Вино пророчеств

Я пью вино – вино пророчеств,

сон – лучшее из одиночеств

Сегодня приснилось, что у меня так заросло щетиной лицо, что казалось совершенно черным. Людей это пугало, но я думал о том, что стоит мне побриться, и все станет на свои места. И все-таки, черное лицо это что-то новенькое, таким я себя еще не видел никогда. Полагаю, что это к большим переменам, что в общем-то нетрудно предугадать, я действительно меняюсь, и меняюсь так кардинально, что это даже некоторых людей пугает.

Может быть во мне проявляется демоническая природа, но внутренне я не испытывал ни страха, ни удивления, я чувствовал, что либо это временно и не затрагивает основы моего характера, либо это и есть мое истинное лицо, которое нет смысла скрывать дальше.

Если бы кто-то сказал мне, что я демон, то я бы наверное нисколько не удивился. Мне комфортно в своем состоянии, поскольку даже в таком виде находятся люди, которые меня принимают таким, какой я есть.

Во сне я был одет в цивильный костюм, и все говорило за то, что я нахожусь на службе. Что ж, таким я себя и ощущаю – человеком без лица, действующим по предписанным мне правилам. Никто не знает, что у меня на уме, никто не видит моего лица, и то, что оно скрыто черной щетиной, наводит на людей страх. В то же время, я один из них, мне достаточно будет побриться, чтобы не отличаться от других людей. И все же, у меня есть сомнения на этот счет. Достаточно ли будет простого посещения парикмахера, чтобы вернуть мне прежний облик? Что если мне понравиться быть в том виде, в котором я увидел себя во сне? Мне скучно быть просто человеком, и мне нужно занятие, чтобы я не скучал.

Я выбрал себе занятие на первое время – я пишу. Когда я сомневаюсь в том, что я написал, я спрашиваю мнение своей подруги:

– Мне кажется я пишу неровно – говорю я ей.

Подруга подходит к окну и говорит мне:

– Смотри, за окном идет дождь, он идет ровно или неровно?

Она права. Как же она права. Она ничего не понимает в литературе, и все же, она понимает в чем-то больше, чем я.

Очень смешно, но я испытываю облегчение. Я – дождь. Очень неровный, но иду постоянно.

В первый год, что я прожил в Америке, я с энтузиазмом брался за любые случайные заработки, надеясь найти на этом «поле Чудес» свою золотую жилу. Я работал парковщиком автомобилей, некоторые из них были с механической коробкой передач, другие заводились простым нажатием кнопки. Все эти нюансы плохо укладывались в моей голове и случались ужасные казусы, про которые лучше не вспоминать. Через несколько часов работы меня с нее выгнали, и это к добру, я полагаю, потому что машины были дорогими и мне бы еще долго пришлось возмещать нанесенный ущерб. Я так нуждался в работе, что был готов учиться по ходу, методом проб и ошибок.

Я подавал одно резюме за другим, посещал собеседования, брался за любую работу, которую мне предоставляли временные агентства по трудоустройству.

Помимо работы на парковке мне запомнилось то, как я работал в крутом американском госпитале в качестве пожарного инспектора. Дело было в том, что на какое-то время в госпитале вышла из строя система пожаротушения, и выход был найдет в том, чтобы поставить людей, которые будут всю ночь ходить по всем помещениям госпиталя и принюхиваться, пытаясь убедиться в том, что нигде не пахнет дымом. Первое место в списке самых идиотских работ, которыми мне приходилось заниматься в жизни.

Госпиталь расположен на вершине горы, куда ведет специальная канатная дорога. С верхней точки открывается фантастическая панорама города и иногда сюда забираются туристы, чтобы полюбоваться открывающимся с горы видом. Пациентов в госпиталь доставляют всеми видами транспорта. Я видел, как однажды на крышу садился вертолет. Во время дежурства была возможность пройти по всем помещениям, куда вход только по специальному пропуску.

