Флёр. День Города
– Утиль? – послышались бодрые голоса.
Мадам Литера нехотя кивнула.
– У нас просто не было другого выхода. Вернулись они весьма… м-м… необычными – ни на что не реагировали. Когда я давала им указания, они только посмеивались и говорили: «А вы уверены, что именно вы руководите нами, а мадам?.. Уверены? А что вами, вот сейчас, вот в данную минуту, никто, а?» Естественно, таких вольностей мы не могли допустить. А уж когда и остальные встали на защиту Альбиноса и принялись доказывать, что он тут ни при чем, что он такая же марионетка, как мы все, и что наше существование настолько зыбко, что лучше вообще забыть о нем, и что даже командировки на самом деле спланированы Оттуда, то, сами понимаете…
– Прекрасно, прекрасно, но почему всё-таки Флёр?
– Дело в том, что он, – мадам Литера кинула полный деланного сочувствия взгляд на обладателя изумрудного галстука, – во-первых, молод и энергичен, во-вторых, что немаловажно, абсолютно, как вы видите, не сформирован, а в-третьих, приказ есть приказ, и не нам его обсуждать! – резюмировала она.
– Но он неопытен, – раздалось из пыльного угла.
– Это его плюс, – безапелляционным тоном заявила мадам. – Не знаю, уполномочена ли я разглашать конфиденциальную информацию, но считаю, что я просто не имею права никого обманывать. Сверху пришли к выводу: в Здании велась неправильная политика в отношении командируемых. Мы высылали исключительно сформировавшихся сотрудников, что и привело нас к плачевным результатам. Из Здания они выходили, по-видимому, уже с устоявшимися взглядами и привычками; что же касается нашего добровольца… вы у нас доброволец? – обратилась она к Флёру, который, увлеченный изумрудным галстуком, нежно приговаривал: «Сейчас я тебя, Томми-Тимошка, покормлю. Проголодалась рыбка. Не пищи, не пищи ты так». Он нажал на узел галстука, и резкий писк прекратился.
– Я к вам обращаюсь, Флёр. Вы – доброволец? – повысив голос, произнесла Литера.
– А в нашем Здании возможно иначе? – спросил тот, и его прозрачная фигура повернулась к мадам.
– Конечно, нет, – поразилась она, вскинув брови-скрепки вверх, и обратилась к остальным: – Вы сами видите по его вопросу, насколько он еще наивен и неопытен, а в нашем случае наивность и неопытность – самое большое подспорье. Только так, с Флёром… мы сможем получить точную картину того, что же на самом деле происходит за стенами Здания.
– Это еще почему? – в кабинете зашевелились.
– В нем нет нас, – медленно, растягивая слова, протянула мадам. – А значит, он свободен от многих заблуждений. Не забывайте, предыдущие кандидаты, выходившие за пределы Здания, привносили Туда уже готовую идею, обретенную здесь. У них, как бы это выразиться, была тенденция видеть Запредел глазами нашего Здания… Поэтому было решено делегировать Флёра…
– Делегировали дегенерата, нечего сказать! – грянули завистливые голоса. – Денно и нощно вкалываешь тут, вкалываешь, а как в командировку, так морду – гребнем, пальцы – кукишем!
– Успокойтесь, миленькие, – взмолилась мадам Литера, вытаскивая из дерматиновой папки чистый лист бумаги. – Точно никто не может сказать, есть ли жизнь за Зданием…
– Это что ж получается, вы еще и не уверены в существовании ЗаЗдания? – загоношился Флёр.
В кабинете воцарилось гробовое молчание. Тишину нарушила сама Литера.
– В том-то и дело, дорогуша. Из присутствующих никто и никогда Его стен не покидал, остальные же кто в архиве, кто в утиле, поэтому…
– Подождите-ка, но если я вернусь, где гарантия того, что вы меня…
– Никакой. Никакой гарантии. Это – приказ, – отрубила мадам. – И вообще, ваша личностная задача – не столько доложить о том, что Там у Них происходит, сколько вернуться в здравом уме и не попасть в архив… а то и… сами понимаете, куда.
