Тайна родового древа. Исторический роман

СОБЫТИЯ В СПАССКЕ ЗА ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ ЛЕТ ДО СМЕРТИ ПОМЕЩИКА ПАНТЕЛЕЙМОНОВА

Анастасия, влившись в духовную жизнь и став послушницей монастыря, очень быстро освоилась, обжилась в святой обители, привыкла к своему новому имени – София – и даже очень его полюбила и гордо несла в духовном благочестии.

Это помогло ей полностью отсечь от себя и забыть тяжкий моральный груз своей прошлой жизни, вычеркнуть из памяти ужасные, травмировавшие её душу события. Она даже, проводя всё своё свободное от трудов время в молитвах, сумела простить барина и искренне просила у Бога не только спасения для своей многострадальной души, но и чтобы он спас души и вразумил сознание господ, жестоко поглумившихся над ней. Также с огромной любовью в сердце день и ночь напролёт София молилась о своей оставленной семье, о родителях, меньших братьях и сёстрах и где-то очень глубоко в душе всё же скучала по родному дому.

Родители Анастасии, считавшие её без вести пропавшей, поначалу сильно скорбели по дочери, которая всецело посвящала себя обязанностям семейным и тем самым облегчала их жизнь, но, загруженные непосильным трудом на помещичьих наделах, очень скоро потеряли веру и надежду на возвращение Анастасии и перестали ждать её. По правде говоря, погрязнув в беспросветной нищете и хлопотах, измученные самой жизнью, родители Насти уже не так часто и вспоминали о ней, тем более ртов в их доме стало ещё больше.

Сама же Анастасия знала об их жизни всё, со стороны наблюдая за своей родной семьей.

Однажды, спустя уже многие годы, она даже решилась прийти в деревню и, приблизившись к родительскому дому, остановилась у забора. Сердце её сжалось от тоски и нахлынувших в душу воспоминаний.

Сильно повзрослевшая сестра Мария вышла к ней и, не признавая в стоящей подле ограды монашке родной сестры, обречённо, виноватым голосом произнесла:

– Простите нас, матушка, в нашем доме совсем нечего подать.

Анастасия прослезилась от жалкого вида сестры, от её слов и веявшего от неё отчаяния.

– Возьмите, – протянула ей Анастасия узелок, в котором были хлеб, яйца, соль и небывалое для их семьи лакомство – медовый пряник, который монахиня приберегла с великого праздника Пасхи именно для этого случая и очень хотела побаловать лакомством родных ей людей.

– Да как же так? – смутилась Мария, но узелок взяла.

– Только не ропщите, только не ропщите, – успокаивая, многократно повторила Анастасия, – ко всем придёт Царствие Небесное, только не ропщите, оставляйте в душе место для покаяния, для веры, для служения Господу нашему, только так бессмертная душа может обрести путь спасения.

Её сестра прижала к груди подаяние, как самое дорогое в мире сокровище, заплакала и, ухватив руку монашенки, стала с благодарностью целовать её.

– Если совсем невмочь, приходи к Богу, он примет тебя под свой покров, – молвила Анастасия, освобождая свою руку, и с нежностью прикоснулась, как когда-то, к щеке сестры, жалостливо посмотрев ей в глаза.

Мария, прижимая к груди узелок, ещё долго смотрела вслед удаляющейся от дома монахине, пока та не превратилась в крохотную, теряющуюся в надвигающемся сумраке чёрную точку.

СОБЫТИЯ В ЖЕНСКОМ МОНАСТЫРЕ ЗА ПЯТНАДЦАТЬ ЛЕТ ДО СМЕРТИ ПОМЕЩИКА ПАНТЕЛЕЙМОНОВА

Настоятельница монастыря игуменья Варвара по своей внезапной болезни сильно ослабла и слегла. Она была больше не в состоянии вести приход и ходатайствовала о том, чтобы управление обителью возглавила её духовная дочь – благочестивая послушница София.

– Помилуйте, матушка, да как же я смогу? – в панике припала София к её ногам.

Игуменья Варвара очень строго посмотрела на неё и тоном, пресекающим всякие препирания, ответила:

– Бог благословит – и сможешь, София, в послушании – сможешь!