Я проходил все эти круги жизненного цикла раз за разом, как того требовала инструкция. 11-й этаж – спящие младенцы, 12-й – травма, 13-й – поддержание жизнедеятельности. Веселее всего в травме. Персонал молодой, энергичный, у них все время что-то падало. Больше всего поразило то, что я входил в палату с младенцами без всяких дополнительных проверок состояния моего здоровья, в рабочей робе, без бахил и марлевой повязки. По-началу я думал, что младенцы тоже в отключке, однако под утро они начали подавать голоса и стало как-то по-веселей. В общем, не такой уж он и страшный этот американский ад. Я просто удивился, насколько легко было оказаться там, где жизнь и смерть соседствует друг с другом, словно в каком-то фильме ужаса, но никого это не удивляло и не пугало.

Через год поисков и случайных приработков, мне подвернулась работа по производству подошв на фабрике кроссовок Nike, и это уже была постоянная работа, которая пусть и оплачивалась не слишком хорошо, но все-таки позволяла надеяться на то, что моя рабочая квалификация со временем вырастет. Я периодически выводил из строя какие-то машины и механизмы. Возможно причиной тому было то, что подходил я к ним слишком утилитарно. Как истинный гуманитарий, я не знал, что у машин есть душа и обращение с ними требует деликатности. Я ненавидел машины и они мне отвечали той же монетой.

«Nike» нанимал сезонных рабочих через специально созданное агентство, на срок до одиннадцати месяцев, а потом увольнял их, экономя на страховке, заработной плате и бенефитах, которые предприятие вынуждено было выплачивать постоянным работникам. Я получал минимальную заработную плату и мои шансы устроиться на фабрику на постоянной основе были весьма призрачными. И в то же время, фирма везде рекламировала себя как передовое предприятие, где созданы благоприятные условия труда, исключающие расовую дискриминацию и неравенство. На самом деле, они зарабатывали миллиардные барыши на дешевом труде выходцев из Африки и Азии, вынося основные производственные мощности за рубеж. Посредническое кадровое агентство ухитрялось экономить даже на обязательной медицинской проверке работников, заставляя оплачивать драг-тесты из своего кармана. Спустя год после своего увольнения, я получил в качестве компенсации за это мошенничество сто долларов, благодаря тому, что кому-то пришло в голову подать на агентство в суд и выиграть дело.

«Nike» и впрямь было одним из самых успешных предприятий в городе. Я имел тридцатипроцентную скидку на его товары в фирменном магазине, и это была большая привилегия. Мне многие завидовали, хотя я и не мог воспользоваться этой скидкой, поскольку даже с учетом ее, цена на продукцию предприятия казалась мне необоснованно завышена.

Раз в год на предприятии проводилась распродажа неликвида, и на это время фабрика превращалась в настоящую барахолку, поскольку весь товар отпускался на вес и я набрал около четырех мешков фирменной продукции, потратив на все чуть больше ста пятидесяти долларов. В тот счастливый вечер я был настоящим дедом Морозом для своей семьи.

Работу на «Nike» я потерял, когда отправился в Россию на похороны мамы. Мама умерла от рака через год после нашего отъезда в Штаты.

Похоронив маму, в Америку я вернулся с котом, который прожил без нас год вместе с квартиранткой из Ростова.

Перевозка кота превратилась в целую эпопею. Если до Нью-Йорка я летел рейсом Аэрофлота, и кота спокойно взяли в багажное отделение, то до Портленда предстояло лететь американской авиакомпанией, которая наотрез отказалсь брать животное в багаж, мотивируя отказ тем, что температура летом в багажном отделении может угрожать жизни животного. В салон меня не пускали, потому, что для перевозки кота требовалась специальной сумка, а клетка не проходила по стандартам. Ни в одном из терминалов аэропорта специальной сумки не нашлось, несмотря на то, что я объездил со своим несчастным питомцем все станции, и обошел все бутики аэропорта Кеннеди. Я буквально сошел с ума на этой почве и это было заметно невооруженным глазом. Мы и так опоздали на сутки, провели ночь в аэропорту в ожидании рейса, и теперь нам предлагали задержаться еще на одну ночь, чтобы съездить в специализированный магазин в городе и приобрести подходящую поклажу. В конце концов, я уже начал кричать на старшую смены и угрожать ей тем, что брошу животное прямо в аэропорту, и это будет на ее совести. Вид у меня был безумным. Наконец, она вынуждена была согласится с тем, чтобы я вез кота в обычной сумке и это была настоящая пытка и для меня, и для кота, и для пассажиров, сидящих на соседних креслах. Вылет откладывался в связи с какой-то экстренной ситуацией в соседнем аэропорту, и мы мы два часа прождали своей очереди на взлет в самолете, стоящем на полосе.

