Слава КВКИУ!

27

Но продолжу начатое прежде.

На параллельном с нами курсе взаимоотношения с командованием изначально сложились противоположно нашим. К сведению, термин «параллельный курс» означает, что у этого курса такой же год обучения, как и у нас. То есть, первый, второй или, например, пятый, но только на другом факультете.

Факультетов в нашем училище было всего два. Первый считался механическим, а второй – электрическим.

На моём факультете, на первом, упор в программе обучения делался на сложные механические системы, а на втором – на электрические устройства и электрические машины.

Не скрою, при поступлении все хотели учиться на втором факультете. Считалось, будто в прикладном смысле для последующей жизни более понадобятся знания и умения по электрооборудованию. Мол, в механике и самому просто разобраться… Вообще-то, это совсем не так! Немного я встречал специалистов даже с механического факультета, которые были способны выявить причину отказа простенького редуктора. Не стоит думать, будто всё в механике так уж прозрачно!

Но после зачисления в училище нас распределяли по факультетам, не особенно-то выясняя наше желание, а руководствовались своими кадровыми соображениями, потому между параллельными курсами возникало напряжение. Возможно, зависть или обида. Трудно это определить наверняка!

Однокурсники второго факультета всегда охотно демонстрировали над нами превосходство, поскольку попали учиться туда, куда сами и наметили. Вряд ли всегда и во всём их превосходство имело какие-то основания. Но дух соперничества между нами всё же был. Возможно, с нашей стороны он вызывался лишь стремлением доказать, что второй факультет напрасно пыжится – мы ни в чём ему не уступаем. Впрочем, особого напряжения у кого-то из нас это не вызывало. Я, по крайней мере, такого не помню.

И ещё, кстати, будет замечено. На нашем курсе отношения между всеми сложились в большей степени простецкие, дружеские, доброжелательные и открытые. Тон этому, видимо, задавал наш начальник курса и курсовые офицеры. А вот на втором факультете каждый курсант старался напускать вокруг себя как можно больше туману, важности и неприступности. Каждый пыжился, делая вид, будто он козырный туз или его близкий родственник. Почти каждый был чуть ли не король – исключительный и величественный от осознания собственной значимости. Мы над этим лишь посмеивались. Однако яростных стычек или подлинной враждебности, прорвавшейся хоть однажды наружу, я не припомню.

Зато к любым старшекурсникам, независимо от факультета, у нас, помнится, всегда было столь же подчёркнутое уважение, как к людям, которые с честью уже преодолели все трудности, лишь предстоявшие нам.

Так вот, опять вернусь к командирам. На параллельном с нами курсе курсанты своими командирами никогда не восхищались. Напротив! Кто в том был виноват, мы тогда не очень-то задумывались. Забот нам и без того хватало!

Начальники курса и командиры взводов на втором факультете менялись часто, а обстановка всегда напоминала минное поле – того и гляди, что-то и где-то взорвётся.

Вновь назначенные командиры обычно старались «закрутить гайки», поскольку справедливо полагали, будто дисциплина на курсе плохая. На это курсанты, понимая, что в них видят не людей, а лишь объекты, волю которых пытаются подавить любой ценой, противодействовали. Чаще всего, они активно подставляли своих командиров перед их начальниками так, что те выглядели весьма неумными. Курсанты тихо саботировали любые приказы и распоряжения своих начальников, выполняя всё наоборот, но делали это с видом, полным преданности и усердия! Просто так не придерёшься!

И что особенно удивляло, на тот несчастный параллельный нам курс всякий раз назначали, казалось, самых опытных и знающих своё дело офицеров, но воз с места они не сдвигали. Все командиры, вместе взятые и по отдельности, вплоть до выпуска так и не сумели расположить к себе курсантов, не заслужили у них авторитета, потому-то и продолжалось всё на их курсе через пень-колоду!

Случалось там, курсанты из строя, если удавалось укрыться за чьей-то спиной, позволяли себе шуточки, бесившие начальников. Оскорбленные, они мгновенно выплёскивали своё раздражение, проявляли открытое неуважение уже ко всем подчиненным, требовали признаться, «кто это сказал?»

Разумеется, такие действия лишь увеличивали разрыв и не оставляли надежды на взаимопонимание. А раз у воспитателей нет авторитета, то воспитание курсантов происходило стихийно. Жизнь, учеба и воинское воспитание тянулись как-то сами собой в расчёте на то, что после выпуска все непосильные муки неудавшихся воспитателей, наконец, закончатся чем-то определенным.

