Душа перед Богом
И тот, в ком горел огонь вдохновения, кто сошел на землю для того, чтобы спеть людям чудную песнь или сказать великое слово, или развернуть силою своей кисти дивные картины; кого люди не услыхали и кого затоптала своей грязью земля, – все эти люди с раскрытыми устами, со свободной грудью, в безграничном вдохновении воспоют Тому, Кто вложил в них это вдохновение и вознес их, быть может, выше других, тоже вдохновенных и удачливых людей, потому что позволил им воспеть не для людей косных и не понимающих, а непосредственно для Него, высшего Слушателя и Ценителя.
Этот Суд зовут Страшным Судом. Но в сущности страшен ли он для добрых, когда Судья есть в то же время и Отец, невыразимо пострадавший для того, чтобы иметь право оказать снисхождение там, где возможно какое-нибудь снисхождение!
Господи, Господи! Пока мы еще на земле и можем доказать Тебе свою любовь нашими делами, пока есть еще место покаянию и вздох сожаления о наших преступлениях может иметь еще в Твоих глазах цену, дай нам в эти дни память о Твоем Суде, и от многого она спасет нас!
Но суди нас не по жестокосердию и беззакониям нашим, а по правде и милосердию Твоему. Вспомни, как цепок грех, как силен искуситель, который в дерзости своей тщится поколебать и Твой неприступный Престол! Вспомни, как слаба наша воля, как велика наша тоска в разлуке с Тобой.
Мы можем все молиться Тебе тем воплем, который исторгся из измученной души одного великого Твоего сына, более, чем другие, отдавшего дань увлечению земли, хотя он более, чем кто-нибудь другой, ощущал Твою святыню.
Не обвиняй меня, Всесильный,И не карай меня, молю,За то, что мрак земли могильныйС ее страстями я люблю;За то, что редко в душу входитЖивых речей Твоих струя,За то, что в заблужденьи бродитМой ум далеко от Тебя;За то, что слава вдохновеньяКлокочет на груди моей;За то, что дикие волненьяМрачат стекло моих очей;За то, что мир земной мне тесен.К Тебе ж приникнуть я боюсьИ часто звуком грешных песенЯ, Боже, на Тебя молюсь:Прости же, прости, пощади нас, если, как дети, которых заперли в пустую страшную комнату и, которые готовы биться о стены головой, – мы, не удовлетворенные ничем, чувствуя себя в темнице, слишком слабые, чтобы жить надеждой на будущее счастье, отдаемся влечению всяческих страстей, надеясь найти в них минутное забвение и отраду.
Встань ближе к нам в те минуты, когда отчаяние захватит наше сердце и мы готовы без борьбы предаться злу и опуститься на дно. Дохни на нас Своей святыней, яви пред нашим взором знамение Твоего спасающего Креста. Капни в нашу душу каплю той животворящей теплоты, которой мы уже не ощущаем.
О, не скрывайся от нас, будь с нами, в нас, вокруг нас, над нами, будь нам отец и мать, друг и брат, и тогда суди нас!
Против кого мы боремся и кто нас хранит?
Вы не можете себе представить, – говорил мне один приятель, – какое впечатление произвел на меня один сон, в котором я не могу не признать особого для себя значения.
Мой знакомый был убежденный мистик и очень верующий человек. Я уже слыхал от него несколько рассказов о разных случаях в его жизни, где ясно проявилась связь его здешней жизни с тем загробным миром, в который он так горячо веровал, о котором так много думал, который так живо предчувствовал. В этом человеке боролось пристрастие к разнообразным сторонам этого мира и тяготение к духовной жизни, которую он глубоко понимал и которой временами жаждал всецело отдаться, способный даже на подвиги аскетизма. Я чувствовал, что борьба эта была в нем тяжела. Но мне казалось, что он выйдет из нее победителем. Расположение к религиозной жизни заложено было в нем спозаранку, так как он происходил из верующей и благочестивой семьи, и отца его можно было назвать даже праведником. Этот отец его, умерший, когда сыну было уже лет тридцать, оставался связанным с сыном какими-то невидимыми, но прочными связями.