Кот обезумел от сидения в сумке и мне пришлось силой его утрамбовывать в нее, чтобы не позволить ему сбежать. Кот орал, сопротивлялся, шерсть летала по всему салону, сидящий рядом джентльмен то и дело вздрагивал, как только кот в очередной раз собирал силы для побега.

По прибытию в Штаты кот с легкостью адаптировался к американской жизни. В его распоряжении оказался дом с участком, где он стал полноправным хозяином. Кот часами просиживал на заборе или под кленом, охраняя свои владения от регулярных набегов ехидных облезлых белок, живущих по соседству.

Я себя нашел на целый день,

я под кленом, клен бросает тень.

Кот под кленом тоже тень нашел,

так под кленом день наш и прошел.

Кот сидит в полоборота,

кот торчит, а мне работать.

Зря кричу коту: кис-кис,

кот торчит, мой кот завис.

У кота торчат усы,

кот торчит и ты не бойся.

Кот приспособился ходить в туалет на соседний участок. Его владелец приходил ко мне жаловаться на кота, потому что его собачка раскапывала кошачьи экскременты и заносила их в дом. Что я мог поделать? Я с трудом сдерживал смех, выслушивая от американского соседа жалобы на русского кота, которому я был совершенно не указ. Соседу пришлось уложить искусственный газон, а всю оставшуюся территорию участка закатать в бетон.

По возращению в Портленд меня не торопились взять в смену, всякий раз ссылаясь на то, что нужно немного подождать пока освободиться место и, предлагая мне работу в ночную смену, что мне не слишком подходило. Я уже понимал, что нельзя соглашаться на все подряд, чтобы потом не сетовать на хроническую усталость и нарушение сна. Двенадцатичасовый рабочий день больше подходил азиатам, чем европейцам, которых, кстати, на фабрике было подавляющее большинство. Здесь они себя чувствовали полноценными хозяевами, выстраивая порядки в смене на свой вьетнамский манер, что мне не слишком нравилось, говоря по чести. В смене даже работал один ветеран вьетнамской войны, который рассказывал о том, что ему пришлось пять лет провести в плену у коммунистов, на что я, впрочем, никак не реагировал и даже не проявлял сочувствия к его страданиям, поскольку в свои восемьдесят лет он был настоящим говнюком, пользуясь своим возрастом для того, чтобы добиться щадящих условий труда, вместо того, чтобы отправиться на заслуженную пенсию. Вьетнамцы очень трудолюбивый народ и конкурировать с ними за нищенскую зарплату не у всякого европейца хватит воли и сил. Это справедливо, что мы все разные, и нам нет никакого дела друг до друга. Американский «плавильный котел» это фикция. Каждый народ предпочитает здесь не выходить за пределы своей общины, предпочитая работать в своих национальных коллективах, посещать свои храмы, проводить свободное время в обществе людей своей национальности.

Я ждал месяц, пока освободится место на заводе, но тут мне попалось объявление о наборе сезонных рабочих на шоколадную фабрику. Оплата за час была такой же, как на заводе «Nike», но фабрика была намного ближе к дому, и это экономило мне время на дорогу и уменьшало расходы на бензин. Всякая новая сфера деятельности будила мое любопытство и питала энтузиазм. Работа на шоколадной фабрике казалась мне еще одной воплощенной мечтой детства. К моему удивлению, костяк коллектива составляли работницы русского происхождения, осевшие в Портленде и соседнем Ванкувере с конца 90-х годов. Это было для меня полной неожиданностью – я уже давно так плотно не общался с русскими, стараясь избегать скопления соотечественников в одном месте, так как был предупрежден опытными в этом деле людьми, что секрет успеха адаптации эмигранта в Штатах лежит в том, чтобы работать и общаться с коренными американцами.

