Стрекозка Горгона. Зимние квартиры

Глава 7

После бессонной ночи чувствовала себя выбитой из седла. Точнее, сидела-то в седле, но чувствовала себя неважно. Без Николая и о полученной во сне палочке забыла бы. Он её подобрал и попросил Трофима приделать подобие темляка. Слуга, просверлив отверстие, вдёрнул кожаный ремешок, Таня продела руку в петлю, и всё – палка при ней, не потеряется.

Небо заволокло тучами, потеплело, снег мягко скатывается с веток и с глухим шорохом шлёпается в сугробы. Отряд повернул в другую сторону. Три дня двигались на запад-юго-запад, теперь направление – восток-юго-восток. С дороги, соединяющей сёла предгорий Балкан, свернули и часа три пробирались по лесу и узкому ущелью, обходя какое-то турецкое село, вышли на ту дорогу, по коей с юга, из самого Константинополя, идут караваны в Шумлу. Эта дорога чуток шире, но меры предосторожности пришлось усилить, а двигались из-за топографических работ по-прежнему медленно, нога за ногу, по-архиерейски важной поступью.

Дорога, войдя в короткое и узкое ущелье, полого спустилась. Странно даже: отчего туркам не пришло в голову расширить проход, подорвав иль каким-нибудь образом раздробив небольшие скалы? Незамёрзший ручей шумно прыгает по камням, мостика нет. За ним начинается затяжной – версты на две – подъём в пологую гору. Сегодня впереди с пандурами идут капитан Бегичев и взвод Звегливцева, они уже скрылись из глаз, по горе ползёт пехота, ведёт вьючных лошадей. А вокруг ручья – серые валуны, разбросанные беспорядочно. Меж валунами и на них – сосны и густые заросли вездесущего терновника, чьи голые ветки торчат, словно иголки из подушечки-игольницы. Сосны вцепились корнями в камни, удивляя своей живучестью, причудливо изогнулись, почти висят высоко над землёй и растут ведь, глаза радует их сочная зелёная хвоя. Проводники сказали, что ручей впадает в Камчик, до него около четырёх вёрст. Один взвод драгун отправился влево, другой – вправо. Лужницкий со своим эскадроном и половиной отряда пандур в арьергарде. Таня с взводом мужа медленно продвигаются вниз по течению ручья. В руках Сержа бумага и карандаш, у Руперта – тоже: чертят, советуются меж собой, на глаз пытаются определить крутизну склона, а Николай заглядывает в их планшеты и выспрашивает, что к чему.

Вдруг сонную тишину разорвали звуки выстрелов, повторяемые эхом многократно. Арьергард вступил с кем-то в бой. Пока вернулись к дороге, стрельба стихла. Штабс-капитан Алсуфьев, крутящийся у ручья на гнедом дончаке, прокричал:

– Лапин, взвод спешить и к Лужницкому, стрелков в цепи не хватает. Руперт – ко мне!

Да, большая часть пехоты миновала ручей, поспешно поднимается в гору, здесь только хвост колонны, два иль три взвода пехоты, вместе с драгунами они, стало быть, отбили одну атаку, готовятся встретить другую. Драгуны спешились, бросили поводья коноводам и, скинув мушкеты с плеч, побежали вверх по обледеневшему склону. Поручик Лапин вскарабкался на округлый камень и указывает солдатам, какие места занимать. На скалах – пандуры и офицеры. На скале слева от дороги Любомир, рядом с ним Лужницкий, он разглядывает в подзорную трубу неприятеля, Таня подъехала к ним.

Там, на снежной равнине, темнела и рокотала яростными выкриками большая толпа конных турок. А на снегу перед прибрежными зарослями – три лошадиных трупа и, кажется, убитые. Османы сделали один наскок и отхлынули обратно, на расстояние, куда пули от русских мушкетов не долетают. Татьяна попросила:

– Всеволод Аркадьевич, позвольте мне в трубу глянуть?

Он оглянулся и чуть не выругался:

– Что за глупости?! Спрячьтесь за утёс!

Однако Лапина протягивала руку, и он, поморщившись, как от зубной боли, наклонился, протянул подзорную трубу. За спиной Татьяны, слева и справа от дороги, Алсуфьев размещал конных драгун. Штабс-капитан обратил внимание молодых офицеров на выбранную Лужницким позицию:

– Учитесь, господа! Удачное место, лучше и не вообразить. Погоню заметили в версте отсюда, но там капитан бой принимать не стал.