Так, ходатайствами игуменьи Варвары пред высшим церковным начальством, София была назначена к служению настоятельницей женского монастыря и до самой своей смерти возглавляла сию святую обитель.

СОБЫТИЯ В СПАССКЕ ЗА ГОД ДО СМЕРТИ ПОМЕЩИКА ПАНТЕЛЕЙМОНОВА

Зима стояла лютая. Снег завалил все дворы. И такая гудящая, свистящая метель кружила по улицам, что жилища людей выдувало насквозь. Тепло в них было, только пока топилась печь.

В крестьянских избах большая русская печь располагалась посередине комнаты, а вкруг неё на сундуках были сооружены спальные места. На самой же печи – там, где тепло сохранялось долее всего, под самым потолком, – спали старики или малые дети да просушивались вещи и обувка. Это спальное место всегда было устлано множеством подстилок из изношенных одеял или войлока, потому что поначалу, когда печь только начинали протапливать и она сильно раскалялась, было здесь очень горячо, зато потом, всю ночь отдавая тепло, печной кирпич согревал лежанку.

Именно в зимнее время чаще всего и случалось возгорание домов, причиной которого были лежащие на печи вещи.

Народ толпой ринулся к горящей избе, чтобы спасти из пожара людей.

Зарево от огня высоко поднялось в небо. Жар стоял такой сильный, что языки пламени, охватившего дом, перекидывались на сараи, с них уже норовя переметнуться на ближайшие избы.

Людей со всей деревни собралось полно. Все бежали к пожарищу, тащили вёдра с водой, лопаты, пытались затушить разбушевавшееся пламя, заливая и закидывая его снегом. Но, вопреки стараниям, пожар разрастался с такой силой, что близко подойти к избе становилось невозможно. Всё трещало в огнище, щепки отлетали в стороны, и горящие угли со свистом возносились в ночное небо.

Спасти от огня удалось только домочадцев, а деревянный дом, словно пук соломы, выгорев дотла, обвалился у всех на глазах, а мужики уже выгоняли из горящих загонов дико ревущую скотину, спасая её от погибели.

Да, случались в зимнюю пору пожары, и погорельцы сами думали о том, что переборщили они, беспрестанно протапливая печь, не давая ей передыху, чтобы остыть. Но слух полз меж людей такой, что на этот раз услужники барина сотворили поджог, потому как пожелал он видеть в своём серале приглянувшуюся ему дочку крестьянина, а её родители воспротивились.

СОБЫТИЯ В ЖЕНСКОМ МОНАСТЫРЕ ЗА ГОД ДО СМЕРТИ ПОМЕЩИКА ПАНТЕЛЕЙМОНОВА

В монастыре шли молебны о пострадавшей семье, и с монастырского прихода собиралась подать им подмогу, но пожертвования были настолько малы, что не могли улучшить ситуацию пострадавших от пожара людей.

Наставница монастыря игуменья София втайне от всех, дабы не уличить себя, плакала горько, ведь в пожаре пострадала её семья. Она даже представить боялась, что барин мог бы сотворить с её невинной племянницей – дочерью её сестры. Сердце монахини сжималось от боли и сострадания к своим близким, но она не знала, как и чем помочь им.

Монашки уже ходили к барину испросить милости для погорельцев, но он их даже за ворота поместья не пустил и, глумясь, смеялся над ними.

Матушка София после вечерней молитвы, ссылаясь на недомогание, пожелала, чтобы её не тревожили до завтрашней обедни.

До глубокой ночи прокручивала игуменья София в своей голове всевозможные варианты развития событий, читала молитвы и в слезах испрашивала благословения у Господа на задуманное ею деяние, а потом незамеченной выскользнула за монастырское ограждение и пошла в ночь.

Протоптав от барского дома до проруби вереницу следов, настоятельница женского монастыря утопила в лунке один конец сильно пахнущего ладаном и церковными благовониями монашеского платка, а другой забила в снег. Обогнув пруд, она к утру стояла у помещичьих ворот.

Служанка, открывшая калитку, даже слова под оморочками Анастасии вымолвить не могла и в полном безмолвии, покорно следуя впереди неё, сопроводила монашку в кабинет Пантелеймонова.

