Жернова судьбы

– Не привыкла, – шепнула девушка и незаметно смахнула слезинку, жемчужинкой выкатившуюся на бледную щёчку. Никто не увидел её лёгкого движения, никто… кроме Ваньки, не спускавшего горящего взора с Пульхерии. Его состояние было сродни карасю, которого поджаривали на сковороде. Мучился он неимоверно: вина не давала поднять голову, а жесточайшая ревность застила глаза: как представит, что Саша делает с его голубушкой в опочивальне, так волком выть хотелось, бежать не останавливаясь. Горело всё внутри, мысли мозг пожирали, как ненасытные черви. Ванька думал, что со временем сможет смирить себя, но куда там! чем больше дней минуло, тем непереносимей ему становилось. Увидев слезинку на щеке любимой, он прямо задрожал от боли, а поскольку как раз наливал своему хозяину вина, то пролил его на белоснежный манжет.

– Ты что, дурак! Совсем ошалел?! – рявкнул Саша и отвесил ему сильнейшую пощёчину. Ванька отшатнулся, с трудом удержавшись на ногах. Пульхерия ахнула и прижала ладонь ко рту, Елизавета Владимировна осуждающе воскликнула:

– Саша! – но всё это ещё боле разозлило молодого барина, он вскочил, занёс руку для следующей оплеухи, Ванька инстинктивно прикрыл лицо локтем, и Саша со всей силы обрушил удар на мощное предплечье крепостного. Вскрикнул от боли и уже другой рукой вцепился слуге в волосы:

– Не сметь закрываться, не сметь! – беснуясь, кричал он и рвал Ваньку за волосы, заставляя опуститься на пол. Когда слуга упал на колени, несколько раз ударил его по лицу, разбив губы и нос…

– Александр! – гневно вскричала пришедшая в себя Елизавета Владимировна. – Остановись! Приди в себя!! Я приказываю тебе!

Окрик матушки подействовал на сына, он прекратил избивать слугу и остановился, тяжело дыша. Ванька, сглатывая кровавую слюну, чтоб не замарать господский пол, шатаясь, распрямился, прижав рукав к лицу. Пульхерия, замерев, смотрела на происходящее, глаза её метали молнии, она порозовела от возмущения.

– Александр Андреич! Что ж это такое?! – воскликнула она. – Как вы можете так обращаться с людьми?!!

– Захочу – вообще убью! – уже совершенно равнодушно сказал Саша. – А если всё останется по-прежнему, – он со значением посмотрел на жену, – убью завтра же.

Пульхерия задохнулась. Елизавета Владимировна строго сказала:

– Ваня, иди приведи себя в порядок!

Слуга поплёлся к двери, но грозный оклик хозяина остановил его:

– Стой, холоп!

– Что, ваша милость? – глухо пробормотал он.

– Прибери за собой, свинья! – барин ткнул пальцем в пол, на котором тускло мерцали кровавые брызги. Ванька, опустившись на колено, рукавом затёр кровь.

– Можно идти, Александр Андреич? – спросил, не поднимаясь с колен.

– Иди, свинья, – милостиво разрешил он.

– Александр! Что ты творишь!! Учили ли мы тебя этому?! – гневно обратилась к сыну Елизавета Владимировна.

– Прости, матушка, не сдержался; не хотел, да кружев жалко стало: ведь ты их для меня из Италии выписывала! Вспылил.

– Отец твой тоже горяченек был, – барыня слегка остыла. – Но так поступать не след, сын мой! Мы с твоим отцом людей не обижали! И тебе то же завещаем!

– Ну, матушка, прости, – Саша омыл руки в чаше с розовой водой и брезгливо стряхнул капли. – Давайте же трапезничать!

Ванька, по-прежнему прижимая к лицу рукав, вышел из господского дома и пошёл на скотный двор, там был колодец, а рядом с ним всегда стояла лохань, полная воды, из неё частенько пила всякая барская живность.