Таня всматривалась в турок, благодаря подзорной трубе стали хорошо видны их смуглые лица. Начальник в красно-зелёной чалме со свисающими с левого бока кистями что-то кричит и размахивает рукой, на пальцах которой блестят перстни. Рвётся в бой, у него одно желание – убивать и убивать неверных. Рядом с ним молодые, что смотрят подобострастно, ловя каждое слово начальника, но при этом вопросительно оглядываются. На кого? Ага, вот он: сидит на коне, уперев руку в бок. Тоже выглядит важной персоной: немолод, широкоплеч, на лице – досада, раздражение, будто его силой оторвали от чего-то важного и намного более приятного. Этот турок готов повернуть назад. «Ну и правильно, поворачивай, дома тебя ждёт кофе, длинный чубук, ты развалишься на своём ложе, будешь нежиться в тепле и комфорте. А здесь – пули, холод. Поворачивай, поезжай домой и других уводи», – мысленно уговаривала Таня сего вальяжного турка.

– У них нет единоначалия, – поделилась наблюдениями с капитаном, – спорят, нападать иль нет. Один неистово в бой рвётся, другой отговаривает… Молодые, похоже, боятся этого, свирепого…

– Кто там неистовствует? – спросил капитан.

– В красно-зелёной чалме, на жеребце с подпалинами…

– Жаль, штуцеров2 нет, а из мушкета не достать. Подстрелить бы свирепого, глядишь, остальные б назад повернули… – процедил Лужницкий.

– Только б не вздумали обойти, – встревоженно сообщил Обручев. – Справа, метрах в трехстах, тоже удобный спуск к ручью.

– Не осмелятся, – отмахнулся Лужницкий. – Им видно, сколько пехоты в гору поднимается, не захотят меж двух огней попадать.

Вот турки задвигались, тот, что спорил с самым ярым, с ленивым безразличием махнул рукой.

– Всё. Атаковать собираются! – сообщила Таня.

– К бою! – зычно скомандовал Лужницкий и бросил на Лапину недовольный взгляд. Она, привстав на стременах, протянула ему подзорную трубу и услышала грозное, почти грубое:

– А Вы, мадам, назад, в укрытие!

Таня попятила коня, но далеко отступить не смогла – за утёсом сгрудились драгуны с обнаженными палашами, и она, сдав немного назад, лишь постаралась плотнее прижаться к серо-бурому камню.

Стрелки укладывали поудобней свои мушкеты, прижимались щеками к прикладам, щёлкали затворами. Вот масса турок рванула с места, понеслась вперёд, топот и исступлённые гортанные выкрики огласили долину. Лужницкий рявкнул: «Огонь!», его команду повторили взводные. Дружный залп! Другие голоса крикнули: «Пли!» Ещё залп! Небольшой перерыв, и снова голос Лапина и егерского офицера слева, Ветрова, Эссена справа: «Пли!» Залп, за ним другой!!! Взводные отдавали приказы по очереди: пока одни перезаряжали мушкеты, другие стреляли, огонь вёлся почти безостановочно.

