милой и приятной. Соломея Мефодьевна была идеальной женщиной (в моём понимании) и останется ею в любом возрасте.
– Деточка, ну что же вы стоите на пороге? Скорее бросайте свою жуткую сумку! Запомните, женщина имеет право носить сумочку, где с трудом должны помещаться: носовой платок, сигареты, если она курит (стрелять сигареты – это моветон), мобильный телефон, кредитная карточка и ключи от машины. А то, с чем ходите вы, это ужасно! Не стойте же в коридоре, скорее ступайте в ванную комнату, мойте руки, и к столу.
Я с огромным удовольствием, начиная чувствовать себя маленькой девочкой, окружённой любовью и вниманием, подчинилась. Мне вслед продолжали нестись её поучения:
– Деточка, в вашей сумке не должно быть никакой косметики, она должна быть только на лице и в умеренном количестве. Вы меня понимаете?
В это время я мыла руки и заодно рассматривала своё отражение в зеркале напротив, вделанном в изумрудный итальянский кафель.
– «Душераздирающее зрелище, – сказал бы ослик Иа-Иа, – и я, и я, и я того же мнения!»
Ополаскиваю лицо ледяной водой. Хорошо, что о косметике можно не беспокоиться, она частично осталась на кашемировом пальто и частично на моём носовом платке.
– Соломея Мефодьевна, могу вас заверить, я не ношу косметику в сумке.
– Деточка, вы и на лице её не носите, и вообще вы сегодня очень бледная. Тяжёлый день? Больные? Или это разрисованное чудовище, которое вы почему-то считаете своей заведующей, в очередной раз старалось продемонстрировать своё превосходство?
– Это не я считаю её заведующей, а главный врач. Ну, а так всего понемногу, как-то всё сразу навалилось.
– Вот что, деточка, идите-ка к столу, вам нужен хороший чай и капелька хорошего коньяка.
– О нет, спасибо, коньяк не надо, сегодня уже была капелька.
Соломея Мефодьевна внимательно посмотрела на меня. Улыбка ещё была на её губах, а глаза уже стали очень серьёзными и внимательными.
– Я не думала, что всё так серьёзно, – произнесла она. Крепко взяв меня за руку, повела в гостиную и почти насильно усадила в огромное и очень уютное кресло.
– Садитесь, детка, в него с ногами, поверьте мне, вы будете себя чувствовать очень и очень комфортно.
– Нет, нет, спасибо, неудобно.
– Не придумывайте, пожалуйста, всё удобно. Я сказала, садитесь.
Я подобрала под себя ноги и оказалась как в колыбели, мягкой, уютной и защищённой со всех сторон. Состояние комфорта на грани абсолютного релакса.
В это время Соломея Мефодьевна подкатила большой деревянный сервировочный столик, инкрустированный серебром, где стояли чайные чашки из удивительного тончайшего розового, поющего в руках фарфора. Необыкновенной красоты чайник со свежезаваренным чаем источал чудный аромат. Белоснежные, туго накрахмаленные салфетки, стянутые серебряными кольцами, лежали на тарелочках для десерта. Старинная двухъярусная фарфоровая ваза с пирогами была достойным венцом этого натюрморта.
Соломея Мефодьевна устроилась напротив меня в таком же кресле, стала разливать чай, резать пироги и раскладывать их на тарелочки.
– Знаете ли, деточка, когда я была молода и ко мне не обращались так официально «Соломея Мефодьевна», а звали очень мило Соломинкой, даже тогда я уже умела отделять зёрна от плевел. В конце концов, это можно расценить даже как признак недостатка воспитания – если вы, деточка, позволяете себе обижаться на столь недостойных людей. Ваш сын ни в коем случае не должен видеть вас в таком виде. Где ваш оптимизм, чувство юмора, любовь к жизни?! Хотя подождите, не может быть, чтобы эта высушенная собственной злобой и ненавистью ко всему её окружающему ведьма так вас расстроила. Ну-ка, деточка, рассказывайте всё подробно.
И я рассказала и об утреннем приключении в автобусе, и, что особенно тяжело было вспоминать, о встрече с Аристархом Ревсимьевичем Тимофеевым.
Соломея Мефодьевна слушала очень внимательно, иногда улыбаясь, а иногда хмурясь. В конце буквально на один миг маленькая горестная морщинка прорезала её лоб.
– Я так и думала, деточка, что здесь что-то не так, – сказала она после того, как мой рассказ был закончен. – Пойду-ка я всё же принесу коньяк. Даже если вы, деточка, и не будете, хотя я вам настоятельно рекомендую, и поверьте мне, алкоголизм вам не угрожает. Мне капелька живительного напитка сейчас просто необходима.
Она встала, подошла к стилизованному под старину, как и вся мебель, находившаяся в комнате, буфету. Бережно достала из него красивую бутылку, два хрустальных бокала и налила в них буквально по одной капле золотистой жидкости. Усаживаясь в своё кресло, она протянула мне один из бокалов.
– Возьмите и, хотя бы просто подержите его, пожалуйста, деточка, чтобы я не испытывала чувство неловкости, выпивая коньяк в одиночестве.
Я взяла бокал, согретый её рукой, и мы, не чокаясь, без тоста выпили. Она продолжила свой монолог:
– Я думаю, моя деточка, что этот «кашемир», как вы его окрестили, наверняка найдёт вас. Он, как мне кажется, весьма неординарный человек, а следовательно, не должен пропустить такую женщину, как вы. И вы будете большой умницей, если останетесь такой, какая вы есть на самом деле. Не старайтесь быть лучше или хуже, чем в действительности. Может быть, это тот счастливый случай, который каждому из нас хотя бы раз в жизни предоставляет судьба. Если же, паче чаяния, он больше не объявится, то и печалиться не стоит. Опять же, деточка, одно из ваших любимых выражений – «всё, что ни случается, к лучшему», здесь как нельзя более чем к месту. Мир не совершенен, и не всегда достойные встречают достойных, но поверьте, не это самое ужасное. Значительно страшнее, если мы за достойного ошибочно принимаем человека мелкого и ничтожного, а блестящая мишура из слов и роскоши не дает возможности вовремя это понять. Подобного даже врагу не пожелаешь.
Если говорить о вашем Тимофееве, здесь тоже не всё так просто. Мы с вами, деточка, не знаем, чем он жил и как он жил, но он прожил долгую жизнь, а всё хорошее, к сожалению, рано или поздно заканчивается. В конце своего пути он встретил вас, и вы были с ним добры и терпеливы. Вы для него сделали, и это, я думаю, соответствует действительности, больше, чем кто-либо, а особенно в конце жизни. Неужели, деточка, вы не понимаете, что он, так страдая, смог столько прожить только ради того, чтобы иметь возможность видеться с вами по этим чёртовым пятницам? Этот человек уходит из жизни влюблённым, а значит, счастливым, и, кроме того, уходя, он знает, что был нужен. А не в этом ли действительный смысл жизни – быть нужным, и особенно нужным любимому тобой человеку?