– Но если мой доклад не будет отличаться от предыдущих?
– Он должен отличаться.
– Постойте, постойте. А вдруг…
– Никаких «вдруг»! – быстро покрывая лист бумаги мелким текстом, откликнулась мадам.
– Вы меня перебили, я не закончил. Вдруг Запредела на самом деле нет? Куда же я тогда направляюсь? Если тот, кто докладывал, что, находясь в командировке, вовсе и не выходил из Здания, что, если он прав?
– Вполне вероятно, но где гарантия? – в свою очередь съиезуитничала мадам Литера.
– Но и я не смогу представить вам никаких гарантий. Вы хоть сами-то представляете, Куда меня отправляете? – взвился Флёр.
– Главное, не Куда, а Откуда. Мы вас отправляем из Здания. Или у вас есть на этот счет какие-то сомнения?
– Нет, но у меня есть сомнения по поводу того, Куда вы меня направляете.
– Вот и развейте их. Отправляйтесь и возвращайтесь.
– Это беспредел! – не выдержав, возмутился Флёр и окинул присутствующих затравленным взглядом. Те отводили глаза в сторону и порывались выйти из кабинета: «Ну, мы, пожалуй, это… пойдем? У вас еще организационные вопросы, надо полагать? У?»
Откашлявшись в жесткий кулачок, мадам Литера возвестила:
– Совещание закрыто. Все свободны. Флёр, останьтесь.
Заседавшие рассосались, кабинет опустел, и мадам пододвинула Флёру листок.
– Распишитесь.
– Что это? – осведомился он.
– Сами поймете.
– Что значит «прошу уволить по собственному желанию»? – Флёр бессмысленно смотрел на прячущую глаза мадам Литеру.
– Понимаете, – издалека начала она, – а вдруг вам Там понравится, и вы не вернетесь, вот мы и решили…
– Я не собираюсь нигде оставаться, я вообще не хочу ни в какую командировку.
– Надо, голубчик, надо. – Мадам Литера поднялась, и ее когтистая рука прошлась по взъерошенным волосам Флёра. Тот поежился. – Я понимаю – не хочется, но политика Здания такова, что наши с вами пожелания не учитываются. А что касается заявления об уходе, так вы не переживайте – вернетесь, я его тотчас порву, а не вернетесь, что ж, тогда и волокиты меньше. Понимаете? Посудите сами, зачем нам эта бумагократия? Подписывайте, подписывайте.
Флёр, глубоко вздохнув, взял протянутую ручку и поставил размашистую подпись.
– Ну, вот и умничка. – Мадам Литера ловким движением сунула лист в папку. – Значит так, вначале зайдете в кутюрный цех – к Стеклографу, там вам костюм приготовят, а то что это вы, в одном галстуке. Встречают-то по обложке… – Мадам нарисовала на пыльной поверхности стола острым въедливым пальцем вопросительный знак. – Сами посудите, какое у Них о нас мнение сложится.
– Это в том случае, если Они вообще существуют, – отреагировал Флёр.
Мадам сделала вид, что не заметила реплики и отстраненно посмотрела на селектор, стоящий на столе.
– Далее так: отдел финансов – за суточными… к мадам Фактуре.
– А выходное пособие?
– Перебьетесь, – обозлилась Литера. – Или вы на самом деле решили от нас улизнуть? Вы что, не поняли, я же у вас заявление только на тот случай взяла, если вы не вернетесь.
– Обманывайте, обманывайте, я весь – внимание, – Флёр откинулся на спинку сиденья.
– Бросьте юродствовать, никто вас не собирается обманывать. Вернетесь – я вам сама премию выпишу.
– Заливайте. Какая премия, если вы всех вернувшихся то в архив, то в утиль.