Но всё ж в светлый проём меж двух скал ворвались бешено орущие всадники, впереди – трое безусых, отчаянных, за ними – начальник в живописной чалме. Выстрел – и первый из всадников завалился на спину, конные драгуны схватились со следующими. Выстрелы, лязг, скрежет и звон металла, крики, храп коней, дым от выстрелов! Лужницкий слева сверху палит из пистолетов, пандуры – с правой скалы. Свирепый турок выделил Алсуфьева, выбрал его в качестве своего личного противника, выстрелил с левой руки, но штабс-капитан увернулся от пули и, дав шенкелей коню, рванулся на него. Но в этот момент промелькнула, словно огромная птица, большая тень. О! Это Любомир прыгнул прямо на спину сему бешеному турку, тот, извернувшись, проворно махнул ятаганом назад, чтоб разрубить врага. Кто кого? Таня в ужасе впилась в него глазами и подняла руку, приказывая турку: «Замри!» Ятаган, рубанув по куртке, не вошёл глубоко. Однако… серб в крови… Откуда? …Подняла глаза… Что за жуть!? Любомир, вцепившийся в плечо противника, перерезал ему горло, это кровь турка хлынула на него. …Голова с чёрными усами болтается сбоку, и серб выталкивает убитого из седла, но сзади над ним занёс саблю другой турок, промахнулся с первого раза, потому что конь под убитым хозяином, чуя на спине чужака, вертится, пытается встать на дыбы. …И тут ещё одна «птица» с криком «И-и-эх!» падает на добычу – на того, что хотел достать Любомира. Николай! Он ещё в прыжке рубит палашом по седоку, легко выпихивает того из седла, усаживается на коня, оглядывается, хватает первого подвернувшегося противника, выворачивает тому руку с ятаганом, подносит палаш к горлу. «О, хоть ты не режь голову, не надо!» – взмолилась про себя Таня. Безусый испуганный турок уже выронил клинок, не сопротивляется, и Николай, зажав левой рукой его шею, обратился в другую сторону: просвистел палашом, отбивая удар всадника сбоку от него. А Любомир всё ещё возится со своей жертвой. Сапоги всадника зацепились за стремена, падать под копыта безголовое тело не желает… наконец, неуклюже вываливается, сползает, голова, наполовину отделённая от туловища, напоследок блеснула белозубым оскалом… Таню чуть не стошнило от этой картины, в глазах помутилось. Как за последнюю соломинку, ухватилась за «Пелагеину» палку, и – помогло! Снова голова стала ясной.

И… кажется, всё… Пока следила за Любомиром и Николаем, драгуны Алсуфьева расправились со всей прорвавшейся в это неглубокое дефиле группой осман. Обручев, подняв клинок, осматривает след крови на лезвии, с гордостью показывает Руперту, тот демонстрирует своё окровавленное оружие. С кем они бились, Таня и заметить не успела. Выстрелы уже не столь дружные, крики и топот откатываются, становятся тише… На этот узкий участок дороги ворвались десятка полтора самых отчаянных оттоманов, попав под перекрёстный огонь да палаши конных драгун, кто-то повернул назад и ускакал, а здесь целы лишь двое: тот, кого держит Николай, и один зажат между унтером и солдатом. Нет, вон ещё безоружный пугливо озирается, укрывшись от клинков под шеей лошади, и один выбитый из седла поднял голову, оглянулся, но тут же снова скрючился, вжимаясь в землю, – притворяется мёртвым.

Всё перекрывает властный крик Лужницкого:

– Отбой! – через минуту слышен его уже более спокойный, почти благодушный голос.– Довольно!

Алсуфьев с восхищением уставился на Любомира, пытающегося усмирить храпящего, яростно косящего красными глазами турецкого жеребца:

– А ты молодец! Молодец! Важную птицу завалил!

Да, прыжок Николая был ловчее, изящней, зато Любомир поверг наземь неистового начальника неприятельского отряда. Серб зло сплюнул, брезгливо оглядел свою окровавленную одежду и хрипло произнёс:

– Эти аяны и паши другого не заслуживают!

А конь под ним всё ещё бунтует, он бы скинул незнакомого седока, но здесь, в тесноте, не хватает места для взбрыкиваний.

Лужницкий требует:

– Доложить о потерях!

Алсуфьев оглядел своих: здесь, сжав зубы от боли, держась за товарища, с трудом сидит в седле один солдат – у него перерублена ключица. Таня тряхнула головой, чтоб опомниться от жутких картин, и осторожно протиснулась к раненому. Из зарослей, из-за валунов справа и слева от дороги слышны голоса взводных: «У меня потерь нет!»; «Все целы!» и голос Лапина сначала: «Без потерь…», затем его почти истошный крик: «Целищев, ты где? …У меня только Целищева нет». Николай отзывается:

– Здесь я, цел!

– А зачем убёг?! – орёт Лапин.

– Мушкет заело, так я палашом решил помахать, – громко отвечает Николай и, оглядываясь на столпившихся возле него, жалуется картинно. – И что за взводный у меня? Ишь, выдумал: убёг. А чего мне там с заклинившим ружьём делать?

Алсуфьев, улыбнувшись одобрительно Николаю, крикнул:

– Лапин, не оговаривайте Целищева. Он сегодня герой!