– Вот и я такая же господская скотина, – пробормотал парень, глядя на своё отражение; равнодушная вода, впрочем, ничего из ряда вон выходящего не показала. Ванька осторожно умылся, ощупал распухшую губу, нос и усмехнулся, вспомнив искажённое злобой лицо хозяина. Почему-то страшно ему не было, обидно тоже, только смешно. Он присел, оперся спиною на сруб и закрыл глаза. Вдруг лица осторожно коснулись маленькие девичьи ручки, не белые, мягкие, а жёсткие, грубые от работы. Кто-то вопросительно промычал. Ванька разлепил веки и увидел Дуньку-птичницу, в глазах её был вопрос и тревога.

– Да барин маленько стукнул, ничё, Дуня, не страшно!

Но девка всплеснула руками и умчалась, вернувшись через минуту с малой мисой, в которой была целебная мазь бабушки Миронихи из свежих листьев зверобоя и шалфея со свиным нутряным салом, стала осторожно втирать. Ванька попытался отвести её руки, но она упрямо трясла головой и мычала. Пришлось подчиниться и дать себя полечить. Голова болела от ударов, но это было ничего. А вот боль и жалость, плеснувшиеся в глазах Пульхерии, мучили сильней.

«Эх, я дурак, – думал он, – зачем закрывался, зачем не стерпел?! Заставил голубушку страдать… Дурак, он и есть дурак!» Так Ванька ругал себя за то, что опять невольно причинил боль девушке, уже изрядно пострадавшей из-за него.

– Спаси тебя Бог, Дуня! – прошепелявил он. – Пойду я.

Девушка поднялась:

– Ихади ечеом! – и подкрепила слова жестами.

– Приду, приду, – покивал головой Ванька, встал и, пошатываясь, побрёл обратно к господскому дому. Дунька смотрела ему вслед, сдвинув брови.

День прошёл ни шатко ни валко. Ваньку к себе никто не требовал, молодой барин укатил куда-то, Елизавета Владимировна молилась в церкви, Пульхерия Ивановна не выходила из покоев и ни о чём не просила, так что беспокойство, снедавшее Ваньку, ничем нельзя было унять; а уж как он желал хоть одним глазком взглянуть на свою любушку, один Бог ведает!

«Свою! – опять обругал себя Ванька. – Какая она твоя… холоп ты смердящий… знай своё место…» Но несмотря ни на что, остаток дня тёрся недалече от господских покоев, чтобы быть под рукой у Пульхерии Ивановны, если вдруг нужда возникнет.

Вечером барин воротился, откуда – не сказал никому, лишь отмахивался рукой на все матушкины вопросы, призвал к себе Ваньку, но иначе как «холоп» и «скотина» к нему не обращался, сухо отдавал приказы, на распухшую физиономию даже не взглянул и отпустил, сказав, что ночью его услуги не понадобятся.

Ванька, взяв грязную рубаху, пошёл на речку сполоснуться и замыть кровавые пятна. На берегу он разделся и минутку постоял, вдыхая ароматный ночной воздух…

Луна светила ярко, неверные блики на воде будоражили душу, маня уйти, вселяя неисполнимые надежды; на противоположном берегу мельтешили огоньки; трещали цикады и посвистывала какая-то ночная пичужка… Тихий ветерок шевелил береговую траву, несильное течение волновало водоросли… Всё вокруг дышало покоем и умиротворением…

Ваньке захотелось разодрать грудь и вырвать сердце, чтоб ничего не видеть, не чувствовать, а лежать спокойно на берегу или плыть по течению и спать вечным сном. Он смахнул слёзы, повисшие на ресницах. Присев на корточки, начал старательно оттирать кровь песком, что не очень-то и получалось, как вдруг со стороны барской купальни послышались голоса, он прислушался:

– Ладно, Груша, Арина, идите, купаться я не буду, посижу воздухом подышу, – это была Пульхерия.

– Как же можно вас, барыня, оставить, вдруг водяной утащит али русалки защекочут! – ответили смешливые, свежие девичьи голоса.

– И вы верите в эти сказки, дурёхи?