– Все от вас зависит, – мадам неопределенно пожала клиновидными плечами.
– Продолжайте, мне очень нравится ваш стиль – неправдоподобно, но очень убедительно.
– Вы пререкаться будете или…
– Давайте выкладывайте, что там у вас еще накопилось.
– В каком тоне вы со мной разговариваете, в конце концов?! – не снеся столь явного пренебрежения субординацией, оскорбилась Литера. Но Флёр в ответ лишь хмыкнул. Мадам все же взяла себя в руки и продолжила: – Потом сделаете прививки от вирусов, так, на всякий случай, а то кто Их знает, чем Они Там болеют… Ах, чуть не забыла – фотографии для выхода из Здания у вас есть?
– Не любитель фикций, я живой симпатичней.
– Живой ли… Вот в чем самый главный вопрос… – как бы про себя проронила мадам Литера. – В общем, я вам объяснила. Вот циркуляр, – она протянула ему документ с водянистыми знаками, в котором говорилось об откомандировании Флёра на неопределенный срок за стены Здания. Флёр недружелюбно посмотрел на мадам Литеру и смял циркуляр.
– Что вы делаете? – вскричала она. – Это же документ!
– Бывайте, – бросил он, поднявшись, и вышел из кабинета.
– Не забудьте фотографии, – крикнула ему вслед мадам Литера. – Без них не пройдете таможню.
Стоило двери закрыться, как заместитель заведующего отделом лингвистики, вооружившись многоцветной ручкой, вытащила из ящика стола увесистую, взятую из отдела кадров, папку, открыла ее на букве «Ф», нашла карточку Флёра и подлым бисерным почерком написала: «Уволен по собственному желанию». Затем, дернув неопределенной по цвету и форме «серебряной» нитью, нервно сменила синюю пасту на красную, провела по диагонали сверху вниз кровавую жирную черту и, точно стесняясь содеянного, брезгливо отодвинула папку в сторону.
На пол из папки выпало попавшее туда по чистой случайности донесение одного счастливчика, уволенного «по собственному желанию» в утиль, написанное каким-то жутким, не убористым, а именно уборным почерком, который хотелось отдраить от листа половой тряпкой и спустить в отхожее место:
«…доношу до Вашего сведения, что за время пребывания в долгосрочной командировке мной были обнаружены следующие заблуждения служащих относительно тайн Миро-Здания. А именно:
1) Наше Здание не является Зданием в том традиционном смысле, которое принято вкладывать в слово, означающее архитектурно-обособленное сооружение.
2) Все, находящееся за Его пределами, является Оригиналом по отношению к Нему, в то время как само Здание и Его содержимое представляет собой уменьшенную копию Оригинала.
В подтверждение вышесказанного прилагаю образцы добытых мной за пределами нашего Здания атмосферных осадков, природных ресурсов и экскрементов ряда биологических организмов.
Экспертизой установлено, что мировые выделения, имеющие место быть в Здании, совпадают с качественными характеристиками снега, града, дождя и проч., обнаруженных за Ним, однако являются их миниатюрной копией…
Заключение эксперта прилагается…»
Мадам Литера подняла невыносимое по слогу и смыслу донесение с кривобокими буквами, искривленными цифрами и крючковатыми знаками препинания, несколько раз перечитала его, гадливо отшвырнула и подумала, что неплохо бы поинтересоваться судьбой незадачливого эксперта, составившего не попавшее в папку заключение, а заодно натравить на него налоговых палачей, ибо, как известно, у каждого в шкафу пылится скелет с хрупкими позвонками и ломким копчиком.
Мадам нажала кнопку на селекторе, рявкнула: «Свяжите меня с таможней… да-да!!! С таможней, я не ошиблась… и потом с налоговой», – отсоединилась и порвала донесение на мелкие кусочки.
