Противоречивая степь
Аксакалы сочувственно покачивали головами.
– Верно говоришь, батыр! – поглаживая рукой белую бороду, отозвался старый аксакал. – Плохо тогда дело было, много крови пролили. А все почему? – продолжал он. – Потому что каждый своим мирком живет, дальше своего аула ничего не видит. У себя все в порядке – и ладно. Сегодня у одного беда, а завтра у другого. В таких случаях всегда нужно держаться друг за друга, тогда и беду легче одолеть.
В юрте наступило молчание. Разве можно возразить против такой правды?
– Когда в семнадцатом году царя скинули и уже не было его власти над казахами, – продолжал Жунус, – весной карательные отряды продолжали бесчинствовать, и только по настоянию людей, что большевиками себя называли, Временное правительство отозвало их, и прекратилось мародерство.
– Это правда, видит Аллах, – отозвался опять тот же белобородый аксакал.
Рядом с ним сидящий такой же древний, подремывавший от старческих недугов аксакал, не зная, что сказать по существу дела, все же поддержал разговор, подчеркнув этим свою важность и значимость на сходе.
– Весной прошлого года, – начал он, – большой джут был, много скота погибло, лето было сухое, травы мало, пастбища осиротели.
Все оживились, зашушукались между собой и понимающе закивали головами, потому как для них это был разговор на понятную тему. Затем все затихли, глядя на Жунуса.
– Те, что себя большевиками называют, что помогли в прошлом году прекратить мародерство, теперь хотят формировать национальные казахские войска частями, – продолжал Жунус. – В округе в юртах бедняков только и говорят о них, о том, что будут в степи создавать новую власть, Советами называется. Они хотят, чтобы в нашем ауле и в волости простые люди-беднота сами выбирали свою власть. Хотят, чтобы у власти были самые справедливые и жили все в равенстве: и пастухи, и их хозяева-баи!
От последних сказанных им слов у присутствующих пробежавшая по лицам ехидная улыбка сменилась удивлением: «Как такое может быть?» Все внимательно своими узкими глазами посмотрели на Жунуса: «Что он говорит?» У каждого во взгляде мелькнуло неодобрение. Разговор в нужное русло направил Жунус, всех успокоив словами:
– Вчера гость говорил, что из Омска пришло сообщение. Новая власть, Советы, не удержалась. Опять новое белочешское правительство в Омске, и, наверное, объявят мобилизацию лошадей.
– Нет уж, хватит! – резко соскочил с места Темиргали, словно его обдали кипятком. – Я свои табуны не дам, угоню в Кулунду. – Не мог он в себе никак погасить вспыхнувшую ярость.
Жунус махнул перед ним рукой, чтобы тот сел на место.
– Сейчас речь идет, как вообще будем жить дальше, а он про свои табуны, – бросил строгий взгляд на брата Усман. – Кто про что, а собака про блохи, – уже с ехидной улыбкой закончил он.
Жунус, оглянувшись на старшего сына, одобрительно кивнул.
– Так что скажете, аксакалы? – когда все затихли, обратился он к присутствующим.
Все зашептались между собой, обсуждая услышанное, каждый понимал, что опять все идет не к добру. Напротив Жунуса сидел самый почитаемый в ауле аксакал Шакен. Он простер перед собой руки, удерживая их, пока все не замолчали, затем провел ими по лицу, произнося слова молитвы.
– Новая власть опять, говоришь, батыр! – начал он. – Последнее время и правда степь что только не пережила. Пусть едут к нам все, каждый со своими важными делами, а с хорошими или плохими для нас, мы уже там решим сами. Мы всех выслушаем, а потом скажем свое слово. – Он опустил голову. – Пока что все власти только налоги собирали да последнее отбирали.
– Верно говоришь, уважаемый! – слышалось от сидящих.
– Опять пойдут перемены, и неизвестно, чего нам ожидать, – задумчиво начал Жунус. – Теперь вся степь будет в огне. Бродят разные банды, каждый отстаивает свою правоту. Шныряют карательные отряды. Грызутся и дерутся между собой, как волки. И чем все кончится, сам Аллах не ведает. Вот что, аксакалы, – немного помолчав, продолжил Жунус, – надо самим себя защищать. Если кто к нам придет с добром, встретить с должным, как принято у нас, гостеприимством. Но а если забредут такие, что начнут нами понукать, да наставлять, да обирать, – сами возьмемся за оружие. Наши джигиты держатся в седле не хуже русских сарбазов, правда, винтовок мало, в основном ружья и кремневки, да и то не у всех. Но нужно собрать свой отряд и вооружить тем, что есть. Необходимо в окрестностях аула нести охранную службу. Возглавлять сторожевые дозоры будут поочередно мои сыновья Усман и Темиргали.