Да, монахиня, постаравшаяся скрыть своё лицо складками платка, представилась всем как Анастасия, потому что чистое имя – София – она сохранит непорочным, не замарает об этого мерзавца.

Это была Анастасия, та самая Анастасия, оставленная барином и его компанией в лесу – настоящая, сильная и, несмотря на причиненные ей увечья, не сломленная! Она пришла к барину, чтобы забрать то, что теперь причитается, принадлежит её семье по праву, которое он, помещик Пантелеймонов, у них забрал. И она, Анастасия, вернёт своей семье и дом, и честь.

«Может быть, – подумала монашка, – именно для этого в моей судьбе случилось то страшное событие, после которого я попала к бабушке Агафье и приобрела у неё колдовские знания. Чтобы теперь, призвав к себе её дух и колдовскую помощь, совершить это возмездие».

Она уверенно смотрела помещику в глаза, а он ёжился и, не понимая, отчего его так жжёт тёмный взгляд монашеских глаз, корчился под её взором, отводил бегающие зрачки в сторону и немел в своих членах.

Анастасия видела всё его нутро насквозь и знала местонахождение сокровищ, о которых в своей голове слышала подсказки Агафьи. С помощью её духа – духа, спасшей ей жизнь женщины, – она и открыла господский сейф.

СТРАННЫЕ СОБЫТИЯ В ИМЕНИИ ПОМЕЩИКА ПАНТЕЛЕЙМОНОВА В ГОД ЕГО СМЕРТИ

Помещик, вытащив из проруби платок монашки, в бешенстве совал его в морду каждому псу и раздражённо орал и на людей, и на собак, сбитых с толку сильным запахом ладана, елея и прочих благовоний.

– Совсем нюх потеряли, дармоеды?! Я зачем на вас харчи извожу? Засеку всех к чертям!

Этот платок Сергей Иванович повсюду таскал за собой в надежде однажды напасть на след монашки. Сам он тоже прикладывался к тёмному лоскуту и принюхивался, подобно легавой. Потом тянулся носом к мелькнувшей рядом женщине, весь обращаясь в нюх, пытаясь сопоставить источаемый ею аромат с церковным фимиамом, и ему казалось, что каждая женщина имеет в себе монашеский душок, от коего его теперь изрядно тошнило. К тому же после длительных поисков монахини он уже не верил, что та утопла, и её образ, подобно призраку, мерещился ему повсюду, преследуя одержимого поисками помещика и нагоняя на него смертный ужас. По этой причине он начал терять интерес к женскому телу и от этого тоже становился всё более озлобленным и даже жестоким.

Вся дворня ведала о страхах помещика, а многие особы женского пола были многократно высечены им за сходство с проклятой монашкой.

Дворовые перешёптывались о том, что помещик тронулся умом и что если так будет продолжаться, то он насмерть забьёт всех слуг.

Конюх Пантелеймонова лично запорол своим кнутом до полусмерти с десяток холопов, заставляя их по приказу помещика нырять в прорубь. Монашки там не было, конюх был точно уверен, но барин из-за этого лютовал и срывал на нём своё негодование, изо дня в день бил слугу батогом и грозился, если он монашку не найдёт, самого его в проруби утопить.

Когда барин велел осушить пруд, чтобы выяснить окончательно, есть ли монашкино тело в водоёме, его людям и вовсе тяжко стало. И однажды между конюхом и кухаркой, коим больше всех доставалось плетей, состоялся тайный сговор.

На дне пруда помещик Пантелеймонов таки нашёл до неузнаваемости обглоданные рыбой останки женского тела в обрывках чёрного тряпья. Он ликовал!

– Бог шельму метит! – потирая ладони, приговаривал барин.

Предавая тело земле, он собственноручно вогнал длинный осиновый кол в её грудь, после чего приказал слугам, чтобы зарывали могилу.

С прудом было покончено, и помещик, довольный собой, наливал себе водки стакан за стаканом. Отобедав славно да матерком помянув грешную душу монашки, Сергей Иванович отправился почивать.

Ему не спалось, он ещё налил себе винца и со стаканом вышел на балкон.

Приняв на грудь очередную порцию алкоголя и опершись о балюстраду, Пантелеймонов приподнялся на цыпочки и застыл. Страх снова парализовал его тело: вытянутая чёрная тень быстро скользила по дороге, приближаясь к воротам поместья.