Кутюрный цех
С мыслями о том, что он принадлежит к редкому типу, в котором замысловато переплетаются ирония и наивность, Флёр вошел в лифт и вместе с одним из служащих отдела лингвистики поехал вниз.
– Скажите, Док, а вы Там были? – спросил командируемый своего попутчика.
– Не успел – оставили. Брат был, передайте привет, если увидите, – мрачно бросил Док.
– Передам. А что вы такой понурый? Случилось что? – почувствовав настроение собеседника, вскинулся Флёр, бессмысленно уставившись на «Правила пользования пассажирским лифтом с автоматическим приводом дверей», в которых мило советовалось: «Прежде чем войти в лифт, убедитесь, что кабина находится перед вами».
– Вам интересно знать? – зло ощерился Док.
– Вы опытней меня. – Флёр повел фантомными плечами. – В Системе с самого начала, и…
Но тут створки отворились, и неведомая сила повлекла его вперед.
– Я отвечу вам, я отвечу! – прокричал вслед Док. – Нас не-е-е…
– Подождите, а как я узнаю вашего брата? – спохватился Флёр, но в этот момент лифт, лязгнув железными челюстями, захлопнулся и ухнул вниз. Из шахты раздался приглушенный голос Дока:
– Узнаете… Он в архиве… Мы однофайловые близнецы…
– Какие, какие?! – сложив ладони ракушкой и прижавшись к щели лифта, крикнул командируемый, но ответа не разобрал и направился в кутюрный цех, думая об абсурдности инструкции, увиденной в лифте, которую можно было прочитать только при одном условии – войдя внутрь кабины…
В кутюрном пахло краской и лаком. У Окна напротив лифта прохаживались двое типов. Они задумчиво курили трубки и тихо переговаривались.
– Молоток у нас Стеклограф, просто молоток! Такую картину изобразить, а краски, краски! – воскликнул худой тип с острой «серебряной» нитью и циркульными ножками, облаченными в стальные узкие джинсы.
– Дадаизм[4] это, вот что: бессмысленное смешение красок и форм, – бросил собеседник в широких трузерах на зиппере, с транспортирно выпирающим животом из-под куцей бобочки. «Серебряная» нить у него была в постоянном движении. С амплитудой от нуля до 180 градусов.
– А мне нравится, я ничего подобного не видел. Гениально!
– Червоточина от бездарности, не более… – «Серебряная» нить у него стала возмущенной – перпендикулярной животу. – Это, по-вашему, что такое? Ветвистое и длинное. С зелеными плоскостями.
– Так ли это важно, зато красиво… Собственно, если не ошибаюсь, это липа.
– Вот именно, липа. Или вот: что это вверху – на голубом фоне маячит?
– Бесподобно… Пушистое, сахарное… Облака…
– Бросьте, в самом деле. Скажите еще: взбитые сливки, суфле с бисквитом и зефир, – передернулся собеседник. – Вы просто попали под харизму Стеклографа. А на самом деле он всего-навсего бесталанный костюмеришка.
– Зато каков прорыв, каковы новации, какое чувство красок… – будто не слыша, восхищался худосочный. – А дизайн!
– Ой, я вас умоляю… Думаете, это он все создал?
– Больше в Здании некому.
– А что, если это Оттуда всё, а не от нас?
– Возможно ли такое?
– Послушайте, а вас интересовало когда-нибудь, из какого источника все это проистекает?
– А так ли это существенно? Есть, и это потрясающе. Дух захватывает.
– Но вы согласны, что Стеклограф тут ни при чем? – не унимался толстокожий.
– В Здании считают, что это его произведение. А плагиат это или оригинал, фотообои или реальность, честно говоря, меня не интересует. Нет, вы только посмотрите, полетело что-то. Ух ты! С крылышками и длинным носом. Блестит и волнуется. Видели? – тонкий тип указал на пронзительно граявшую взъерошенную ворону за Окном.