Сыновья, сидевшие по обе стороны отца на мягких подушках, когда тот объявил о своих намерениях, приложив ладони к сердцу, сделали поклон, всем своим видом давая понять присутствующим о своем согласии с его словами.
– Видно, еще нескоро все утихомирится. Что же, подбирайте людей и снаряжайте для несения дозора, медлить с этим нельзя, – окинув всех взглядом, сказал Жунус. – На том и порешим. Видит Аллах, не по злому умыслу нам приходится браться за оружие. Бисмиллях… – произнес Жунус начальные слова молитвы и провел ладонями по хмурому лицу.
– Бисмиллях… – повторили все сидящие и, поднимаясь, стали расходиться.
3
С наступлением лета все шло в степи без особых потрясений. Аульчане были заняты своими повседневными делами, и редко к ним наведывались непрошеные гости. Но пришла осень, пригнали с летних пастбищ скот – отары овец, табуны лошадей, – и степь опять стала наводняться разного толка событиями.
Жунус, сидя у себя и поглаживая усы, неторопливо, словно косточки барашка, обсасывал новые вести: «Не шайтана ли это проделки? Как осень, так смена власти, – с усмешкой подумал про себя он. – В Омске действует Сибирское правительство, которое уже собрало подати, но из Центральной России прибыло еще одно правительство, какая-то Всероссийская директория. Что за власть? Может, Аллаху известно, но мне пока еще нет. Говорят, они хотят объединить все разрозненные силы бывших царских военных и чиновников и взяться за наведение порядка в стране. Что ж, поживем – увидим. – Его уже не особо волновали эти, казалось бы, судьбоносные перемены. – Поменялась опять власть, ну и ладно! Надолго ли? Мы всякое уже пережили за последние годы, переживем и на этот раз».
Приняв эту новость от посыльного гонца своих людей в городе, он даже не стал собирать у себя глав семей и старшин родов, как тому надлежит, чтобы обсудить и принять решение в очень важных делах.
«Я думаю, это опять ненадолго», – успокаивал себя Жунус.
Как-то сразу пришла и зима, не дав осени показать себя во всей красе, и практически отрезала степь от всего большого мира. Казалось, что зима, одев степь в холодное белое покрывало, охладила и пыл страстей всякого рода эмиссаров с их требованиями и резолюциями. Что касается власти, то Жунус уже знал, что местное правительство в сговоре с военными сделало переворот и Верховным правителем России в Омске выбрали морского генерала по имени Колчак. Понимал и то, что как только теплые ветры будущей весны снимут белый покров зимы и начнет, как и в природе, все пробуждаться, так и в жизни наступят опять перемены. Он был не так уж далек от истины. Лето 1919 года оказалось самым тяжелым и непредсказуемым временем в жизни степняков и полным трагизма для самого Жунуса…
С наступлением тепла зачастили по разбросанным переселенческим селам представители от новой власти – реквизиторы хлеба и скота для нужд города и в первую очередь военных. Не настал еще тот день, когда большую часть скота и лошадей угоняли на летние пастбища, как зачастили поборщики податей и объявили мобилизацию лошадей.
В степи опять стало неспокойно. Через села и аулы все чаще и чаще, в основном ночью, шли солдаты. Но уже больше не комиссованные с фронтов и калеченые из госпиталей, а здоровые, бежавшие с фронта. Эта вооруженная, голодная и оборванная свора, естественно, повлекла за собой грабежи и налеты, обыденным стало воровство скота и лошадей. Пользуясь неразберихой в управлении страной, зачастили в степь и представители неудержавшейся народной власти. Небольшими группами-отрядами – два-пять всадников во главе с комиссарами – посещали села и аулы. Это больше всего волновало и тревожило Жунуса.
«Если два года назад бедняки разбегались и прятались, никто не хотел брать в руки оружие, то теперь все по-другому. У агитирующих за власть комиссаров сами просят дать винтовку, последнего коня седлают – и туда же. – Жунус покачал головой. – Если так пойдет, скоро некому будет пасти скот. А моих родовых вождей что-то не видно, видать, потянулись к алаш-ордынцам. Что ж, на все воля Аллаха. Мудро сказал аксакал Шакен: “Пусть едут все со своими делами, а там будет видно”. Лишь бы как можно меньше пролилось крови».