Большинство работниц были уже в преклонном возрасте, но отлично справлялись со своей работой, посвятив производству шоколада от пяти до двадцати пяти лет своей довольно однообразной жизни. Многие из них совершенно не знали английского языка и не видели смысла в том, чтобы его учить, так как оставались членами русскоязычного религиозного сообщества, в рамках которого они полностью удовлетворяли свои информационные и культурные потребности. Большинство из них были баптистками, выехавшими в Америку целыми семейными кланами, по визам беженцев от преследований на религиозной почве. На производстве рабочим языком был русский – английским владели лишь менеджеры, которые осуществляли координирующую функцию, доводя до работниц указания руководства. Благодаря низкой мобильности персонала, руководство не утруждало себя финансовой мотивацией, и годами не повышало им зарплаты, которая оставалась в пределах допустимого законом минимума.

Помимо низкой зарплаты, недостатком работы на фабрике были постоянные сплетни и интриги внутри коллектива, без чего не обходится ни один женский коллектив наших соотечественниц, любящих хорошую сплетню не меньше, чем шоколад. Хорошая сплетня скрашивает монотонность труда и вносит в него оживляющий рутинные трудовые процессы элемент эмоциональности. Американцы надолго в коллективе не задерживались. Мне запомнился один из них, так как внешне он походил на наших забайкальских рыбаков, благодаря наличию в его крови примеси индейской крови. На вид ему было под шестьдесят. Звали его Джон – Иван, по нашему. Я узнал в нем человеческий тип, далекий от традиционного американского – сдержанного и холодного. Перед устройством на фабрику он развелся с женой, с которой прожил больше двадцати пяти лет. Из-за развода ему пришлось переехать в другой город. Дом он оставил жене, ему достались собака и машина. Собаку он не любил, потому что она напоминала ему бывшую супругу. Кроме того, на новом месте у собаки завелись блохи, и ему пришлось потратить сорок пять долларов, чтобы их вывести. Как-то при мне он спрашивал по телефону у ветеринара, что будет стоить ему дороже: вывести блох или усыпить пса.

– Это была шутка – пояснил он мне, но шутка была не в характере американцев, которые настолько привязаны к своим питомцам, что готовы оплачивать любые счета на их содержание и лечение. Вскоре он дал объявление в газету, о том, что отдаст животное в хорошие руки. Мне он тоже предлагал, но я отказался. Мне хватало моего кота с его блохами – не знаю почему, но блохи в Америке сущий бич местных аппартаментов. Собаку вскоре забрали, и Джон стал свободен совершенно.

Потихоньку я стал подталкивать Джона к завязыванию неформальных отношения с нашими дамами. Мужчин у нас в коллективе немного, а команде нужен стимул для хорошей работы – намекал я ему. Но Джон был пуглив и боялся обвинений в сексуальных приставаниях. Я старался объяснить ему разницу в менталитете русских и американцев, но он мне не верил.

– Как ты можешь такое говорить, ты же женат? – спрашивал он у меня

– Да, – отвечал я ему, – но это еще не повод для воздержания. В России, по крайней мере.

– И что, – недоверчиво спрашивал меня Джон, – в России женщины тоже изменяют своим мужьям?

– Конечно, – отвечал я ему, – у нас в России равноправие, ты не знал?

– И как мужья реагируют на это? – интересовался Джон.

– Радуются, конечно. У них больше времени на выпивку остается. Они для этого специально жен на курорты отправляют: в Турцию, в Египет, чтобы отдохнуть от семейной жизни.

Джон только недоверчиво вертел головой – моя информация явно превышала его возможности к ее адекватному восприятию.

Мужиков в цехе было действительно мало. Ден – мойщик посуды, сорока двух лет, ирландских кровей, рыжий, малообщительный, вечно стрелявший у меня сигареты, Джулиан – креативный директор лет пятидесяти пяти, фанатично увлеченный шоколадом – энергичный, стремительный франко-канадец, эстет и симпатяга, и его друг Ричард: круглый, бородатый мужчина с румянцем во всю щеку, лет сорока пяти, но выглядевший старше своего возраста из-за бороды. Был еще Дэвид – работник кухни, угрюмый высокий и нескладный чувак лет сорока, который вырос на Аляске, и это, отчасти, объясняло особенности его нелюдимого характера. Как-то я почти неделю помогал ему на кухне, и он меня очень сердил своими манерами. Однажды, уже в самом конце долгой и мучительной трудовой недели, я не выдержал, и случилось так, что я стал на него орать, при этом в руках у меня был молоток для разбивания шоколада. Что-то человеческое шевельнулось в его глазах, но не надолго. Вежливость давалась ему с большим трудом.