– Сказки сказками, барыня, а в позапрошлом годе одну девку вот так вот водяной утащил, через неделю токмо нашли. Распухшую, синюю…Фу! Помнишь, Груша?

– Помню, как не помнить! Пульхерия Ивановна, с нас молодой барин кожу за вас живьём сдерёт, ежели не дай Бог что! – ответила Арина.

– И ладно, если только кожу, – добавила вторая. – Лютовать он стал, Александр Андреич-то!

– Совсем житья людям не стало! Ваньку вон избил, – Арина понизила голос, – Дунька показала, всё лицо ему искровенил! Вы бы, барыня миленькая, ночью ему на ушко пошептали, что негоже так с людями обходиться!

– Да, матушка и батюшка его никогда нас не увечили, миловали… – добавила Груша. – Ночная-то кукушечка всегда своему милому накукует, он её послушает…

– Ладно, девушки, идите! – уже с раздражением ответила хозяйка. – Идите! Не вашего ума дело!

– Стесняется барыня! – девки, смеясь, убежали, шурша травой, и воцарилась тишина. Ванька не шевелился.

– Охтиньки мне, горемычной! – такая горечь прозвучала в этих простых словах, что у парня мороз пробежал по хребту. – И зачем я, несчастная, на свет-то Божий родилась, зачем, непутёвая, по миру хожу, всем лишь беды приношу… Суженый мой, наречённый мой, зачем судьба так надсмеялась надо мною, почто одни страдания на долюшку мне выпали… – тихие причитания, обращённые в никуда, рвали сердце в лоскуты. – А с тобой-то он что содеет, зверь этот лютый?! Что мне, горемычной, делать-то?? Смотреть-то на зверства эти смогу ли я?! Вынесу ли боль твою?! Батюшка, матушка, заберите меня отсюда, не хочу я жить, не хочу!… Прими, Господи, душу рабы твоея Пульхерии, к тебе иду…

За сим послышался тихий всплеск, зажурчала вода, и Ванька увидел женский силуэт уже по пояс в воде, медленно, даже торжественно идущий вглубь и погружающийся всё боле и боле. Памятуя, что речка богата на омуты, он, не говоря ни слова, ринулся за Пульхерией, сразу разрушив и тишину, и торжественность момента. Услышав плеск, девушка вздрогнула, обернулась на шум, ступила спиной вперёд и внезапно ушла с головой под воду, попав как раз в один из омутов. Ванька нырнул за ней следом, поймал за волосы, выбрался из омута, таща за косу, схватил на руки и бережно уложил на помост купальни. Осторожно похлопал по щекам:

– Барыня… Пульхерия Ивановна… Очнитесь!

Девушка не успела наглотаться воды и сознание потеряла скорее от испуга и слабости, нежели от утопления. Она закашлялась и села. Ванька немедленно отошёл от неё, спустился по ступеням купальни вниз и стоял по пояс в воде, комкая рубаху, которая кстати закрутилась вокруг столбика лестницы.

– Кто тут? – тревожно спросила Пульхерия, отжимая мокрое платье и накидывая на плечи сухое полотно, коего здесь было предостаточно. – Кто тут? Покажись!

– Я это, барыня… – хрипло сказал парень.

– Кто это я?! – ещё более тревожно спросила она, вглядываясь в темноту.

Ванька медленно приблизился к ступеням:

– Ванька, холоп ваш… верный… – с трудом выговорил он. Горло внезапно сжало, и слова выдавливались, как горошины из высохшего стручка.

– Ваня?!! – ахнула девушка и выглянула из-за занавеси. Парень стоял на нижней ступеньке лестницы, голый по пояс, мокрый, в облепивших его портах, понурив голову и сжимая в руках какую-то тряпку.

– Ваня… – прошептала Пульхерия. Тут до неё дошло, что он, по всей видимости, был невольным слушателем её стенаний, и она всем телом почувствовала жар, взметнувшийся, казалось, из самых недр её существа до кончиков пальцев, до корней волос.

– Что же это, господи… – обречённо простонала она.

Ванька обеспокоенно шагнул вперёд, готовый подхватить, оберечь, укрыть, спасти.