– Фотообойная…
– Чудесно, чудесно! Выдумка, высвобождение, виртуозность…
– Эк, заладили вы… Говорю вам: бездарь, вор и портняжка…
– Неважно, неважно… Потрясающе, непревзойденно, восхитительно…
– Смотрите, смотрите – Альбинос…
– Где, где? Не вижу.
– Да вы не в ту сторону смотрите, он вглубь побежал.
– Ах, жалость, какая. Я так на него посмотреть хотел.
– Травануть бы его, гада. Заметили, как в отделе эта тварь появляется, у нас сразу пертурбации происходят…
– Жить начинаем.
– Функционировать, скорее. Перемещения какие-то, смена кадров…
– Это и есть жизнь, по-моему.
– Эх, а вы еще красками восхищались…
Вдруг на Окно упала огромная тень, и обладатели «серебряных» нитей испуганно отпрянули.
– Что это было? – заикаясь, спросил худой, вытянув руку вперед.
– Они… – сплюнул толстый. – Впрочем, не настаиваю.
– О-о… – ужаснулся собеседник. – О-о… Не может быть.
Тень пропала. Флёр, увидев не верящих собственным глазам типов, направился в их сторону:
– Простите, как в костюмерную к мастеру пройти?
– К стеклянному графу, что ль? А вы по кляксам идите… Видите красненькие разводы? Они прямо к нему ведут, – съязвил злопыхатель в широких штанах, окинув командируемого с ног до головы оценивающим взглядом. Мысли оставил при себе.
– Спасибо, – поблагодарил Флёр и зашлепал по оставленным неаккуратными малярами кляксам.
Но в это время сзади него раздались фистульные хихиканья. Флёр развернулся и увидел целый набор тонконогих фломастеров с высохшими «серебряными» нитями. Были они крайне странными. Держали в руках промокашки, отрывали от них кусочки и прятали под колпачки. Половую принадлежность фломастеров определить было невозможно.
– Эй! Подиумные мощи, – раздался истеричный голос, и за фломастерами появился рыхлый широкоскулый Маркер с ультрамариновым колпачком на голове и вялой не-«серебряной» нитью. Левая бровь выщипана, правая – выкрашена в разноцветные вертикальные полоски. Один бакенбард жиденький и всклокоченный, другой, вероятно, не вырос из-за гормональной недостаточности. Тип был в неимоверно лазурной юбке и сапфировых сапожках. На рюшках юбки красовались инициалы «Б. М.», что означало «Большой Маркер». Судя по всему, он страдал хронической формой заболевания, именуемого «тщеславие гипертрофированное».
– На выход! И еще раз увижу эти витамины, пойдете прет-а-порте кутюрить не на подиум, а на панель. «Ню»-нюшки показывать…
Колпачки фломастеров быстро скрылись за какой-то ширмой.
Маркер поманил командируемого пальцем.
– Почему голенький? Модель? – Он сделал шажок вперед, и его голос мгновенно подобрел.
– Флёр.
– Сценическое имя? – Маркер кокетливо сдвинул колпачок, из-под которого выбилась копна крашеных волос, облепив улиткообразное ухо. Он с любовью намотал на пальчик мелированный локон, попытался запеть, но из глотки выползла настолько нечленораздельная и пошлая какофония, что ему стало стыдно за содеянное, он сбился и покрылся синявцем.
– Призвание, – поморщившись, ответил Флёр.
– Что за костюмчик? Стеклограф скроил? – Маркер пришел в себя, указал на галстук и трепетно задышал в нежную раковинку уха командируемого. – Что делаем вечером? – не дожидаясь ответа, Маркер прихватил пальцами с бирюзовым лаком галстук визави и притянул его к себе. – Какова рыбешка, хвостиком виль-виль, – прогундосил он, и сложно было понять, к кому это относилось – к Тимошке или к Флёру.
– Извините, у меня командировка, спешу. – Флёр аккуратно вытянул галстук из наманикюренных пальчиков Маркера.