В три часа пополудни в этот же день у Жунуса собрались сыновья Усман и Темиргали. Решили опять, как в прошлое лето, нести сторожевые дозоры, чтобы в ауле не было большой беды.
4
День шел к закату, и оранжевый диск солнца лег уже на горизонт. На одном из пастушьих станов, управившись с делами и расположившись у небольших ракит, пастухи готовили ужин. Языки пламени облизывали закопченный котел, над которым голубой дымок уходил свечкой в небо. Рядом лежавшая большая мохнатая собака подала голос, когда вдали показались трое всадников.
Заметив их, пастухи у костра повскакивали. К ним приближались наездники. В глазах аксакалов напряжение сменилось удивлением, когда подъехавшие люди в солдатской одежде оказались казахами. У всех троих сбоку висели шашки, как у русских сарбазов, а у ехавшего впереди сбоку еще держалась большая деревянная кобура с пистолетом. У двоих за плечами были винтовки.
– Абсалам-магалейкум! – поприветствовал всех едущий впереди.
– Угалейкум-ассалам, – ответили пастухи.
Наездники спешились, по уставшим лошадям было видно, что гости прибыли издалека. Старший из них оказался самым молодым. Подтянутый, с офицерской выправкой, говорящий на русском, и только когда лица пастухов выражали непонимание, он повторял все по-казахски. Это был Тулеген Калижанов, перед революцией служивший в Оренбурге. После революции перешел на сторону большевиков. И теперь по заданию своей организации скакал по такой противоречивой в своих взглядах на будущее степи от одного пастушьего стана к другому и объяснял про новую народную власть.
– Просим вас к нашему очагу, агай, – пригласил старый аксакал.
– Спасибо, отец. Засиделись мы в седлах, – с приветливой улыбкой поблагодарил его за приглашение Тулеген.
Двое безбородых пастухов быстро отошли и вскоре воротились – один с железным подносом, на котором жареная баранина издавала душистый аромат, другой разостлал самотканую скатерть, на которую положили лепешки и поставили поднос с мясом. Гости со словами благодарности принялись есть… Поужинав, Тулеген, приложив руку к груди, поблагодарил пастухов за еду.
– Ну а теперь поговорим, аксакалы, как живете, что вас тревожит, что слышно о власти в ваших краях.
Обычно приезжие важные гости только приказывают и поучают, а тут предлагают говорить на равных, чем сразу расположили к себе людей. Под одобрительный шум пастухи расселись вокруг костра.
– Что мы знаем о власти, агай! – начал пожилой кряжистый пастух. – В мире много перемен разных. Не стало царя. – Тулеген одобрительно кивнул. – Казахи создают свою власть, свое ханство Алаш-Орда. Появилась было еще одна власть народная, но от одного стана к другому передают печальные вести, что новая власть, которая так нравилась пастухам, умерла.
– Ну а вы как думаете? И как вы теперь собираетесь жить? – задал вопрос Тулеген.
– Не знаем, агай. Мы живем в степи, редко людей видим. Пока до нас дойдут одни новости, уже появились другие.
– Ну хорошо, давайте порассуждаем вместе. Вы говорите, казахи свою власть создают – Алаш-Орда – и уже выбрали хана?
– Точно так, батыр!
– Эти алаш-ордынцы уверяют, что степи едины, что нет расслоения среди населения, то есть все равны. Разве это правда? Вы ведь знаете не хуже меня, что в степи казахи не все живут одинаково: одни богатые, другие бедные.
– Верно говоришь, агай!
– Они говорят, что все казахи – одна семья. А как такое может быть, чтобы в одной семье жили одни бедно, другие богато? Выходит, простому человеку везде плохо. Плохо было при царе и при своих также будет не лучше.
– Все верно говоришь, агай! Мудрые слова, – закивали аксакалы.
– А вот народная власть, – продолжил Тулеген, – которую хотят создать большевики, будет справедливая, потому как большевики сами в основном из простого народа.
– Иман-мулла говорит, что большевики бывают только русские, а им нельзя верить, они все неверные, – высказался безусый аксакал.
– Мы казахи, нам с урусами не по пути, – отозвался рядом с ним сидящий.