«Трудно передать вам, – рассказывал он мне как-то, – что я переживал после смерти моего отца. Мне было очень тяжело терять этого незаменимого человека. Я знал, что уже никто и никогда не будет любить меня с таким всепрощением, так просто, преданно и заботливо, и вместе, однако, с горем в моей душе была какая-то живая радость. Я радовался освобождению его души, – многострадальной и пламенной, которую не могла удовлетворить недостаточность земной жизни, – от земных цепей и чувствовал, как он стал счастлив, как ему хорошо… Но всего замечательнее то, что он меня исцелил вскоре после своей смерти.
Я был в Крыму, набираясь сил после тяжелой болезни нескольких месяцев, как получил известие о внезапном его недуге и еле поспел к его последнему вздоху. После его похорон я почувствовал себя нравственно сломленным. Нервы мои были расшатаны до того, что я ничего не мог делать. Мне казалось, когда я садился писать письмо, что я не допишу его, и, раскрывая книгу, я был уверен, что у меня не хватит сил дочесть ее до конца.
Положение было отвратительное, и тем более неприятное, что надо было поскорее заняться приведением в порядок дел, а необходимого над собою усилия я сделать не мог. Я слонялся без занятий из угла в угол того большого дома, где всякий шаг напоминал его, или сидел, удрученный, в его спальне, где он скончался, или его кабинете, среди знакомых мне с раннего детства вещей… И вот, он мне помог…
Как-то я увидал его во сне. Мы были вдвоем, и он, бодрый и сильный до самых последних своих дней, казался мне хилым и беспомощным. Он попросил меня перевести его на другое место в той же комнате и, переходя с моею помощью, сильно на меня уперся всею тяжестью своего тела. Тогда же, во сне, я почувствовал при этом прилив какой-то силы, а проснулся с ощущением свежести и бодрости во всём организме. Я переродился, почувствовал себя вновь деятельным и чрез несколько дней уже выехал по делам в Петербург, и далее всё пошло особенно хорошо…».
Я с глубоким сочувствием выслушал и заботливо запомнил этот рассказ.
Значит, не одни только святые являются с помощью людям, но и вообще ушедшие в небо, к Богу, помнят и невидимо навещают своих близких, как помнил и заботился о своих братьях даже немилосердный богач в евангельской притче.
Смерть этого любящего отца произошла лет пять тому назад. И недавно его сын рассказал мне о новом проявлении его отеческой заботливости.
«Я забылся в последнее время, – говорил он, – распустился, дал волю в своей жизни дурным настроениям. Но меня ждали впереди еще большие искушения и соблазны, о которых я знал и против которых не собирался бороться. И вот, покойный отец решился напомнить о себе и предостеречь меня.
Я видел наш дом, и я стоял в комнате отца, отделенной проходной библиотечной комнатой от его спальни. Вдруг он вбежал в кабинет в ужасной тревоге и, озираясь по сторонам, прошептал мне: «Пойдем! Меня и моего сына хотят убить». Я почувствовал тогда, что там, в его большой спальне, притаились враги и что он хочет биться с ними грудь с грудью. Мы вошли в эту большую комнату с глубоким альковом. Она была темна, и весь воздух ее полон был ужасом. Темнота ее казалась мне населенной невидимыми врагами. Отец стоял, держа в руке наготове оружие. А я – припал к его ногам, чувствуя, что так никто не тронет меня, что он меня защитит. И так мы стояли среди врагов: он – готовый ранить, я – веривший в его защиту».
Так вот, значит, этот отец опять явился на помощь сыну и как бы говорил ему: «Смотри: ты в грозной опасности.
Отовсюду искушения. Но борись, не поддавайся им. Вспомни обо мне и о том, как я жил, и верь, что при малейшем твоем усилии я тебе помогу. Я сам пойду на твоих врагов, я грудью тебя заслоню».
И это напоминание из того мира произвело на сына благое, отрезвляющее впечатление.
После этого рассказа мне долго мерещилась эта картина. Таинственная темнота, и в ней притаившиеся во всех углах враги, которых обыкновенно не видят сами люди и которых видят издали, с высокого неба, их небесные друзья и покровители.
Да, это так. Мы окружены со всех сторон и добрыми невидимыми силами, и злыми, которые стремятся сгубить нас:
Напрасно я бегу к Сионским высотам:Грех алчный гонится за мною по пятам.Кто из людей с живой душою и с ярко выраженным стремлением к добру не испытывал этого ужасного раздвоения, этого положения человека, раздираемого на части двумя взаимно исключающими и враждующими силами!..