Бой шёл минут пятнадцать, значит, и боем-то его звать много чести. Стычка. Пехоте приказано отходить. А драгуны ещё около часа наблюдали за неприятелем. Турки ускакали недалеко, но желания атаковать не выказывали: наверное, ждали, когда русские уйдут, чтобы подобрать убитых.

На горе егеря сооружали нехитрое укрепление из камней, кои смогли выворотить. Однако Лужницкий заверил, что турки вряд ли предпримут ещё одну атаку, укрепляться ни к чему. Подполковник Петров кивнул удовлетворённо, оглядел солдат и поблагодарил за хорошую стрельбу:

– Ну что, друзья мои, не зря вас командиры мучили, заставляя по полдня по мишеням стрелять? Плохой стрельбой басурман не смогли бы прогнать, так?

– Так точно, – не очень стройно отозвались солдаты.

– Ваше высокоблагородие, а я разве похвалы не заслужил? – не смог утерпеть, напомнил о себе Целищев, он вертелся в седле, оглядываясь на товарищей. Нет, не то чтобы Николай так уж в похвале нуждался, просто не отличался умением молчать.

Петров, усмехнувшись добродушно, поднял брови, изобразил на лице задумчивость:

– Даже и не знаю… За храбрость и находчивость, за то, что пленного взяли, можно бы и к награде представить. А вот за то, что оружие в бою отказало, выговор объявлять надо. Как считаете, господа офицеры?

Офицеры были настроены доброжелательно, Алсуфьев высказался за всех:

– Ваше высокоблагородие, ружьё у любого может заклинить, да не каждый способен таким удальцом себя показать. Видели б Вы, как ловко подпоручик со скалы слетел! Одного наповал сразил, другого – полонил. По-моему, он поощрение заслужил.

Опровергать слова штабс-капитана никто не стал, и Петров согласился:

– Так тому и быть, подам рапорт.

Глава 8

Дальше спускались с горы, поднимались на новый перевал, шли у подошвы почти отвесных каменных столбов. Офицеры продолжали «снимать» местность, но не отъезжали далеко от дороги. В пятом часу пополудни вышли на равнину. Высокие холмы остались сзади, впереди темнели сине-зелёной одеждой лесных зарослей другие. Проводники сообщили, что до следующего удобного для ночлега места ещё часов пять ходу, потому Петров решил остановиться здесь. Свернули в сторону, где в полуверсте от дороги виднелся невысокий холм, обошли его и на полугоре среди реденького леска стали разбивать лагерь. Пехота занялась обустройством, кострами, а драгуны, чтоб не терять время даром, поехали на осмотр широкой ложбины, кою перерезала дорога.

Николай остался возле пленных – помнил наказ генерал-майора Берга практиковаться в языке. Пандуры помогали общаться с турками, переводили непонятные слова, но разговаривали с ними с неприкрытой ненавистью. Дай им волю, так прирезали бы пленных без раздумий, расплачиваясь за зверства, что магометане на их землях чинили. И турки жались друг к другу, с опаской взирали на пандур и с робкой надеждой – на егерей, которые сейчас были для них защитой от возмездия. Тот, кого пленил Целищев, вжимал голову в плечи и посматривал на подпоручика почти благоговейно – знал, что этот офицер мог лишить его головы, но не стал.

Таня занялась раненым. Он, прислонившись к дереву, накинул на одно плечо шинель, выставив другое, окровавленное, морщился от боли. Перебита левая ключица – самое распространённое ранение кавалеристов; рана глубокая, не дай Бог, загноится. А надо вытерпеть и ночёвки в снегу, и тряску дорожную. Пока может, будет держаться в седле, не сможет – товарищи понесут. Егеря взялись чинить его распластанную рубаху и сюртук, на этот случай солдаты всегда нитки и иголки в киверах носят.

Вдруг с дороги донёсся голос трубы. Пожилой егерь с нашивками унтера проворчал:

– Сызнова трубят… И что за день такой? Каши не сварены, поись ишшо не успели, опять срывают…Ну-к, робяты, вставай! Глянем, кого там по наши головы принесло.

Солдат, зашивавший рубаху драгуна, торопливо сделал стежок, обкусил нить, подал одежду хозяину:

– Дома дошьёшь.