Тот отпрянул.
– Ну дашки, ну дашки… – обиженно проворчал Маркер. – Жаль, а такой сладенький, такой мордатенький, и на тебе… невежливый… Дай-ка я тебя напоследок приголублю, – с этими словами он метнулся вперед, прильнул к Флёру плохо выбритой репейной моськой, смачно чмокнул его в щеку и исчез за ширмой.
Командируемый быстро побежал по коридору, на ходу вытирая след от мерзко-синей губной помады. Перед последним маслянистым разводом остановился, посмотрел на табличку кабинета, гласящую, что за дверями находится «Магистр изобразительных искусств кутюрье Стеклограф». Дверь внезапно с шумом распахнулась, и Флёр был втянут за изумрудный галстук внутрь кабинета.
– Осторожно вы! – возмутился командируемый, поправляя галстук. – Тимошку задушите.
– Докладывали, докладывали, – не извинившись, проскрипел субъект в бордово-свекольном вельветовом пиджаке, расклешенных брюках цвета квашеной капусты с душком, в сандалиях на босу ногу и мятой клетчатой рубашке, украшенной разноцветными пятнами. В руке он держал беличьи кисти, с которых стекала краска. Из нагрудного кармашка выглядывали цветные карандаши. Был он бородатым, истощенным и близоруким. Очки со сломанной левой дужкой съехали на кончик носа. Волосы на голове стягивала махрушка: длинная слоистая коса доходила до поясницы. Борода от красок слиплась. За ухом торчал мягкий темно-красный карандаш – сангина. Шея была замотана – ангина.
– Болеем, – пояснил субчик, потрогав марлевый компресс. – Имею честь представиться, Стеклограф. Хабилитированный[5]… Флёр, если не ошибаюсь?
– Быстро же у нас информация распространяется, – удивился командируемый, пожимая сухую желто-коричневую ладонь.
– Присаживайтесь, – пригласил Стеклограф, указав на пол.
– Я постою. Собственно, мне костюм нужен. Командируют.
– Будет, будет. Сейчас дорисую только. Пару штришков, мазков, акварелек, и все будет в ажуре. – Стеклограф направился к мольберту с натянутым холстом, на котором был выписан серый двубортный пиджак и бурые брюки со стрелкой. – Я полагаю, вам галстук не нужен? Исподнее только и рубашечка? Оранжевая? Как вам?
– Вы мастер вкуса, не я, – хмыкнул Флёр.
– Бикини, семейные, с лепестком? – продолжал Стеклограф.
– Какая разница. Под брюками все равно не видно.
– Ладно, разберемся. – Стеклограф макнул кисть в бороду. – А, чтоб меня стерли с лица Здания, оранж закончился. Подайте мне тюбик с краской, пожалуйста, вы около него стоите.
Флёр нагнулся, поднял тюбик и протянул магистру. Тот выдавил краску на бороду, мазнул кистью и принялся творить.
– А маечку-футболочку какую пожелаем? Рукавчики? Безрукавчики? С орнаментом? Гладенькую?
– С орнаментом, – интонируя-иронизируя, отозвался Флёр.
– Каким?
Командируемый задумался.
– Ну, может, окошечки такие летающие. И надпись сделайте: «Смерть стекольщикам». Не люблю Окна.
– Зачем вам? – недоуменно спросил Стеклограф. – Тем более, сами понимаете, под рубашкой видно не будет.
– Спокойней мне так, спокойней, – усмехнулся командируемый.
– Не любите вы нас, гениев, понимаю… Серость – она завистлива, – хрипнул Стеклограф, принимаясь за манжет рубашки.
Флёр решил не вступать в перепалку и занялся осмотром мастерской.