– Ванечка… Иванушка… – шепнула Пульхерия. Парень вздрогнул. Со смерти матери он не слыхал подобных слов; произнесённые самым ласковым, самым приятным в мире голосом, они пронзили его до глубины души.

– Ты всё слышал? – не вопросительно, а, скорее, утвердительно сказала девушка.

– Я не слышал ничего, барыня Пульхерия Ивановна, – опустив голову, твёрдо ответил он.

– А зачем же ты кинулся меня спасать?

– Потому что вы могли в омут попасть и утопнуть ненароком. Что бы я тогда господам сказал? Здесь река коварна очень. Омутов много, опасно без присмотра купаться.

– А не потому ли, что я руки на себя наложить захотела? – продолжала она допрос.

– Что вы, барыня, господь с вами! – воскликнул парень. – Да разве ж вы на такое святотатство способны?! Грех это… Даже мысли такие допускать грех… – тут он осёкся, вспомнив собственные горькие думы и желание заснуть навеки.

– А то, что ты сотворил со мной, не грех?! – повысила голос Пульхерия. – Ты заманил меня в ловушку, я тебе поверила, поверила, что буду счастлива с тобой! Счастлива! Я полюбила тебя, Ваня! А ты… так легко отдал меня этому извергу! Смотри! – она закатала длинные рукава мокрого платья, стыдясь и краснея, подняла подол, и Ванька увидел испещрённое синяками тело своей любушки… Жёлтые, синие, багровые, они покрывали её, обезобразив нежную плоть. Он сглотнул сухим горлом.

– Может, тебе и груди мои показать?! Они тоже… – Пульхерия заплакала. – За что это мне?? Чем я согрешила пред тобой, Господи, что ты послал мне такие испытания? Это ведь ты виноват, а не я! – она почти кричала. – Я доверилась тебе, а теперь расплачиваюсь за свою глупость…

Пульхерия без сил упала на деревянный помост, уронив руки. Ванька, глядя на неё, ощутил, как внутри нарастает даже не злоба, нет, ярость! Слепая ярость, которая способна сокрушить всех, кто причиняет боль любимому человеку, ярость, которая может разрушить всё на своём пути, святая одержимость, которая снисходила на античных героев в бою. Ладони сжались в кулаки до хруста, зубы скрипнули, но секунду спустя, вспомнив, кто есть он и кто она, парень безвольно повесил руки.

– Пульхерия Ивановна, – тихо сказал он и стал рядом с ней на колени, – правда ваша, я злодей, вина на мне великая за судьбу вашу искалеченную, и нет мне прощения, нет! Корите меня, бейте, накажите, как вашей милости угодно, – всё снесу, всё стерплю, потому что грех на мне за вас лежит и не искупить мне его никакими мучениями!

Сказав, парень замолчал, только грудь его вздымалась от тяжкого дыхания и стук сердца, казалось, разносился далеко вокруг.

– Сердце-то у тебя как бьётся, – прошептала Пульхерия. Взгляд её упал на литую грудь крепостного, покрытую блестящими каплями, на тёмные пятна сосков; руки юноши бугрились мышцами, выдавая недюжинную силу; крепкая шея и покорно склонённая голова с ворохом светлых волос были так трогательно беззащитны в своём смирении: он словно предлагал срубить буйну голову с плеч…

– Иванушка, – словно прислушиваясь к звучанию имени, Пульхерия положила руки на его плечи и прижалась щекой к мокрой груди напротив сердца. – Ванечка…

– Меня отродясь так никто не называл, окромя матушки родимой, – не шевелясь, пробормотал он.

– А где она сейчас?

– Померла. Мне четырнадцать было.

– А батюшка?

– Бастард я. Ублюдок. Крапивное семя, – тяжело произнёс крепостной. – Отца своего не знаю. Кто угодно может им быть. Барыня, вы не… не следует вам прикасаться ко мне, негоже это.

Девушка не вняла его словам и нежно погладила разбитое лицо.