– Свят, свят, свят… – взмолился Сергей Иванович.

Монашка, покрытая с головой чёрным палантином, остановилась у ворот и, взявшись за кольцо, сильно постучала им о калитку.

Широко осенив себя крестом, помещик бросился обратно в комнату.

Захлопнув за собой дверь, перепуганный насмерть барин дрожащими руками закрыл задвижку и плотно задёрнул шторы.

– Не-е-ет, – протянул он, – этого не может быть. Чур-чур-чур меня.

Снова наложив на себя крест и отпрянув от окна, Пантелеймонов поспешил к кровати.

Задув свечу, он зарылся в одеяла с головой и молился, одновременно с этим прислушиваясь к звукам, доносившимся снизу, да в силу сильного опьянения так и уснул, скованный страхом.

А поутру барыня поведала ему ужасную весть: монашка появилась в доме и, до полусмерти пугая его отпрысков, ходила по их комнатам, манила к себе и пела им колыбельные песни.

Прислуга также была перепугана визитом монашки и божилась помещику, что видела, как женщина в чёрных одеждах бродит по длинным коридорам и заглядывает в комнаты.

КУХАРКА ГЛАФИРА

Конюх Филипп по приказу помещика порол кухарку Глашку, как и других особ женского полу, за сходство с монашкой – уже не в первый раз.

С каждым взмахом розог его сердце сжималось от жалости к ней, и он, сам многократно побывавший под нещадной поркой помещика, сопереживал бедной бабе, но всё, чем мог помочь, – лишь незаметно для стороннего глаза ослабить руку, опуская на бабью спину прут.

Глашка поначалу вскрикивала, а потом впала в беспамятство, перестав кричать, и только вздрагивала всем телом от каждого удара.

«Ещё немного, и всё – её душа покинет тело», – подумал Филипп и, посмотрев на Пантелеймонова, сказал:

– Не выдержит она, барин, всё уже.

– Хватит ей, – скомандовал тогда помещик, – приведи её чувство, а там пусть идёт на кухню, ужин мне готовит.

Сам же он отправился в свой кабинет, развалился в широком рабочем кресле и прямо в сапогах закинул ноги на стол. Налил из резного хрустального графина полный стакан анисовой водки, залпом опрокинул его в себя и, довольно крякнув, расслабился, свесив руки с подлокотников, откинул назад голову и задремал.

Филипп украдкой облегчённо вздохнул:

– Слава Богу, живая баба останется.

Он отвязал от крепежей её руки и ноги, расстегнул ремень, которым кухарка была пристёгнута к скамье по талии, потом взял ведро холодной воды и окатил из него Глашу, чтобы привести в сознание.

Бедная женщина, застонав, открыла глаза, но со скамьи встать самостоятельно не могла и лежала, тупо уставившись в одну точку. По её щекам обильно стекали струйки воды и, мешаясь со слезами, капали наземь. Из горла Глашки сперва вырвался тихий хрип, а потом послышались рыдания.

– Вставай, милая, – помог Филипп ей подняться.

Он бережно прикрыл её тряпкой, похожей на замусоленную простынь, подхватил в охапку одежду и, поддерживая Глашу, сопроводил в хозяйственные помещения, где она могла бы привести себя в порядок.

Когда к вечеру Глаша накрывала стол для барина, тот подивился:

– О, бабы, как на собаках всё заживает, по ней кнут каждый день ходит, а ей все нипочём!

Помещик с силой хлопнул её по заду. От неожиданности и боли Глаша, вздрогнув и дёрнувшись всем телом, опрокинула на помещика супницу, кою спешила ему подать.

– Сука! – дико взревел Пантелеймонов, стряхивая с себя горячую лапшу.

А потом, ухватив кухарку за шкирку, поволок её за дворовые ворота и сам лично выпорол на глазах дворни. Бросил он её там же лежащей на земле, кинув на неё кусок тёмной мешковины, и запретил кому-либо к ней приближаться.

Когда стемнело, она, кое-как поднявшись с земли, покрытая рубищем, опираясь на ограду, подошла к калитке и, взявшись за кольцо, открыла её.

Именно тень кухарки Глафиры, облачённой в тряпьё, помещик и увидел со своего балкона, приняв её за призрак монашки.

Глафира, держась за стенку, пробиралась в свою комнату, которая находилась в том же крыле дома, что и детские. Едва живая, перепутав двери, она вошла не в свою комнату и в темноте, пройдя к кровати и плюхнувшись на её край, тоненько завыла в плаче.

Дочка помещика, завидев на своей постели тёмный силуэт, как ей показалось, напевающей женщины, дико завопила.

Глафира, от шока придя в сознание, вскочила и бросилась бежать, но в дверях столкнулась с барыней, которая заорала с ней в унисон ещё громче детей и от парализовавшего её страха бухнулась в обморок.

Пока зажигали свет и приводили барыню в чувство, Глафира, с готовым выскочить из груди сердцем в ожидании дальнейшей расправы над ней, лежала в своей постели.

От барыни и её перепуганных отпрысков все узнали, что ночью они повстречались с призраком монашки. Об этом же твердила и нянька, дабы отогнать от себя подозрения в том, что уснула за работой.

КОНЮХ ФИЛИПП

Конюх Филипп в свои неполные сорок лет не огрубел, не очерствел от холопской жизни, но оставался человеком порядочным и дюже жалостливым по своей натуре.

Он до такой степени проникся к кухарке Глафире сочувствием, что поначалу жалел бедную бабу, которой более всех доставалось от помещика, а после и вовсе испытал к ней сердечное и телесное тяготение. Да не простое влечение к женскому телу охватило его, а та самая страсть, с коей просыпается в мужчине сильнейшее в мире чувство и он возгорается любовью к одной-единственной женщине.

Никак Глашка не шла из его ума, и, часами ворочаясь в подсобном помещении при конюшне на соломенной лежанке, покрытой коровьими шкурами, он не мог более спокойно засыпать, а всё думал да тайно мечтал о ней.

«И фигурка-то у неё, – успел отметить он, пока она оголённая лежала под плетью, – очень даже ничего, и готовит лучше всех, и личиком такая смазливая!» Но разве подойдёшь к барину и испросишь разрешения на женитьбу, когда он в последнее время так лютует и изводит боем своих крестьян?

И от безысходности, одиноко ежась в своём закутке, Филипп, хоть и мысленно, а всё же тискал в своих фантазиях Глашкино тело.

Думы о женитьбе на Глафире не давали ему спокойно жить, уж больно велико было его желание засыпать с возлюбленной в одной постели. И с каждым днём, всё чаще бросая на Глафиру тайный взгляд, он больше и больше утверждался в своём желании быть с ней.

Да и Глаша для себя тоже отметила и заботу о ней, и проявленное сопереживание Филиппа и стала, отвечая ему взаимностью, глядеть на него другим – с большей нежностью – взглядом.

Втайне кухарка также лелеяла думы о нём и страстно желала его крепких объятий. Отныне она всегда старалась отправить в конюшню побольше еды, повкусней да пожирней, что не ускользнуло от внимания наблюдательного Филиппа.

Так, незаметно для себя, они стремительно шли на сближение друг с другом.

Однажды, когда Глаша поздним вечером выносила скотине кухонные отходы и, уже вывалив их в корыта, собиралась покинуть хлев, высокий, крепкий, мускулистый мужик – Филипп, как бы случайно возникший из закутка, оказался рядом с ней.

Глядя прямо в глаза, он молча прижал её спиной к стенке сарая и, не заметив особого сопротивления, стал через одежду тискать ей грудь, расстегнул душегрею, засунул под неё руки, ощупывая телеса и целуя её при этом.

– Тихо, тихо, – шептала она Филиппу, пытаясь придержать рукой и помешать ему задрать подол своего платья, – нас же заметят.

– Давай сбежим от помещика, Глашка, – предложил он ей, – совсем сохну по тебе.

Глашка вроде вырывалась от него, а вроде и нет, потому как они оба уже намечтали себе такой внезапный желанный момент.

Глафире нравилось прикосновение огрубевших намозоленных рук Филиппа к её телу, и внезапно такое приятное томление охватило её плоть, что она, потеряв рассудок, выронила пустые вёдра, обвила руками его шею и стала сама страстно обнимать его, подставляя свои губы под поцелуи.

– Бежим, Глашка, – оголяя её зад, продолжал твердить конюх.

– С ума сошёл! Да как же можно бежать-то отсель, разве ж возможно удрать от барина?

– Сумеем бежать, – шептал он ей в ухо, – счастливыми будем, Глаша, а так – всё равно запорет нас барин.

Филипп, задрав её подол и путаясь в складках рубахи, повалил Глафиру на солому, которую заранее сам принёс. Она уже не сопротивлялась и сама помогла повыше подвернуть сарафан и рубаху…

Вернулась Глафира на кухню раскрасневшаяся, со счастливым блеском в глазах и сильным желанием, несмотря ни на что, быть счастливой! Теперь ей есть для чего и ради кого жить, ведь в её сердце поселилась любовь, она теперь не одна, а вместе с Филиппом они сумеют преодолеть все преграды – даже те, которые кажутся в сегодняшнем дне страшными и непреодолимыми.

ЖЕНА ПОМЕЩИКА

Супруга помещика была почти на три десятка моложе своего мужа. Вдовый барин женился на ней, когда ему было пятьдесят пять лет.

Жила она с Пантелеймоновым сыто, в достатке – даже, можно сказать, в роскоши, но без любви к своему стареющему супругу ощущала себя пленницей.

Прочно повязанная брачными узами и двумя малыми детьми, она ощущала некое неудовлетворение от семейной жизни, и это служило поводом для её частых депрессий, плаксивости и наигранных обмороков.

Хрупкая, до невозможности тоненькая фигурка барыни весьма изящно смотрелась в широких, сильно драпированных юбках, в кои она обожала наряжаться. И, дополняя сии наряды блузами с широкими манжетами, пышными рукавами, многослойными рюшами и кружевными оборками, помещица томно, неспешным шагом прогуливалась по аллеям парка, ведущим к пруду, бросая затаённые взгляды на более молодых, чем её супруг, господ, которые частенько гостили в их имении.

Когда барыня пришла в чувство после того, как столкнулась в детской с призраком монашки и потеряла сознание, проанализировав произошедшие в доме события, она поняла, что это была вовсе не монашка, а Глафира – её пронзительный вопль она узнала, так как намедни смотрела, как кухарку порет барин. Она не выдала Глашку, а наоборот – решила за ней понаблюдать и таким образом стала тайной свидетельницей вспыхнувших любовных чувств конюха Филиппа и кухарки Глафиры.

– Так, так, так – постукивала Екатерина Андреевна пальцами по подоконнику, глядя вдаль и принимая какое-то решение.

А потом, на что-то решившись, быстро процокала каблучками в кабинет Сергея Ивановича и, увидев его в обществе управляющего имением, которому тот давал распоряжения, обратилась к мужу:

– Милостивый мой супруг, могу ли я пообщаться с вами наедине?

Сергей Иванович кивнул ей и махнул рукой управляющему, чтобы тот поскорее вышел из кабинета.

Оставшись с мужем наедине, она произнесла:

– Вы стали совсем мало времени уделять мне и нашим детям.

Такое заявление супруги было для Сергея Ивановича неожиданным. Помещик посмотрел на неё внимательно и изумленно ответил:

– Но, Екатерина Андреевна, вы сами просили меня излишне не тревожить вашей персоны.

Екатерина Андреевна подошла к нему почти вплотную и нежно посмотрела в мужнины глаза. Проведя ласково рукой по его щеке с бакенбардой, она елейным голоском продолжила свою речь:

– Простите меня, Сергей Иванович. – Она наигранно опустила в пол свой взор, а потом, широко распахнув серые глаза, обрамлённые густыми ресницами, снова посмотрела в его лицо. – События последнего года сделали вас таким грубым и неуравновешенным, что я просто не понимала, как подобает себя вести с вами. Вы пребывали в таком сильнейшем раздражении, а я тут была бессильна и знала, что ничем не смогу вас утешить, но глубоко в душе очень от этого страдала. Я понимаю, как тяготят вас недавние испытания, лёгшие на ваши плечи, и посему не ропщу, а терпеливо ожидаю благодатного времени, когда ваши руки, как и прежде, обнимут меня. Но очень скучаю, супруг мой, по вашему вниманию ко мне.