Солдаты нехотя поднимались, напряжённо вслушивались. Приказ не поступил, но раз труба прозвучала, значит, с минуты на минуту будет. Таня и Кало кинулись к лошадям, спешно поскакали в сторону дороги. Навстречу по уже утоптанному снегу летел вестовой от Петрова.

На равнине шириной около пяти вёрст не видать ни кустика, ни деревца, ни больших камней для укрытия. Только покрытый лесом холм врезался в долину, словно длинный коровий язык, что тянулся от горной гряды к дороге за угощением и, не сумев достать, застыл в полуверсте от неё. За сим «языком» в седловине меж двух возвышенностей и укрыт русский отряд. Холм каменист, на него никто не заезжал с плугом иль сохой, не подымался с мотыгой, и деревья на нём высоки, разложисты. А долина распахивается – кое-где из-под снега торчит толстая засохшая стерня кукурузы. У подножия холма выпирают, словно белые шапки, заснеженные груды камней, что, наверное, собраны земледельцами с их плодородных участков. Возле сих каменных груд – Петров, Бегичев, командир партизан Кондович, граф Звегливцев со своим взводом, все озабоченно оглядывают равнину. Значит, высланный вперёд дозор встретил кого-то и вернулся к основному отряду с тревожной вестью.

– Мда, позиция – хуже не придумаешь… – подытожил осмотр подполковник. – Цветко, а если нам ещё дальше от дороги отойти? Есть куда?

Цветко неуверенно покачал головой и потянул:

– Не-е-ет… Не знаю… Кони, пожалуй, ноги переломают.

Да, за сегодняшним лагерем идут разной высоты скалы, скрытые деревьями и нетоптаным, девственно чистым снегом. Выглядят они малодоступными, а что за ними, пандуры не в курсе…

Драгуны собираются на зов трубы, одни, что ездили на осмотр ложбины, торопливо возвращаются с южной стороны и пересекают дорогу, другие, что замыкали движение отряда, несутся по ней во всю прыть с запада. Вот все собрались, капитан егерей Корнилевич также подъехал, и Петров приказал:

– Драгунам встать за холм, чтоб с дороги не было видно, – а, обратившись к Корнилевичу, – Вы, капитан, размещайте стрелков по краю леса. Скрытно размещать! – в ответ на недоумевающие взгляды пояснил. – Бегичев заметил большой отряд, что сопровождает обоз, вот-вот покажутся.

– Не обоз, а караван, – поправил Бегичев.

– Да, да, караван, – равнодушно согласился Петров.

Цветко Кондович предположил:

– Если это караван, не должны османы драться, им важно товар сберечь, бой не нужен.

– Дай-то Бог, дай-то Бог, – ответил Петров, поворачивая коня, чтоб подняться вверх на гору. – Корнилевич, уяснили? Приготовиться, но ни в коем случае не открывать стрельбу и не высовываться. Авось, пронесёт…

Два эскадрона по номерам встали за холмом, Татьяна поднялась на возвышенность средь деревьев, откуда видна дорога. Обручев, Руперт, Крушинов (они свободны, без своих солдат) – рядом с нею. Мимо, не выходя из леса, по снегу пробираются егеря, чтоб составить стрелковую цепь по всему периметру холма. Ждали минуту, другую, пять, десять… И вот там, откуда возвратился Бегичев, на восточной стороне равнины появились всадники. Много, их тёмная колонна медленно вытягивается из леса. Пройдут мимо иль завяжут бой? Русский отряд в укрытии, однако вся равнина истоптана, невозможно не заметить столько свежих следов. Передовые конники вооружены, едут неторопливо. Уже чуть ли не на две версты растянулись, а хвост колонны ещё из леса не вышел. За всадниками возвышаются покачивающиеся над ними морды странных животных. Таня вспомнила картинки из учебников: похоже, верблюды.

Была бы у русских удобная для боя позиция, меньше б волновались. Сейчас остаётся лишь молить Бога, чтобы пронесло беду мимо. Хотя, все ли молятся об этом? Оглянувшись на офицеров, Таня увидела горящие от азарта глаза, ребята всматриваются в движущийся неспешно караван, словно в лакомую добычу, руки их нетерпеливо сжимают рукояти оружия.

– Эх, позволили бы! – высказался Обручев, подавшись всем корпусом вперёд. – Ударить с фланга по растянувшейся колонне – это ж верный успех!