Тулеген слушал их и думал: «Трудно будет переломить веками устоявшийся уклад жизни в степи».
– Ну почему только русские? Я тоже большевик и, как видите, казах. – Тулеген посмотрел на их лица, на которых было так и написано: «Нельзя верить человеку, который продался урусам». – Вы чему удивляетесь? Более того, я сын бая!
– Вай-вай! Как такое могло случиться?.. – запричитали аксакалы.
– Большевики ставят задачу дать народу возможность развиваться самим. Те люди, о которых вы говорили, которые хотят свое ханство создать, сколотили блок из недавно враждовавших между собой группировок – буржуазных националистов-богатеев. В степи часть родовой знати, верхушки баев, действует в согласии с бывшей русской колониальной администрацией и царским офицерством. Вот этим людям действительно нельзя верить – а большевикам, которые хотят в степи народную власть создать, Советами называется, всем казахам объявили: «Берите в руки оружие и сами защищайте себя. Устанавливайте свою народную справедливую власть». Я поверил большевикам и сам стал большевиком, потому как считаю, что мой народ достоин лучшей жизни. Народу нужно просвещение, чтобы ваши дети и внуки учились, а не только байские сынки, чтобы кто-то стал учителем, а кто-то лекарем-врачом, а другие освоили разную там технику: машины, паровозы, корабли и прочее, чтобы, в конце концов, жили без нужды, в достатке. Разве вы этого не хотите? – Он посмотрел на непонимающие лица сидящих.
Тулеген все подбирал слова попроще: «Ну, пойди объясни им про Советы, если для них паровоз – это большая железная арба. Не говорить же с ними про развитие капитализма в России, приведшее к революции!»
– Ваши обычаи и обряды, – продолжал он, – что от отцов и дедов идут, никто не запрещает. Человек свободный должен быть самим собой и уважительно относиться ко всему, что накопил наш народ за столетия. Каждый в новой жизни будет выбирать для себя нужное и полезное для людей дело.
– Вы, конечно, правы, агай, потому что человек ученый, – ответил один из безбородых пастухов. – Но у нас в степи говорят: худо само не уйдет, а добро не придет.
– Чтобы худо ушло, как вы говорите, – перебил его Тулеген, – надо садиться на своих лошадей, брать в руки винтовки и воевать за добро, свою власть.
– Правду батыр говорит, знает нашу жизнь не понаслышке, хоть и служит у урусов. Мы тоже так думаем, – наконец заговорил все время молчавший самый старый аксакал.
– Передавайте наш разговор всем аксакалам, кто б ни завернул к вашему очагу, – почувствовав наконец в их душах понимание сказанного, с повеселевшими глазами закончил разговор Тулеген.
«Националисты казахские богачи утверждают, что большевизм никогда не найдет себе союзников в степи в силу уклада жизни казахского народа. Ошибаетесь, господа крестники», – подумал про себя Тулеген и успокоился, глядя на аксакалов, зная, как быстро распространяются новости в степи.
– Пора отдыхать, утром рано в дорогу, надо спешить, – вставая с места, обратился к своим спутникам Тулеген.
Все встали.
– Если спешите, то нельзя терять время, вы подкрепились, лошадей мы дадим других, снарядим в дорогу. По степи рыскает множество разных банд – сами понимаете, какое сейчас время. Вам лучше пробираться в сумерках, – глядя на Тулегена, обеспокоенно сказал старый аксакал.
– Вы, наверное, правы, отец. Что же, раз так, то спасибо-рахмат, будем трогаться в путь. – Тулеген пожал руку старику.
Оседлали других лошадей. Пастухи дали хурджум-сумку с лепешками и бурдюк с водой. Отряд покинул пастуший стан. Степь лежала в сумерках, и кусты ракит таинственно темнели в серебристом свете луны. У пастушьего костра Тулеген не стал говорить, что он сам из этих мест и, может, даже это были пастухи его отца.
«Свое прошлое надо забыть, – думал он про себя, – чтобы не навредить всему большому делу. Благо, что из-за моего долгого отсутствия в этих местах не все меня узнают и знают».
5
Когда забрезжил рассвет, отряд все еще находился в пути. Тулеген все торопил и торопил своего подуставшего коня, потому как больно волнующе щемило сердце в ожидании встречи с родными местами. Бойцы спешили за своим командиром. Он, ехавший впереди, по еле различимым признакам, нанесенным на карту, которую просматривал накануне, находил верный путь. Основной месяц лета, июль, шел на убыль вместе со временем. Тишина окружала со всех сторон.