– Ваня, щипки его да издевательства я снесу, но ведь этот дьявол над тобой измываться начнёт, как это выдержать?! Не смогу я твою боль видеть, Ванечка, не смогу. И как жить – не знаю…

Пульхерия заплакала, крупные горячие слёзы потекли по щекам.

– А вы обо мне не переживайте, Пульхерия Ивановна, мне терпеть Бог велел, потому как крепостной я. Не плачьте, ваши слёзы мне хуже ножа в сердце. Не наказывайте слезами вашими. Вот этого я точно не перенесу.

Девушка замотала головой:

– Нет, Ванечка, слёзы – это всё, что у меня есть, никакой-то радости мне не осталось…

– Будет радость ещё, Пульхерия Ивановна, – Ванька отстранился от неё и, склонившись, заглянул в лицо. – Родить вам поскорее надо. Как ребёночка-то на руки возьмёте, к сердцу его прижмёте – великая радость у вас будет! Так матушка говорила. Она и меня-то родила ради радости этой. Все печали забудете, и барин смягчится, наследника-то увидя.

Пульхерия медленно подняла голову и впилась горящим взором в глаза парня:

– Ты хочешь, чтоб я с ним на супружеское ложе возлегла и любовь свою единственную с этим мучителем разделила?! Да мужчина ли ты вообще?? Любил ли ты меня хоть капельку??

Слова хлестали пощёчинами, но Ванька молчал. Когда она выговорилась, тихо ответил:

– Любовь моя к вам, Пульхерия Ивановна, безмерна, как пучина морская, и никого-то я не любил так за свою жизнь. И говорю так от великой к вам любви, потому как хочу, чтоб вы были счастливы и покойны, мне от этого будет легче дышать… рядом с вами.

Пока он говорил, Пульхерия внимательно смотрела на его губы, и как только Ванька замолчал, впилась в них сладким и страстным поцелуем. Душа его ухнула куда-то в пятки, губы ответили на поцелуй, руки сами поползли вокруг талии, и не успел он опомниться, как уже крепко прижимал девушку к груди и страстно целовал не только её губы, но и лицо, и шею. Сколько это длилось – неизвестно, Пульхерия начала постанывать, и эти звуки отрезвили парня, он резко отстранился от неё. Молча.

– Ваня, – прошептала она, – если уж будет ребёнок, я хочу, чтобы он был твой… прямо сейчас…

– Нет, Пульхерия Ивановна, после такого обману вы жить спокойно не сможете! – твёрдо сказал он. – Внемлите голосу разума, а не плоти. Вы мужняя жена, и брак ваш освящён Господом. Нарушать эти узы – грех. Я виновник всего, меня наказывайте, но не себя! Не позволю вам всю жизнь вашу разрушить, не дам! Идите домой, к мужу, обо мне забудьте. Я ваш холоп и боле никто.

С этими словами Ванька подал ей руку и помог встать. Пульхерия отряхнула платье, посмотрела на него долгим взглядом:

– Ну, если ты так говоришь, я сделаю. Только не пожалей потом.

Ванька поклонился и услышал, как она зашагала к дому. Спустя несколько секунд раздались ещё шаги, лёгкие и осторожные. Юноша встрепенулся и внимательно осмотрел местность, но никого не приметил.

– Показалось, что ли… – пробормотал он, поднял с пола рубаху и заново принялся оттирать кровь. Спать было невозможно, перестать думать было невозможно, остановить боль в сердце было невозможно, и Ванька тёр, тёр и тёр пятна, пока не стёр кожу до крови. Тогда он с остервенением отшвырнул рубаху и упал ничком в траву, молотя по ней кулаками и грызя землю, чтобы никто не услышал его безысходного крика.