Зато на нашем курсе, которым с первых дней и вплоть до выпуска командовал Пётр Пантелеевич Титов, всё складывалось принципиально иначе. И сравнивать-то нельзя с тем, что происходило у соседей!

Но в чём был секрет нашего начальника курса?

Если уж быть совсем откровенным, то я не знаю до сих пор! Да, не знаю! Хотя закончил службу полковником. Уже потому, казалось, должен понимать куда больше своего бывшего начальника курса, который тогда был всего-то капитаном, потом, правда, уже при нас стал майором. Ан, нет! Я и теперь в вопросах взаимодействия с людьми преклоняюсь именно перед ним, перед нашим немногословным Пётром Пантелеевичем, и мысленно всегда свои решения примеряю на него. Говорят, он воспитывался в детском доме.

Может, сказалась именно та жизненная школа? Или очень хорошими оказались его учителя? Всё это возможно, но мало кому поможет извлечь хоть какие-то уроки для себя.

Мне это вспомнилось к тому, что в последнее время я наблюдал, как вдавливают в людей мнение, будто из советских детских домов дорога вела только в воры или бандиты. Кто этому поверил, пусть обернётся на нашего Пётра Пантелеевича. Он собой олицетворял самый правильный ответ на этот вопрос. Он был идеальным советским командиром, правда, всего на уровне роты, чем по своей численности и являлся наш курс.

А секретов у Титова, может быть, и не существовало. Просто умный порядочный человек, честно делавший своё дело и, главное, сумевший относиться к нам, мальчишкам требовательно, умно и справедливо. Относиться по-отцовски! Он понимал, что мы пока лишь дети. Физиологически взрослые, но ещё дети умом и душой, потому не всё понимаем, много мним о себе, самоутверждаемся, обижаемся ни на что…

Когда думаю об этом, всегда вспоминается Александр Бек с его «Волоколамским шоссе». Отличная книга. В ней прекрасно показано, как именно умный командир формировал свою дивизию, как воспитывал вверенных ему случайных и очень разных людей, настраивал их на выполнение своего воинского долга, а, в общем-то, на подвиг.

Вполне сознаю, что только благодаря Пётру Пантелеевичу на нашем курсе не привилась и так называемая солдафонщина. То есть, все требования службы в нас никогда не вдавливали, ломая нашу волю, как обычно это делается через глупые и всё-таки обязательные для армии приемы – строевую подготовку, уставы, запугивания и наказания.

На первый взгляд, никакого издевательства, как будто и нет! Одни лишь трудности овладения воинским ремеслом. Но это было официально, лишь для виду, но сама система подчинения младших старшим подталкивала некоторых командиров к замаскированным издевательствам, к подавлению личной воли подчиненных, а не к повиновению осознанному. То есть, к подавлению собственных интересов, своего «я», ради интересов своего народа, которому следовало служить!

Обычная практика состояла в том, чтобы сломить волю непривыкших к новому порядку и непокорных, еще вчера самостоятельных людей! Силой, давлением на психику, угрозами, внушением всевозможных страхов заставить подчиняться! Именно, заставить! Чтобы каждому стало ясно, что подчиняться всё равно придётся. Хотя бы затем, чтобы не вышло себе дороже!

В общем-то, это не что иное, как самая обычная дрессировка. Дрессировка животных. Только еще хуже, поскольку кусочка сахара за правильное поведение даже не предвидится. Только кнут и изнурение!

Людей со стороны необычно спокойное положение на нашем курсе всегда удивляло. Оно удивляло и нас самих, не то, что посторонних.

Поначалу нам тоже казалось, будто в армии без всей этой ерунды никак не обойтись. Но мы сразу заметили, что наш начальник курса не очень-то одобряет казенные словечки: «есть!», «так точно!» и «никак нет!» Нам он об этом, конечно, не говорил. И, разумеется, не одергивал нас, если мы их применяли, поскольку это требовалось воинскими уставами. Тем не менее, он приучал всех говорить нормальным человеческим языком. Никогда не давил на нас силой своей должности, своими погонами.

Военная специфика языка, объяснял он, должна проявляться в четкости и краткости формулировок, а не в громком выкрикивании шаблонных фраз. И, тем более, не в лизоблюдстве. «Никогда не теряйте себя перед начальством! Вы обязаны исполнять служебные приказы, но не извиваться перед теми, кто старше вас по положению, в стремлении услужить им лично». И мы это впитывали.