«Жуткая тишина, аж немножко тревожно», – подумал Тулеген.
Сильно потянуло сыростью в и без того перенасыщенном ночной прохладой воздухе. Над горизонтом в стоящей темной мгле стали вырисовываться очертания камыша – это озеро Конур. В заливных прибрежных лугах стояла высокая и сочная трава, над которой местами, словно бородавки, возвышались кочки.
«Аул совсем уже близко», – с трогательной улыбкой на лице подумал Тулеген.
В камышовой чаще глухо прокричала выпь. А где-то в глубине озера, встречая рассвет, подняли гомон гуси…
Перед самым рассветом отряд напоролся на засаду. Притаившиеся за высокими кустами ракиты на подступах к аулу аульчане открыли беспорядочную стрельбу по всадникам.
– Назад! – закричал Тулеген по-русски и круто повернул коня.
Но бойцы были убиты сразу наповал. Отстреливаясь, он поскакал, чтобы укрыться в прибрежных камышах озера.
– Ах-х! – вскрикнул Тулеген…
Пуля попала в спину. Повернув руку, схватился за рану, но в глазах все поплыло, закружилась голова, и он вывалился из седла.
Подъехавший к упавшему джигит вскрикнул:
– О Аллах! – Он соскочил с коня и склонился к умирающему, приложив руки к груди, повторяя слова молитвы.
Тулеген приподнялся на руках и широко раскрытыми глазами с жалостливой обидой молча посмотрел на него, а затем на горизонте показалось солнце, оранжевый восход которого с неудержимой силой поглощал ночную тьму. Он подумал: «Хорошо бы с природной тьмой ушла бы и тьма отсталости моего народа и, как на этом горизонте, взошла бы заря счастья и процветания».
Он с судорогами в руках опустился, и голова тихо склонилась к левому плечу. Подъехал Усман с несколькими джигитами, бросив поводья, спешился.
– Ваш брат, ага! – глядя на Усмана растерянным взглядом, поднимаясь, произнес джигит.
Усман стоял не двигаясь, еще не совсем понимая, какое горе постигло их семью. Подойдя, склонился над лежащим, положив руку на голову, посмотрел в лицо брата. Усман поднял глаза:
– Он мертв?
– Да, ага! Мы отвезем его домой, ага.
Усман медленно поднялся, как будто тяжесть брата тянула его книзу.
«Он мертв, брат мой Тулеген», – несколько секунд он простоял в замешательстве, растерянности, затем, тихо ступая, пошел прочь от этого ужасного зрелища…
Когда бездыханное тело Тулегена привезли к отчему очагу, солнце уже вышло из-за горизонта и все вокруг оживило своими ослепительными лучами. Легкий трепет пробежал по собравшимся у юрты Жунуса аульчанам. Стоящие с неподдельной скорбью, понуро опустив головы, тихо причитали. Жунус вышел из юрты. Все расступились, и он подошел к телеге, где на кошме лежало тело сына.
Что думал он в эту минуту, увидев сына мертвым? Ему, всякое повидавшему на своем веку, хватило мужества стойко принять удар судьбы и на это раз. На его суровом холеном лице не дрогнула ни одна жилка, только из щелок темных глаз скатились по щекам слезы. Джигиты, подняв тело, внесли его в жилище и уложили на ковер…
Жунус долго сидел, глядя прямо перед собой, не двигаясь, словно не сын, а он был мертвецом. Лишь только пришедшие откуда-то из глубины души воспоминания о детстве сына заставили его неожиданно вздрогнуть и опять затихнуть. Его объял ужас, нелепость происшедшего, легшая тяжестью на плечи, и он, осунувшись, погрузился в раздумья: «Как же так? Моего мальчика больше нет. С самого его раннего детства сколько я добрых надежд возлагал на этого смышленыша… Как все хорошо шло, складывалось. Помня мои слова напутствия, превозмогая все трудности, вкусил азы науки, сорванец, получил хорошее образование».
Некстати по его лицу пробежала легкая улыбка, и мгновенно опять оно обрело скорбный вид. Глаза Жунуса подернулись туманом, ему грезилось, и он видел перед собой не реальность, не лежащее бездыханное тело, а бравого молодого аксакала, одетого в мундир с золотыми погонами. И он еще раз испытал то трогательное чувство, когда увидел сына после возвращения с учебы… Из задумчивости старика вывел голос над ухом подошедшего Усмана:
– Пора, отец! Солнце повернулось к закату.