Пошла вторая седмица после счастливого события в семье Зарецких… Атмосфера в доме заметно смягчилась. Александр Андреич стал весел и бодр, заговаривал с дворовыми, которые уже привыкли шарахаться от него, не зная, чего ожидать, милостиво шутил с девками, и рука его не тянулась, чтоб схватить за косу. Дворня перестала ходить по одной половице, воспряла духом, приписывая изменения в нраве молодого барина его супружнице. Пульхерия Ивановна тоже посвежела, порозовела, на губах стала появляться улыбка. Приехала выздоровевшая Палаша и привезла подарки и благословения от опекунов – дополнительный повод для радости. Молодая хозяйка раздала маленькие обновки всем девушкам и парней нашла чем порадовать, так что крепостные окончательно уверились, что Пульхерия Ивановна – ангел во плоти.

Елизавета Владимировна от радости, видя, что молодые наконец сладили меж собой, принесла богатые дары в церковь и поставила угощение для всей дворни. В воздухе разлилось умиротворение.

Один Ванька не разделял общего умиления, и на лице его не сияла улыбка. От дармового угощения он отказался, что, впрочем, никто не заметил, обнову – новую красивую рубаху – принял с поклоном и запрятал в сундучок, положив себе не надевать её никогда. Молодую хозяйку отныне он видел реже, в основном в столовой, для поручений и мелких нужд у неё теперь была Палаша. Ванька устранился как мог, чтобы ни словом, ни взглядом не напоминать о себе. Но что он мог сделать для усмирения собственных демонов? Ничего. Они пожирали его ежесекундно. Кусок не лез в рот. Парень похудел, глаза потемнели и стали ещё больше, щёки впали. Впрочем, службу свою он исполнял справно, не придерёшься. Да молодой барин и не искал поводов для придирок, вроде как не до того ему было. Обращался со своим молочным братом спокойно и ровно, о вспышке ярости не поминал, словно ничего и не было.

Одна барыня, несмотря на одолевавшую её радость, обратила внимание на бледный вид слуги.

– Ваня, ты нездоров? – как-то во время обеда спросила она.

– Что вы, матушка Елизавета Владимировна, здоров как бык! – не глядя на неё ответил Ванька, ловко меняя тарелки.

– Погоди, не суетись, – остановила она его, задержала взгляд на запавших глазах, дотронулась ладонью до лба. – На тебе лица нет, лоб пылает… Ты точно нездоров!

– Спаси вас Бог, государыня, за ласку, не волнуйтесь попусту за своего холопа, – тихо сказал Ванька. – Студёной водицы попил в жару и занемог чуток, глотку застудил…Ништо! Бабушка Мирониха отвар сделает – всё как рукой сымет.

Елизавета Владимировна провела рукой по его волосам, пригладила:

– Ну, смотри, Ваня, если станет плохо, я тебе лекаря вызову. Глотошная опасной может быть…

– Матушка, не много ли чести! – ухмыльнувшись, подал голос Саша. – Что за беда! Смерд горло застудил… – он покачал головой. – Пройдёт. Настойку крапивную выпьет – и как заново родился!

При этих словах Пульхерия, не поднимавшая взор от тарелки, вздрогнула.

– А вообще, матушка, женить его надо, – Ванька перевёл взгляд на хозяина. – Что смотришь? – опять усмехнулся Саша. – Сколько же тебе холостым быть? Иссохнешь весь… от скуки, вот тут-то чёрная немочь и нападёт! Или нет? Или ты по ночам с девками барагозишь?

– Что вы, барин, как можно! – Ванька стал красный как рак.

– Тогда… теребонькаешь? – хохотнул барин.

– Саша! – возмущённо воскликнула Елизавета Владимировна.

– О чём вы, Александр Андреич, говорите, разве можно так? – Ванька стал ещё краснее, хоть это казалось невозможным. Пульхерия совсем уткнулась в тарелку.

– Учить меня вздумал?! – с грозой в голосе сказал Саша.

– Нет, хозяин, нет, бес попутал, – торопливо ответил парень.

– Поди ко мне!

– Саша, уймись же! – с ещё большим возмущением воскликнула барыня.

– Матушка, не лезьте! – оборвал её сын.

– Я пойду! – вскочила Пульхерия.

– Сядь! – рявкнул он. – И сиди смирно!

Ванька подошёл к своему хозяину.

– Нагнись! – приказал он.

Слуга склонился.