– Дэн, – спрашивал я проходящего мимо мойщика посуды – как будешь выходные проводить?

– Буду пить и смотреть телевизор – скупо отвечал мне он.

– Очень безопасная программа выходных. – делился я информацией с Джоном.

– Я в прошлые выходные пил водку и танцевал – неожиданно разоткровенничался он.

– Неужели, и что, там были девчонки?

– Много. Очень много.

– И у тебя был шанс?

– Был. Один.

– Этого мало. Ты так долго его ждал, что должен был повторить, по крайней мере.

– Я слишком стар, ты молодой и этого еще не понимаешь.

– В следующий раз возьми меня с собой.

– Ты женат! – стоял на своем Джон.

– Вы, американцы, настоящие лицемеры! – нарочито сердился я.

– Вы нет?

– Все в прошлом, Джон, на секс у нас нет ни лимитов, ни обременений. Россия – свободная страна.

– Какой мужчина пропадает! – горько сокрушался я перед нашими тетками, пятью минутами позже.

– Какой мужчина? – делали стойку тетки.

– Да, Дэн.

– А чего он пропадает? – интересовались они.

– Так неженатый, делать в выходные ему, бедняге, нечего, будет пить и смотреть телевизор.

– Так, он сам наверное не хочет жениться?

– Мало чего он не хочет. Многие ли в России хотят, но всегда найдется та, которая возьмется за дело с умом. У нас мужики на дорогах не валяются.

– Верно, – начинали соображать тетки – а сколько ему лет?

– Сколько тебе лет, Дэн? – кричал я ему через весь зал.

– Сорок три. – отвечал он.

– Молодой! – сокрушались тетки. Большинству из них под шестьдесят – вдовы, коротающие свой век.

– Ну, и что, что молодой, вот, – Ричард, тоже молодой, а выглядит на шестьдесят.

– И не женатый! – поддерживали они мою мысль.

– Женатый он! – давил я хилую надежду на корню.

– На ком? – удивлялись женщины.

– Так, на Джулиане и женатый.

– Да ты с чего взял? Друзья они.

– Мне все равно, друзья они, или нет, но я случайно познакомился с агентом по недвижимости, когда искал себе апартаменты, – что было чистой правдой, – так он предлагал мне воспользоваться его услугами, как постоянного агента, и, как только он узнал где я работаю, тут же, в качестве рекомендации, привел пример удачной покупки дома для семейной пары Джулиана и Ричарда.

Информация женщин потрясла. То, что они живут в Портленде – втором городе США по количеству проживающих в нем лиц нетрадиционной ориентации, никак не отражалось на их привычном восприятии мира, в котором доминируют семейные ценности.

Для наших теток подобные разговоры на рабочем месте бесплатное развлечение. Я чувствовал здесь себя как рыба в воде, огорчало лишь то, что за два года работы моя зарплата не выросла ни на цент.

Я начал подыскивать себе занятие с более высокой оплатой и вскоре в интернете наткнулся на объявление о наборе уборщиков в школу. Если на фабрике мне платили десять долларов в час, то здесь мне предлагали уже шестнадцать. Да и расстояние от дома значительно меньше, а следовательно, и еженедельные затраты на бензин снизятся вдвое.

Я прошел собеседование и мне предложили работу в качестве подменного уборщика. Это значит, что меня будут вызывать только тогда, когда во мне будет необходимость: на полдня, на день, на несколько часов после моей основной работы. Я согласился. Первое время было очень трудно. Отработав на фабрике полную смену с шести до половины третьего дня, я ехать в школу и убирал классы и туалеты до половины двенадцатого ночи. Первые три дня я думал, что вообще не смогу преодолеть присущей мне брезгливости, но постепенно чувство унижения ушло на второй план. Эта работа давала мне больше свободы и гораздо больше денег, и это решало все дело. Главное было справиться физически. Больше двух дней в неделю я не мог брать смены, хотя подработки в школе мне предлагали гораздо чаще. Мой рассчет был на то, чтобы попасть в постоянный штат, и тогда работу на фабрике можно было оставить.