Не дожидаясь ответа, кивнул рядом стоящему Темиргали. Тот вышел и через минуту вошел с джигитами. Тело Тулегена завернули в небольшой ковер и вынесли из юрты.
– Вы бы остались дома, отец! – мягко положив руку ему на плечо, сказал Усман, который подошел помочь встать.
Жунус, не глядя на сына, молча кивнул.
Процессия похорон, состоящая из мужчин аула, медленно потянулась к родовому кладбищу. Жунус остался один. Тревожные воспоминания мучили его первые минуты, когда унесли сына.
6
После гибели сына Жунус, переживший глубокую трагедию, постигшую его, в последние дни с какой-то особой любовью, внимательностью и трогательностью стал приглядываться и прислушиваться ко всему, что окружало его.
«Как удивительно ярко светит солнце сегодня!.. И березы как-то непривычно шумят, – радостно восклицал Жунус. – У человека есть три опоры в жизни: подруга или друг, дети и свобода – это то, что дает мать-природа. Все остальное приобретается суетливой жизнью. И где бы люди ни жили, всюду таится какая-нибудь трагическая история, о которой и не подозреваешь. Таится эта невидимая сила и всегда ударит по тебе, когда и не думаешь», – продолжал размышлять он.
Теперь буквально все трогало его сердце, но больше всего люди, которые окружали его. Пробежит ли мимо малолетка, оборванный пастушок, или седобородый аксакал, завидя хозяина, приложит руки к груди, отдаст ему приветственный поклон, а он с неподдельной радостью ответит ему тем же.
Со щемящей тоской он теперь понимал, ценил и любил окружающий его мир, к которому все эти годы, с самой молодости не обремененный материальными заботами о существовании, был равнодушен.
«Как было бы мудро и справедливо, – с волнением думал Жунус, – если бы все люди на свете, узнав о моем горе, вместе со мной постигли бы красоту земли и сладостный вкус жизни».
Весь окружающий мир стал теперь для него значительным и полным глубокого смысла.
«Как прекрасно все устроено в мире, – продолжал думать он. – О добрый и богатый мир! Как много ты даешь нам!»
– Но и как дорого мы расплачиваемся с тобой за это… – мрачно, с печалью неожиданно для себя вслух вымолвил Жунус.
«Конечно, со временем пройдет боль, нет такой боли, чтоб не проходила, и с годами уйдет все в историю, оставив о себе память. Появятся новые поколения, и настанут другие времена. Все меняется, потому как мир не стоит на месте. Мой мальчик был прав, нельзя остановить развивающийся мир, к которому и нам пора уже давно примкнуть и в ногу идти, пользуясь всем тем, чего достигло человечество, и самим делать все, чтобы умножить эти достижения на общее благо людей», – так все размышлял он, и сам дивился своим мыслям, и даже с каким-то стыдом для себя обнаружил, как это он раньше не понимал таких простых, казалось бы, но жизненно важных вещей.
Его душа успокоилась, когда он, кажется, все уже обдумал, оценил, понял и решил на время покинуть эти места, чтобы ему лишний раз ничто не напоминало о случившейся трагедии.
«Сыновья сами уже справятся со всеми делами, – рассуждал Жунус. – Мне лишь остается уповать на милость и волю Всевышнего, моля его о том, чтобы горе обходило моих близких. А моя душа требует покоя».
На следующий день, как только солнце чуть отошло от горизонта, позавтракав раньше обычного, Жунус вышел из жилища. Легкий ветерок доносил запах полыни. Он слегка прикрыл глаза, и перед ним поплыли бесконечные просторы родной степи.
К юрте Жунуса подбежал нукер Аблай:
– Ваши джигиты готовы в путь, ага!
Жунус одобрительно кивнул. Те аульчане, которым надо было отправляться с ним в путь, были уже собраны в дорогу, и поэтому все обошлось утром без излишней суеты и церемоний прощания. Несколько дней назад он не думал ни о какой дороге, не было никакой необходимости покидать родные места. Но гибель сына сильно сказалась на его настроении и взглядах на происходящее вокруг, и он временно решил покинуть эти места, чтобы развеять по степи горечь утраты, червоточившую его душу. Ночь накануне прошла беспокойно, он практически не сомкнул глаз. Но раз решено, надо отправляться в путь…