– Так что ты о женитьбе думаешь, Ваня? – медоточивым голосом спросил Саша.

– Воля ваша, хозяин, как вы прикажете, так и будет…

– На Дуньке-птичнице, а?

– Александр, да остановись же ты!! – вскочила Елизавета Владимировна. – Ваня, выйди!

Ванька было дёрнулся уйти, но быстрая рука Александра Андреевича схватила его за волосы.

– Нет уж, матушка, позвольте! – с негодованием воскликнул Саша. – Не вы ли подарили мне его, ещё когда мы детьми были??

– Но…

– Не вы ли сказали, вот тебе верный слуга и помощник?

– Да, но…

– А я, как добрый хозяин, должен устроить судьбу своего слуги, своего имущества, так или не так? Позаботиться о нём??

– Саша, не передёргивай… – бессильно упав на стул, сказала мать.

– Барин, матушке плохо, – подал голос Ванька.

– А ты молчи! Сам знаю! – с остервенением рванул его за волосы Александр. – Ты и виноват во всём, холоп! – снова пощёчина обрушилась на крепостного.

– Матушка, вам нехорошо?! – Пульхерия подбежала к Елизавете Владимировне.

– Нет, доченька, просто ослабла что-то… проводи меня в покои, милая, – барыня поднялась, опираясь на руку невестки, и они вышли из столовой.

– Я с тобой ещё не закончил! – с угрозой сказал Александр. – Налей мне вина! И пошёл вон отсюда!

Ванька молча выполнил приказ и оставил барина одного.

В ухе звенело после крепкой оплеухи, в груди нарастал протест. Не смея выйти из господского дома, не зная, чего ожидать от взбесившегося хозяина, юноша прошёл в свою каморку и прилёг на топчан. Нехорошие мысли одолевали его, неправедные. Никогда прежде не протестовал он против своей судьбы, внимая наставлениям матушки, которая сызмала призывала его к смирению пред волей Господа, убеждала и усовещивала всегда повиноваться хозяевам и не поднимать головы.

– Такая уж судьба у нас, Ванечка, Бог велел нам, крепостным, терпеть! – говорила она, целуя сына в вихрастую макушку, когда он прибегал к матери со слезами и с закономерным вопросом: почему Саша разбил чашку, а наказали меня?!

– Будь терпеливым, сынок, и Бог наградит тебя! – приговаривала она между поцелуями.

– И чем же он наградил меня, матушка? За мою покорность? – вопросил Ванька пустоту. – Одни тычки да оплеухи получаю и страдания невыносимые… Сбежать хочу, матушка, сбежать… Моченьки моей нет это сносить! А уж если поймают, то сразу убьют и от страданий меня избавят! Никаких сил не осталось…Может, хоть на том свете узнаю, кто мой отец и зачем я на свет родился…

Но долго предаваться пагубным мыслям ему не пришлось: прозвенел колокольчик – барин призывал в свои покои.

– Сними с меня сапоги и переобуй в домашние туфли, ноги устали! – приказал Саша, вальяжно вытянувшись на диване. Ванька опустился на колени и стал стягивать сапоги, но хозяин словно нарочно мешал ему, исподволь разглядывая слугу.

– Ну что, Ванька, продолжим наш тет-а-тет? – с издёвкой спросил он.

– Как вам угодно, барин, – парень возился с сапогами.

– А мне угодно, – расслабился наконец Саша, дозволяя переобуть себя, – поговорить с тобой о прелестях женитьбы… Квасу принеси! Оказывается, Ванька, это так хорошо, когда есть жёнушка!… Ах!

Саша развалился на диване, глядя на стоящего рядом слугу.

– Знаешь, какая она у меня сладенькая?? А?! Такие маленькие твёрдые грудки с упругими сосочками, сразу торчком встают, стоит их помять немного! Мммм! Шейка лилейная, медовая, жилка вот тут бьётся, – он показал на себе, – когда желать начинает меня сверх меры… Стонет сладко-сладко, как птичка ночная! – он мечтательно вздохнул и прикрыл глаза.