Будет понято неверно, если кто-то решит, будто наш Пётр Пантелеевич был молчуном. Совсем не так! Он весьма толково говорил по существу любого вопроса, интересно рассказывал, если уж начинал, прекрасно реагировал на чужие шутки, если они оказывались уместны. Но никогда не пустословил. Не рассуждал, бог весть о чём.

Поставит, бывало, без сюсюканья и долгих разъяснений нам задачу и, извольте выполнять! Только и уточнит напоследок: «Вопросы есть? Тогда вперёд!» Подразумевалось, что мы сами должны включать своё понимание и инициативу для решения любой задачи!

Впрочем, иногда и Пётр Пантелеевич мог продержать нас в строю с полчаса и даже дольше. Пока его самого не поджимал распорядок дня. Чаще всего, это становилось замаскированным, но заслуженным наказанием. Мы, разумеется, не радовались, но и не возмущались. Такое случалось, если нас, как полагал Титов, следовало слегка повоспитывать нравоучениями, что-то объяснить, от чего-то предостеречь, что-то вдавить в наше путаное представление о действительности. Например, в связи с чьим-либо вызывающим проступком. Но и тогда Пётр Пантелеевич выражал своё резкое отношение, даже возмущение и презрение, лишь к самому проступку, но не допускал оскорблений и унижений личности виновного.

А каждый из нас, разумеется, примерял всё сказанное на себя, и был уверен, что Пётр Пантелеевич говорит не о нём. «Пётр Пантелеевич лишь предупреждает, чтобы и я такое же не сотворил! Он не перестаёт меня уважать! Он верит мне!» – думали мы. И не ошибались. Он верил, что мы берём с него правильный пример. Верил и доверял, не опекая. Опека ведь всегда подсекает самостоятельность.

Меня весьма интересует, потому я часто задаю себе один и тот же вопрос: «Откуда у Пётра Пантелеевича и наших командиров взводов было столько мудрости? Они ведь были всего на несколько лет старше нас».

К третьему, к четвёртому и, тем более, к пятому курсу училище вложило в нас целый океан общественных, инженерных, специальных и военных знаний. Под их воздействием мы действительно выросли. И во многом обошли своих командиров.

Пусть нам еще не вручали дипломы инженеров, но, по своей сути, мы уже стали инженерами, а вот наш Пётр Пантелеевич и командиры взводов так и остались со средним военным образованием.

Формально они сильно от нас отстали. Они и сами это понимали. Понимали это и мы. Тем не менее, их авторитет в наших глазах ничуть не снижался. Мы их по-прежнему уважали не за звёздочки на погонах и должности, а за их роль в нашей жизни и за то, как они ее исполняли.

Уже много-много лет потом мы вспоминали наших первых командиров только добрыми словами! Было за что!

Вот дополнительный штрих к портрету Петра Пантелеевича.

Моя милая супруга всегда удивлялась и никогда не могла понять, почему мне, профессиональному военному, целому полковнику, всегда предельно не нравилась строевая подготовка. Я действительно к ней относился критически и, осознанно починяясь требованиям службы, тихо ее ненавидел.

И всегда считал, что природа напрасно наградила головным мозгом людей, марширующих под бравурные марши – для такого занятия достаточно и спинного! Это кто-то из великих подметил, прямо мне в унисон.

Я люто ненавидел тупость строевой подготовки ещё до той поры, когда узнал мнение на ее счёт Фридриха Энгельса. А у него, между прочим, был великолепный военный опыт! Так вот, Энгельс с присущей ему безупречной логикой сделал когда-то своевременный и гениальный вывод: «С появлением автоматического огнестрельного оружия строй для армии утратил своё значение!»

Насколько же это верно! Пока воевали копьями и прочей ерундой, строй обеспечивал силу и стойкость всего войска, где все сражались плечом к плечу, перекрёстно защищая один другого, но под градом пуль из пулемётов такой строй лишь умножал потери! Потому для сохранения людей, без которых не победить врага, стал более разумен рассыпной строй, неорганизованный, беспорядочный, при котором невозможно всех или почти всех поразить одной очередью, одной бомбой или одним снарядом! Ну, не одним, так несколькими! Следовательно, терялся смысл правильного строя. Пропадал смысл и бесконечной муштры в строю в мирное время, ради тренировки на случай боевых действий! Их-то стало разумнее вести в рассыпном строю!