– У меня был на днях, – говорила мне одна замечательная, много на своем веку видевшая женщина, к которой сходятся люди делиться своим горем и в ее опытности и душевной теплоте искать себе поддержки, – у меня был на днях один измученный человек. Его мучит беспредельно любимая им женщина, для которой он сделал всё, что только может сделать самоотверженная, преданная любовь. Она, в сущности, к нему привязана и им дорожит, но временами заставляет его жестоко страдать. И знаете, что я должна была ему сказать по опыту многих лет? Помимо нас самих есть силы, действующие в нас, и они иногда заставляют нас делать зло людям, которым мы сами желали бы дать лишь всё самое лучшее и дорогое… Ах, вы, прожив меньше меня, не знаете и не можете понять, как усердно, как страстно, с какой горячей мольбой нам нужно повторять слова молитвы, оставленной нам Христом: «Избави нас от лукаваго», – и какое роковое значение в нашей жизни имеют эти темные силы, которые названы «лукавыми».
Да, жизнь – борьба страшная, непрерывная.
Против Бога и тех, кто хочет быть Ему верным и за Него стоять, борется непримиримо жестокий, гордый Денница со своими полчищами. Там, в высоком небе, вне земных миров, звучит несмолкающий бой. И светлые ополчения Ангелов обороняют Престол Вседержителя, который мыслит поколебать Денница в лютой и безумной злобе. И земная борьба – лишь слабое отражение той роковой борьбы.
Но и она ужасна. И слава Богу, что нас, воюемых темными силами, хранят Ангелы Божьи, святые люди, познавшие на себе всю тяжесть борьбы и трудность победы, и близкие нам люди, из мира ушедшие, но не забывшие нас. И Бог в помощь каждому из нас в этой борьбе!
Благовещение и Крест
Как светел день Благовещения, как он любим! Это – начало весны в природе, это начало радости для человечества, дотоле, до дня грехопадения, знавшего одну только скорбь и уныние.
Что представляется нам, когда говорят «Благовещение»?
Представляются могучие, веселые волны половодья, земля, освобождающаяся от последнего снега, хлопотливо журчащие ручьи талой воды, солнце, уже ярко играющее на небе и в волне речного разлива, и в маленькой лужице, и ласково греющее землю, которая вся, с негой отдаваясь объятьям его лучей, воскресает для новой жизни и нового расцвета…
Счастливая пора роста и надежд!
И этому настроению природы соответствует, как нельзя более, значение дня Благовещения.
Тихая, дышащая девственною чистотою и глубокою мыслию келья Пречистой Девы и взмах ангельских белоснежных крыльев, и белые лилии в руках посланца небес, и гармонически звук незабвенных слов: «Радуйся, Благодатная, Господь с Тобою!»
И не к одной Пречистой раздались эти заветные слова, Чрез них Бог слал измученной без Бога земле Свое новое благоволение и новую, незаходимую радость. Чрез Христа, имевшего воплотиться от Девы Марии, эта проклятая древле земля должна была стать благодатной, и Господь должен был вернуться к нам, тосковавшим без Него людям, чтобы с нами на нашей земле пребыть «до скончания века».
В этом приветствии небесного гостя звучало обещание великих надежд, приоткрывалась и незаходимая радость самого Воскресения…
Вот почему так радостен день Благовещения. Ликование природы, ликование неба, примиряющегося с землею, ликование прощенной земли, ликование души человеческой, призванной к вечному счастью из тьмы отчуждения и проклятия…
Но вот, в этом году радостный день Благовещения совпал с самым трагическим воспоминанием христианства – Крестом. И в этот самый вечер, когда счастливые напевы в церквах говорят об Ангеле с лилиями, слетевшем к Пречистой Деве, – при рыдающих звуках «Святый Боже» на середину церкви выносится крест, символ нашего спасения, но и символ Божественной вольной муки и человеческого покорного страдания.
И мне кажется, что вот это смешение радости и горя, скорби и ликования, муки и счастья есть не случайное явление, а глубокохарактерная черта христианства.
Да, Господь искупил нас, снял проклятье, попрал смерть. Но всё это достигнуто высокою, страшною ценою Его муки. Память о Голгофе, призрак распятого Бога, крик: «Стражду!» – как бы преследуют всякого христианина, внося тень грусти во все Его радости. И, дав нам возможность победы над злом, Христос не упразднил зла и, Сам заслужив нам счастье безмерно тяжким подвигом и жертвою, и нам завещал тот же труд, те же жертвы и тот же крест.