На полу в беспорядке валялись тюбики, карандашные огрызки и стружки, точилки, перочинные ножи, ножницы, банки с клеем, кисти из барсучьего ворса, груда мятой испачканной бумаги, нитки всевозможных оттенков – от индиго до пурпура, несколько наперстков, пастельные мелки, грязные сохлые кисточки, измазанные гуашью и акварелью, пыльные рулоны, куски ваты, распластанные тельца рваной ветоши и ошметки мануфактуры. В дальнем углу находился трельяж с лакированным столиком, на котором были раскиданы дамские принадлежности. Парики от сивого старческого до цыплячье-пушистого младенческого, пудреницы, губные помады и тушь, – все это болело в единой косметической дурно пахнущей массе. В углу около двери возвышались перекошенный манекен с головой набекрень, подмигивающе-подбитым глазом цвета маренго и вывернутыми руками, а также поломанный этюдничек, под которым невозмутимо полеживал любимый альбом Стеклографа – детская раскраска с потрепанными углами и в ярких разводах. Формат А4. Рядом с ним лежала коробка, на которой значилось: «Краски гуашевые для детского творчества. Кроющие, укрывистые, водоразбавляемые. 12 цветов в баночках емкостью 16 мл. Белила цинковые, лимонная, рубиновая, охра…»
Около мольберта, за которым творил хабилитированный бездарь, стоял механический «Singer» с педалью – швейная машинка напоминала коня с перебитым хребтом. Под ней валялась стальная подошва, при ближайшем рассмотрении оказавшаяся утюгом, и ледериновая папка с торосами и оползнями-выползнями каких-то убогих, леденящих душу не то пейзажей, не то абстракций, не то интеллектуальных абсурдий. Командируемый потянулся к рисункам, заметив краем глаза тщеславную улыбку Стеклографа.
Одна из выплюнувшихся картин представляла собой ватман в сизых тонах, на котором были изображены две барахтающиеся в сугробе ноги. Голова и прочие части тела отсутствовали. Стеклограф почему-то окрестил картину как «Переворот в искусстве», хотя ей больше подошло бы название «Обморок». За ней следовали еще несколько плевков-шедевров. «Озарение» – не то снежинка, не то расплющенная каракатица во весь ватман – мазня, которую уместней было бы назвать «Кома творчества», и чистый ватман с маленькой перезревшей горошиной в правом верхнем углу, отдаленно напоминавшей раскрытый рот без зубов. Величался шедевр скромно: «Крик гения». Видимо, точка символизировала гения, а ватманская пустота – крик. Или наоборот. Четвертая, без сомнений, изображала рифленый каблук, но называлась весьма странно: «Инфузория-туфелька. Здание есть тетрадь одноклеточных». За «одноклеточными» шла сумбурная надпись – перечеркнутая, но не так, чтобы ее совсем нельзя было прочесть. Стеклограф, вероятно, тешил себя надеждой, что ее заметят, поэтому старался черкать не столько по словам, сколько поверх них, отчего получилась рамка. Корявая во всех смыслах надпись гласила: «Рождение нас из ног вас». И подпись: «Многоклеточный».
– Уютно у вас тут, – выдохнул Флёр, насилу оторвавшись от безмолвного вопля гения и бросив папку на прежнее место. – Творческий криз?
Стеклограф повернулся к нему в пол-оборота, прищурился и прошамкал:
– Будете умничать, я вам на лацкан пятно посажу. И выгуляйте свою рыбку – подохнет, не ровен час.
Командируемый нажал на узел галстука, и пронзительный писк прекратился.
– Скажите, а вы кто, художник или всё-таки портной?
– Макияжник я, – отрезал Стеклограф. – Творец я, понимаете, тво-рец! На все руки… Если хотите знать, я все могу – и грим, и костюм, и граффити.
– Одинаково плохо? – съязвил Флёр.
– Вот не было б циркуляра, я б вам показал, – обозлился Стеклограф, вооружившись фиолетовым карандашом. Принялся рисовать пуговки на пиджаке. – Между прочим, я в кутюрном единственный такой – на все руки.