Прошел год после смерти мамы и пришла пора ехать в Россию вступать в наследство. К счастью, мама перед смертью успела отменить свое завещание, которое она в сердцах переписала на сестру, но у сестры даже не нашлось времени, чтобы прилететь к ней на похороны. Я порвал с теткой после этого всякие связи, равно как и с родственниками двоюродной сестры моей мамы, чей муж напрямую назвал меня виновником ее смерти. Такова специфика сочувствия у людей, склонных по роду профессии влезать в дела других людей.

– Ты убил свою мать! – написал мне выживший из ума бывший придворный журналист. Журналисты склонны к эффектным заголовкам и у них, как правило, плохо налажены логические цепочки и очень короткая память.

Узким кругом близких родственников они уже осудили меня за отъезд в Штаты и попутно поделили мамину квартиру, отписав ее маминой сестре. Обдумывая свой ответ на обвинение, я вспомнил историю, как журналист в молодые годы сослепу действительно убил на охоте человека, случайно приняв его за зверя, и эта история чуть было не стоила ему свободы.

– Сам ты убийца! – написал я ему и посоветовал впредь не лезть не в свои дела.

Мама воспитывала во мне вежливость, но в делах подобного рода жизнь научила меня не церемониться.

В Ессентуках, где мама закончила свои дни, я мгновенно забыл об Америке, словно этого тяжелого года и не было в моей жизни. Я ходил на источник с минеральной водой три раза в день, записался на массаж, посещал танцы в местном санатории.

Я заказал маме памятник, выгравировав на нем умирающую птичку – знак ее скорой кончины, посланный мне 31 декабря 2012 года – за полгода до ее смерти.

В России я чувствовал себя как рыба в воде. Я прислушивался к русской речи, наблюдал за всем, что вокруг меня происходит, чувствую себя уместно в любой ситуации. Мне нравилось, что я могу свободно флиртовать с женщинами, и женщины отвечали мне своим вниманием, от чего я совершенно отвык в Америке. В России я ожил, и это чувство долго не давало мне покоя по возращению в Америку. Я настраивал себя на то, что как только получу американское гражданство, я немедленно вернусь в Россию. Я замечал, насколько в России люди более расслаблены, чего они даже не осознавали – настолько это было для них естественно. Жизнь в чужой стране приучает к осторожности и лишает твои действия спонтанности, а без спонтанности невозможно ощущать себя свободным и счастливым человеком.

Вступив в наследство, я тут же дал объявление о продаже маминой квартиры. На мое счастье, покупательница нашлась за три дня до моего отлета в Америку. Она настойчиво пыталась сбить цену, но я стоял на своем. В последний перед моим отъездом день мы вышли на сделку и я получил деньги, которые тут же перевел в доллары. С учетом маминых сбережений, у меня на руках оказалась приличная сумма – почти сорок тысяч американских долларов. Я вернулся в Америку и эти деньги послужили залоговой суммой при покупке дома. Через два с половиной года жизни в США, мы наконец смогли приобрести свой небольшой домик в хорошем районе, недалеко от той самой библиотеки, куда я по-прежнему ходил за книгами и фильмами на английском языке.

Уже через несколько месяцев после своего возвращения из России, я получил приглашение на собеседование в школьный округ, где освободилась вакансия уборщика, и хотя работа на шоколадной фабрике доставляла мне гораздо большее удовлетворение, все-таки преимущество, с учетом зарплаты, социальных выгод и медицинской страховки, было за школой.

Томи – мой босс, в которой он числился старшим смены, в шутку иногда называл меня Оzy. Прозвище сложилось из двух букв моего имени: O и Z, в латинской транскрипции. Я оценил шутку, так как «Волшебник Изумрудного города» была моей любимой сказкой, как только в мои руки попалась книга про приключения девочки Элли из штата Канзас в стране OZ, под авторством Константина Волкова. Я чувствовал себя путешественником в сказочном пространстве собственной жизни, из которой, казалось, не было выхода, да я его, собственно, никогда и не искал. В глубине души, я никогда не воспринимал действительность слишком серьезно, и так продолжалось до тех пор, пока я не уперся спиной в стену, и случилось это уже в Америке, на шестом году моей эмиграции.