Чрез земную муку мы прозреваем будущее счастье.
Но это счастье еще далеко:
Жизнь наша – крестВ цветах весны прелестной.Для самой Богоматери радость Благовещения сменилась вскоре крестом, который Она несла всю Свою жизнь, до успения. И нам, слышащим весть отрады, освобождения и радости, сколько нужно перестрадать, прежде чем мы вернемся в свое счастливое отечество!
Земные скорби, испытания, потери, разочарования, разлуки – наш земной удел.
– Мы сгибаемся под тяжестью земных крестов. И счастлив тот, кто среди стонов чужого и собственного горя слышит ангельское приветствие: «Радуйся, Господь с Тобою!»
Страстная неделя
Вербная суббота
Еще с пятницы появляются на улицах торговцы с вербами, и во всех городах на главной площади устраивается большой вербный базар, называемый в просторечии «Вербы».
Эти базары – праздник детей и учащихся. И особое место занимают в них прилавки с гирляндами искусственных цветов для украшения икон.
Вербное гулянье как бы открывает собою весну. Всё кажется милым и приятным, вплоть до невылазной подчас грязи. Яркое солнце, голубое небо, звуки затихавших на зиму колес, веселые окрики продавцов, шутки торгующихся – всё полно жизни, которая вновь забила ключом…
А вечером в переполненных церквах святят вербу… Сколько поэзии в этой трогательной ветке с бело-серыми барашками, рядом с горящей восковой свечой: приглядывались ли вы когда-нибудь к полному какого-то тихого умиления и задумчивости зрелищу храма, заполненного этим лесом верб с огоньками свечей. Верба живет, в ней скрыта особая сила жизни: поставив ее в банку с водой, вы заставите ее цвести, и быстро распустятся на ней зеленые свежие лепестки. Но, символ жизни во гробе, как и символ того ликования, которым встречал Христа в Иерусалиме народ по воскрешении Лазаря, – верба есть в то же время символ печали, и ее «барашки» так похожи на застывшие слезы…
И вот мы вместе с народом иерусалимским встречаем Христа, грядущего на вольное страдание ради нас…
О Ты, нами постоянно забываемый, презираемый, гонимый, хоть теперь, когда Ты идешь на унижение, муку и смерть за нас, хоть теперь дай нам вспомнить о Тебе и хоть эти дни пробыть с Тобой! Под эти тихие напевы воспоминания о лучших днях, о безгрешном детстве, о первом говении тихо сходят на душу. И разве не в силах в этих воспоминаниях обновиться она, когда всё в природе вокруг обновляется и юнеет, чтоб зажить бодрою жизнью?.. О, помоги пройти нам с Тобою все пути этих дней, от пальм и криков «Осанна» до тоски Твоей в саду маслин, до воплей: «Распни, распни Его!» Дай нам стоять, с ужасом и скорбью у Креста Твоего и призвать Тебя с разбойником, исповедовать с сотником Твое Божество, погребать Тебя с Иосифом, с мироносицами услышать весть Воскресения Твоего и с Тобою вместе воскреснуть, и с Тобою больше не разлучаться никогда, никогда!..
Вербное воскресенье»
«Общее воскресение прежде Твоея страсти уверяя…» Ведь это – одно, чем, ради чего мы живем. Только ради будущего воскресения и тех радостей, которые оно нам откроет, мы терпим горькую муку жизни и не падаем без сил после тяжких разочарований, а бредем-бредем вперед к заветной звезде путеводной – общему воскресению. Ради него мы не отчаиваемся, опуская в могилу людей, без которых жизнь – холодна и бесцветна, А с верою шепчем им в далекое небо: «До свидания». И мы верим, потому что знаем, что не всегда будет нужен подвиг веры, и она сменится видением, и мы увидим Тебя, Господи, «лицом к лицу».
Всё для нас в этой вере в общее воскресение, в котором Ты нас уверил «прежде Твоей страсти».
Понедельник, вторник, среда
Тихие, сосредоточенные дни, углубление внутрь себя, преждеосвященные литургии с частыми «Господи и Владыко», с задумчивыми «Да исправится», с таинственным «Ныне Силы Небесныя», с длинными чтениями Евангелия, и, наконец, исповедь… И с какою тоскою взрослый человек, обремененный ужасным, роковым грузом сложных, вольных, сознательных грехов, – с какою тоской он вспоминает о «чистых днях первоначальных», когда не было в жизни жестоких измен Богу и всякая малая ошибка казалась незамолимым преступлением. Но в ответ на наше упорство во зле – всё та же благодать всепрощения, и с измученной души и теперь снимается вся ее несказанная мерзость… Боже, Боже, только бы стоять пред Тобою мытарем, только бы не предавать Тебя, как Иуда, ни за тридцать сребреников, ни за все блага мира, только бы твердить во всех своих падениях: «А все-таки я Твой и – израненный, грязный, противный – не отойду от Тебя, и хочу быть здоровым, чистым, прекрасным».
Четверг
День Тайной вечери, день установления Таинства Причащения, пред которым теряется, немеет ум, которое могла измыслить только Божественная, распявшаяся за нас Любовь.
Чувствуем ли мы, вдумываемся ли в значение этих священных слов, произнесенных Им тогда, в заветной тишине вечери – и повторяемых с тех пор в веках и веках церковной жизни: «Приимите, ядите, сие есть Тело Мое… Пийте от нея вси: сия есть Кровь Моя…». Я вас создал на блаженство, дал вам одну лишь малую заповедь в меру вашей веры. Вы ее презрели, Мое слово предпочтя лжи обольстителя. Он обещал, что вы сделаетесь как боги, а вы стали из сынов изгнанниками… Но то, чем искушал он вас, как недостижимою мечтой, то сбылось ради Моей к вам любви. Человек не стал Богом, но он с Богом сравнялся, и Я, Бог, ради вас стал человеком. А вот теперь, чтоб поднять вас до Себя, чтоб и вы еще более, чем прежде, стали Мне вновь сынами, Я напояю вас Моею Кровью. Приступите, откройте уста человеческие, и в ваш человеческий состав приимите Божественную Кровь. Как могу отречься Я от вас теперь, как могу считать вас дальними и чуждыми Себе, когда в вас Моя Кровь?
И она льется, льется неиссякаемою, таинственною струею, эта Кровь распявшегося за нас Бога, возрождая человечество, эта Кровь, источник истинного, всечеловеческого братства и равенства.
«Приимите, ядите…» «Пийте от нея…» Только этот зов, более ничего Он не просит. Отчего же так редко мы приходим к Нему, чтобы «есть» и «пить»? Отчего обыкновенно чашу уносят в алтарь без того, чтоб кто-нибудь подошел к ней? И мы стоим, как каменные, не бежим к этому чудотворному источнику жизни!..
Пятница
Всё кончено… Его погребают…
И теперь, когда кончено, поймем ли мы, наконец, что место наше не при Его гробе, у которого мы так смело становимся, а в отверженных рядах Его гонителей, предателей, мучителей.
Мы не кричали: «Распни Его, распни Его!» Мы не вопили, что принимаем на себя Его Кровь. Но разве мы не прибавляем терний к Его мучительному венцу, и всякий день, всякий час не поступаем ли наперекор тому, что Он нам говорил, чего от нас ждал? И вот теперь, когда Он истерзан, нас охватывает мучительная мысль, что мы Его убийцы, что на нас Его Кровь.
О, пощади, о, прости нас!
Не волею, но по неразумию, по слабости распинали мы Тебя! Не хотели, не думали, не знали. О, прости нас, прости! Воля так слаба, зло так могущественно, искуситель так опытен. Но не считай нас Своими мучителями! Прости нас, прости!..
Суббота
У гроба стоит грозная «кустодия», пещера завалена камнем, приложена печать. Безмолвие смерти, в котором должно совершиться величайшее чудо. И мы ждем его. В душе всё притаилось, как пред наплывом безграничного счастья…
Один человек рассказывал мне: «Раз во сне я видел Богоматерь. Мне казалось, что в небе собирались праздновать Пасху. Я стоял в стороне и вдруг услыхал голоса: «Царица идет. Царица». И Богоматерь прошла в одежде царской, как рисуют на иконе «Всех скорбящих Радосте», в короне.
Я не видал Ее лика, а только царственную осанку и поступь.
И я думал: «да, и там торжествуют этот день».
Но пока – у пещеры «кустодия», у камня – печать. «Да молчит всяка плоть человеча».
Небо, молча взиравшее на муку Бога, молча хранит Его гроб.
Всё тихо перед чудом.Священно безмолвие.Священна тишина Его гроба…Пасха
И вот Пасха пришла…
Она пришла в тишине задумчивой, сосредоточенной ночи, где ее ждали замиравшие сердца. Пришла при тихом шорохе последних тающих в низинах и оврагах снегов при сладком журчанье освобожденного ручья, при мягком всплеске разлившихся вод под последней уплывающей вдаль льдиной…
Она пришла – и загудели разом от сердца к окраинам, от Москвы до Архангельска и Крыма, от Питера до Амура и от окраин к сердцу – все бесчисленные колокольни, все серебристые колокола, какие только повесило во славу Божию и к пробуждению народному православное усердие. Село откликнулось ближайшему селу, села городам, – всё слилось в одном перезвоне, и в этих ликующих звуках, несущихся над простором земли Русской, слетели на землю ангельские лики – проповедовать Воскресение Христа.
Нет, я думаю, места в мире (кроме, конечно, Иерусалима), где пасхальная полночь торжественнее, сильнее вас захватывает, чем в Москве, в Кремле… Часов с семи понемногу начинает затихать жизнь громадного города. Еще кое-какое движение заметно в пунктах, где торгуют съестными припасами, и особенно у булочных: спешно разбирают оставшиеся куличи и пасхи. К большинству церквей пристроены парусинные палатки, где будут святить, «розговень». Постепенно закрываются последние лавки, и движение стихает, падает. Город погружается в задумчивую тишину.
Я любил в эту пору бродить по Москве, по знакомым улицам и совершенно мне не известным кварталам, заглядывая во все встречавшиеся по дороге церкви, где пред плащаницею горели свечи. Пусто, полутемно бывало в церквах; казалось странным услышать слово. Великий Мертвец безмолвствовал – и всё молчало с Ним. Но в этих притаившихся переулках, с длинными заборами садов, за плотно прихлопнутыми воротами и запертыми калитками, за немыми стенами домов я чувствовал жизнь, сильную, бодрую. Только и она притаилась, как всё в этот вечер, и ждала, ждала…
Я возвращался обыкновенно домой через Кремль, где около соборов дремали кучки заранее забравшихся сюда богомольцев.
Вот уже темно. Девять, десять, одиннадцать… Пора в Кремль.
Он горит огнями. Его стены и башни унизаны электрическими искрами и в темноте кажутся сказочным городом, в котором огненным столпом встает Иван Великий. По всему Кремлю колышутся народные толпы, особенно же тесно на площадке между Успенским, Благовещенским и Архангельским соборами и по решетке на окраине холма, смотрящей на Замоскворечье. Здесь – прекрасный вид на лежащие там, низко, пол Москвы, с ее множеством церквей, с дальними, на самом краю города, монастырями, с белой, золотокупольной громадой ярко освещенного храма Спасителя.
На площади между соборами смешение всех сословий.
Рядом с чуйками приехавшие на праздник из Петербурга гвардейцы и нарядные дамы.
А время всё ближе к полуночи. Осталось всего несколько минут. Проходят и они. Обе стрелки, часовая и минутная, совпали на черном циферблате громадных часов на Спасской башне; медленно, бесстрастно, ровно часы отбивают полночь, и при первом звуке какой-то трепет, точно легкий и быстрый порыв ветра, пробегает над сошедшимся в Кремль московским народом.
Но всё безмолвно, и в тишине раздаются лишь эти неспешные, бесстрастные звуки, под которые обнажаются головы и медленно осеняются груди крестом.
Последний звук затих, и всё еще Москва ждет и молчит. тогда над соборной площадкой проносится резкий звук небольшого повесточного колокольчика[1], висящего у восточной стены Успенского собора, и чрез несколько секунд что-то вверху прорывает воздух и плавный, серебряный, полногрудый звук Ивана медленно растекается над Кремлем и над Москвой…
А Москва еще молчит… Не успела затихнуть волна первого удара, как Иван, выждав, дает второй, потом, еще выждав, третий удар – и тогда ему в ответ разом загворила-загудела Москва. Рвет воздух там, за четверть Москвы, могучий колокол Христа Спасителя, яростной волной снизу хлещет звонкий колокол замоскворецкой Софии, и за ним наступает могучий прибой всего Замоскворечья. Вскоре уж не разобраться в звуках. Общая волна гудит, дробится, плывет, нарастает над всею Москвою, но в этом море звуков неразделимо царствует всепокрывающий голос Ивана…