– Мы не знаем, сколько их… – с сомнением пробормотал Руперт и стал планировать. – Один эскадрон направить в сторону леса, разделить колонну на части…

– Всех драгун к лесу, а тех, кто уже вышел, оставить егерям! – запальчиво возразил Обручев.

Молодые офицеры не прочь в драку ввязаться. Мужчины, мужчины, интересно, с какого ж возраста вы перестанете быть задиристыми мальчишками? Серж возле своего взвода, его не слышно, однако Таня уверена, что и он точно так же ёрзает в седле, предвкушая битву. Будет разочарован, если не придётся доставать палаш из ножен.

Вот передовые турецкие всадники дошли до середины равнины, остановились, осмотрелись и – свернули с дороги, двинулись густой тёмной массой по следам. Не пронесло! Не пожелали пройти мимо. Русские, наблюдающие за неприятелем, замерли напряжённо, ожидая сигнала трубы и приказа «Пли!».

– Приближаются! – сообщил Обручев стоящим сзади драгунам. – Когда под выстрелы егерей себя подставят, можем ударить! …Что ж не сигналят?

Ох, мечты, мечты мальчишечьи! Чешутся у них руки без драки. Конных турок намного больше, двумя эскадронами не одолеть. Пехота, конечно, будет помогать, но всё равно исход боя сомнителен. Через цепь стрелков передали приказ: «Патаниоти и Целищева к Бегичеву!» Таня оглянулась, спустилась с горки к эскадронам. Как они проедут? Сквозь лес неудобно, по равнине – значит, подставить себя под неприятельские выстрелы. Целищев на опушке, ждёт грека. Оказывается, Бегичев-то уже на равнине, гарцует в виду турок! Те наставили ружья, но выжидают, не могут понять, что сие за дерзкая выходка. Может, надеются, что русский сдаться в плен пожелал?

– Зачем? – офицеры переглянулись. – Неужели переговоры?

Кало крикнул греку:

– Быстрей! – и поскакал к командиру, а товарищ медлит.

Таня подъехала к Патаниоти: он напряжён, сжал губы, не решается выезжать на открытое пространство. Положила руку на холку его коня, сказала:

– Александр, давай вместе.

Скакун Патаниоти послушался Таню, а не своего седока, и они поскакали рядом, вдогон Целищеву.

– Держитесь спокойней, они сами нас боятся, – сказала ему, и Патаниоти улыбнулся побелевшими губами, приосанился. Да, показывать свою робость он точно не желал. Нагнали Бегичева и шагом двинулись к туркам. Те с недоумением и весёлыми громкими возгласами столь же неторопливо едут навстречу. Вот Бегичев остановился – так, чтоб остаться хотя б под призрачной защитой стрелковой цепи, – поднял руку и сказал Патаниоти:

– Переведи, что я хочу поговорить с командиром.

Надменный начальник в грязно-зелёной чалме – широкоплечий, с крупным горбатым носом, нависающим над чёрными с проседью усами и щетинистым подбородком –взирает на русских с тревогой, яростью, но и с недоумением, в его правой руке сверкает позолотой красивый пистолет. Вопрошает кичливо:

– Что, русский, желаешь сдаться?

– Нет. Уважаемый, прошу не двигаться дальше. Предупреждаю, что на вас вот оттуда, – и Бегичев кивнул в сторону холма, – нацелено очень-очень много ружей.

– Считаешь нас трусами? – взъярился тот.

Его ярость была некстати, и Бегичев улыбнулся, чуть склонив голову, сам по-турецки ответил:

– Уважаемый! Я не сомневаюсь в вашей храбрости. Но ведь и русские – храбрые солдаты.

Бегичев понимал турецкий язык, но не в совершенстве, он попросил Патаниоти говорить как можно предупредительней, чтобы не унижать противника. Таня напряглась, уставилась на важничающего турка, внушая ему спокойствие, доброжелательность. Тот подбоченился, откинувшись в седле, посмотрел в сторону холма – егерей за деревьями не видно, но истоптанный, исхоженный конниками и пехотой снег свидетельствует, что русских здесь немало. А из-за холма то один, то другой нетерпеливый драгун высовывается, и их невозможно не заметить. Турок, усмехнувшись горделиво, спросил: