За Хартию!

Глава первая

За хлебом

Сумрачны и пустынны Черные Горы; им к лицу невеселое их имя. Еще издалека, с лесистых холмов над рекой Уай или из поросших садами милых долин Герефордшира, видны эти мощные пласты и скалы. Они вытянулись под высоким небом подобно морскому чудовищу, выползшему на берег. А в ненастный день едва можно различить, где горная гряда, а где гряда низких туч.

Сумрачным и невеселым был год 1839. Народ Англии прозябал в нужде и горестях, тщетно силясь прокормить себя, работая по шестнадцать часов в день, и всё лишь для того, чтобы горстка жирных становилась еще жирнее, чтобы кучка богачей могла бездельничать с утра до ночи.

Королева Виктория только что вступила на престол. В Лондоне ревели трубы оркестров, реяли флаги, и джентльмены на благородных лошадях прогуливались неспешной рысью по аллеям парков.

Но в Англии, в Большой Англии, не слышно было веселой музыки – только рокот машин, которые вертелись все быстрей, быстрей, чтобы принести фабрикантам всё новые доходы, чтобы лишить работы всё новых ткачей и прядильщиков. Над заводской Англией не видно было ярких флагов – лишь полосы вонючего дыма, изрыгаемого бесчисленными фабриками. Народ стоял поодаль, бросая взгляды на чьи-то дворцы с гордыми стройными башенками, устремленными в небо; ему, народу, достались только закопченные башни заводских труб и сквозные пирамиды над угольными копями – на этих вышках медленно крутились огромные колеса, опуская людей в недра шахты.

Англия и Уэлс начинали роптать, и этот ропот, пока еще смутный, но упорный, был подобен перекатам приближающегося грома. Однако ее величество и парламент ее величества, оглушенные фанфарами на площадях и оперными хорами, не слышали ничего.

Надвигалась гроза…

Обо всем этом Оуэн Гриффитс не имел ни малейшего представления.

Весело насвистывая, шагал он по грязному проселку, направляясь к ферме мистера Джонса. Заботы? Горести? Разве они еще существуют в мире? Мартовский полдень полон солнца, холмы уже освободились от снега – весна в воздухе! Сегодня ему исполнилось шестнадцать! Еще много лет назад, когда Оуэн только поступал в подпаски, мистер Джонс пообещал, что с шестнадцати лет положит ему полное жалованье, как взрослому.

Жалованье пастуха – целых семь шиллингов в неделю! Разумеется, сердце мальчишки замирало при этой мысли.

Каждую субботу он будет давать маме на три шиллинга больше. Как много радости принесут эти деньги в маленький домик в Лланбедре, где он живет вместе с родителями и кучей братишек и сестренок.

Прошедшая зима была не из легких. Он не помнил дня, когда все они были сыты. Крыша протекала – владелец дома отказался чинить ее, и в комнатах разгуливали сырые сквозняки.

А порою странные мысли приходили ему в голову.

Вот он одиноко бредет со своим стадом по склону холма, и вокруг никого. Только овцы. Сотни маток и ягнят, и все они принадлежат мистеру Джонсу. А пастухи, которые выходили это стадо? Часто ли доводится им поесть вволю свежего мяса? Освежеванные туши отправляют на юг, в долины, где добывается уголь. Но, говорят, и там жены шахтеров покупают только самый дешевый бекон. И эти люди, которые в жизни не пробовали ягнятины, каждый день поднимают из-под земли гораздо больше угля, чем нужно им самим. Для кого? Оуэн едва ли хоть раз видел уголь в своем очаге: мать довольствовалась сырым хворостом, который его маленькие братья и сестры собирали в лесном овраге за деревней.

А почему бы пастухам не менять мясо, которого у них могло быть в избытке, на лишний уголь, который должен быть у шахтеров? Жизнь стала бы куда веселей и для тех и для других, не так ли?

Безнадежная мечта! Мистер Джонс – хозяин овец, а мистер Хьюз – хозяин шахты. Все прочие? Они работают на них, не более. Они голодают? Они мерзнут? Для мистера Хьюза и для мистера Джонса это не имеет значения…

Но в тот день подобные мысли не донимали Оуэна: теперь кое у кого дела пойдут лучше. Семь шиллингов, семь шиллингов, семь шиллингов! Какие звонкие слова! Сегодня же он купит чаю для матери и унцию табаку для отца. Да, да, они как следует отпразднуют это событие.

А вот и ферма. Длинное серое здание; перед фасадом – несколько одиноких деревьев, согнувшихся под ветром, а из-за кухонных труб видна плоская вершина Столовой Горы.

Оуэн счистил об ступеньку грязь с башмаков, окликнул собак и ступил на кирпичный пол кухни.

Фермер завтракал. Перед ним стояла большая тарелка, а в ней – яичница с поджаренным беконом. Он вытер рот рукой и что-то проворчал в ответ на вежливое приветствие мальчика.

– Отправляйся-ка в Кам Банв, – проговорил фермер. – Там, кажется, один баран отбился от стада. Если не проследить, этот старый черт Томас живо превратит его в баранину! А кроме того, получи-ка распоряжения на следующий день.

Оуэн слушал, мял в руках шапку и говорил себе: «Было б гораздо лучше, если бы завтрак на столе не пахнул так вкусно. Бекон с яичницей!» А он, Оуэн, сегодня позавтракал только овсянкой и куском хлеба.

– Вот и все, – закончил фермер. – И присматривай получше. Ну, чего ты еще ждешь?

– Мистер Джонс, я… Мне сегодня исполнилось шестнадцать лет.

– И что же? – Маленькие глазки фермера разглядывали Оуэна, тонкие губы раздвинулись в ухмылке. – Что мне следует предпринять по сему поводу? Поздравить тебя?

– Мистер Джонс, вы обещали, что дадите мне полное жалованье взрослого, когда мне исполнится шестнадцать. Семь шиллингов.

– Разве? – Фермер глотнул чаю и провел по губам волосатой рукой. – Что-то не помню.

– Нет, обещали, сэр.

– Мм… Сколько времени ты у меня работаешь?

– Почти семь лет. Большой срок, сэр.

– Пред лицом Господа нашего это всего лишь день. О нет, меньше чем день, – напевно проговорил мистер Джонс.

По воскресеньям он исполнял обязанности приходского проповедника, но и в будни не упускал случая объяснить своим работникам, каков их долг перед Богом и друг перед другом.

Внезапно он переменил тон.

– Уж очень сейчас тяжелые времена для нас, фермеров, – проговорил он, доверительно наклонившись к мальчику. – Может быть, мы вернемся к этому разговору на праздник святого Михаила?

– Четырех шиллингов мне мало, – твердо возразил Оуэн. – Я уже мужчина, то есть почти совсем мужчина. И мне причитается жалованье взрослого.

– А я говорю, время очень тяжелое, – продолжал фермер. – Но ты, я вижу, славный парень. Может, мне удастся выкроить для тебя еще шесть пенсов в неделю.

– Шесть пенсов? Не выйдет! – грубо сказал Оуэн. Он был еще мальчишка, он был вспыльчив и не сумел сдержаться. Ведь он честно и усердно работал на этого Джонса. Сколько лет он ждал этой прибавки, и вот награда за все!

– Время и для нас тяжелое, – продолжал Оуэн. – А вам, мистер Джонс, живется не так уж худо, насколько я знаю. Взгляните на холмы: они будто под снегом, столько на них пасется ваших белых овец…

– Я все понял, мой мальчик. – Фермер ухмылялся, прихлебывая из кружки. – Если тебе у меня не нравится, я тебя не удерживаю. Многие мальчишки в Лланбедре рады заполучить твою работу.

– И вы, конечно, будете кормить их теми же сказками, что меня: «Работай, надрывайся, а в шестнадцать лет дам тебе надбавку к жалованью». Теперь мне все ясно, мистер Джонс. Я не первый, с кем вы сыграли эту шутку, и, уж конечно, не последний.

– Убирайся отсюда! – зарычал хозяин, приподнимаясь в кресле. – И знай – надбавки тебе не видать, потому что не будет самого жалованья. Убирайся, пока я не спустил на тебя собак!

– Ну что ж, – Оуэн не спеша направился к двери, – я расскажу всей деревне, какой вы хозяин. Возможно, вам будет не так легко найти еще одного дурака.

– А тебе будет не так просто найти другую работу! Я дам знать всем фермерам, и никто не возьмет тебя. Можешь подыхать с голода, мне наплевать…

Хлопнула дверь. Оуэн снова шагал по грязному проселку. Он громко насвистывал, выражая этим свое презрение к невзгодам и заглушая растущее беспокойство. Невеселое это дело – оказаться без работы. Особенно если Джонс выполнит свою угрозу и сговорится со всеми окрестными фермерами. Нечего сказать, славно он отпраздновал день рождения!

Вступая в деревню, Оуэн уже не свистел. Он был хмур и мрачен…

Туристы, которые спустя десятилетие стали частыми гостями в Лланбедре, окрестили это местечко «маленьким раем», «эдемским садом»[1] и другими романтическими именами Оно было и вправду прекрасно – даже для привычных глаз Оуэна. Семейка каменных домиков лепилась к лесистому горному склону, под которым пенистый Грвин Фечан с ревом перекатывался через огромные валуны. Но сегодня мальчик мог думать только о горе и нищете, что скрывались под нарядными крышами. И особенно о нужде в его собственном доме.

Дом! Три крохотные комнатенки на девятерых. Дождь, проникающий сквозь кровлю, сырость, вползающая сквозь щели в полу, и скудная, разваливающаяся мебель. Чего только мать не делала, чтобы содержать дом в порядке! И все напрасно. Двое сыновей умерли в прошлом году.

Оуэна встретили с удивлением и тревогой: он никогда не возвращался до темноты. У матери от ужаса перехватило дыхание, когда она услышала новость.

– Скорей! Скорей беги назад, извинись! Может, он возьмет тебя обратно. Четыре шиллинга лучше, чем ничего…

Оуэн не побежал, не извинился. Со следующего дня он стал обходить все фермы в округе. Стучался во все двери, отгонял палкой рычащих собак и просил работы. Любой работы!

К концу недели ноги еле носили его. Он совсем приуныл и готов был на какую угодно работу, сколько бы за нее ни платили. Но все бесполезно.

Безработица свирепствовала повсюду, сотни людей снимались с насиженных мест и отправлялись на юг – туда, где шахты, фабрики, заводы.

А если какой-нибудь фермер и соглашался нанять Оуэна, мистер Джонс был тут как тут. Он немедленно вставлял словечко, намекая, что парень-де ленив и нечист на руку, потому и пришлось его уволить.

Бороться, доказывать – бесполезно.

Оуэн совсем отчаялся. Он чувствовал, что не может больше и недели оставаться дома: семья по-прежнему тратила на него деньги, а он сам не зарабатывал ничего. И наконец Оуэн решился.

– Я спущусь в Эббу-Вейл или Тредигар, – объявил он однажды. – Может быть, найду какую-нибудь работу на шахтах.

– На шахтах! – повторила мать с ужасом. – Но я не хочу, не хочу, чтобы ты спускался под землю! Тебя там завалит, убьет…

– Пусть идет, – невесело проговорил отец. – Все лучше, чем здесь подыхать от голода. Может быть, устроится на фабрике или в литейной. Это не так уж плохо.

– Что-то делать надо, – продолжал Оуэн, связывая в узелок свои скудные пожитки. – Я, конечно, дам знать, как у меня дела. А вдруг все так уладится, что я даже смогу посылать вам немного денег!

Старики с сомнением закачали головами. Да, на рудниках платят больше, чем здесь, и все же они всегда мечтали удержать своих детей при себе, подальше от шахт. Одно дело перегонять овец по холмам с восхода до заката, совсем другое – проработать двенадцать часов под землей, где взрыв рудничного газа каждую минуту может похоронить тебя заживо.

Оуэн закинул свой узелок на плечо и вышел.

Он направился к западу, по дороге на Крикхауэлл. Перейдя по мосту через Аск, он свернул к Майнид Ллангатвиг – так было короче, чем вокруг Джилверна, а пустынная болотистая низина не пугала его. Он знал эти места, и они его знали.

Протоптанная дорожка пролегала через вереск и папоротники. Здесь она ненадолго отклонялась от нужного направления. Оуэн оставил ее и пошел через поле. Его пастушеское чутье подсказывало ему прямой путь, хотя то и дело приходилось огибать трясины, ручейки и протоки, которыми было изрезано плоскогорье.

Оуэн проголодался. Вынув несколько хлебных корок и кусок овечьего сыра, он расположился возле небольшого родника. Чистой холодной водой он запьет свою скромную трапезу.

Мартовский ветер кружил над плоскогорьем, свистел, что-то напевал в покрасневшие уши мальчика. И мальчик поеживался под этим ветром, потому что старенькая, выношенная одежонка слабо согревала его.

Ветер выл так громко, что Оуэн не услышал за своей спиной тихих шагов по упругому мху. И, когда жадная рука протянулась из-за его плеча, он был застигнут врасплох.

Он вскрикнул. Рука исчезла, а вместе с ней самая большая горбушка и сыр.

Оуэн вскочил, сжав кулаки. Парнишка примерно его возраста, но еще более оборванный, грязный и тощий, приплясывал в отдалении, запихивая в рот украденную еду.

– Вор! – крикнул Оуэн по-валлийски. Его лицо потемнело от злости.

Но противник оказался англичанином. Он явно не понимал по-валлийски. Тогда Оуэн повторил свое оскорбление по-английски, прибавив все обидные слова, какие только знал. Незнакомый мальчишка тоже рассердился. Сжевав последнюю крошку хлеба, он шагнул навстречу Оуэну:

– Сам ты вор! Грязный валлиец!

Кулак Оуэна ударил его в скулу. Воришка опрокинулся на спину. Еще через секунду ребята молотили, щипали и царапали один другого, сцепившись на вершине холма.

Глава вторая

Тени над долиной

Оуэн сразу почувствовал, что сильнее обидчика. Недаром он провел свою жизнь в горах, пас овец под открытым небом – сельский труд сделал его жилистым и гибким. А противник, судя по его бледному лицу, был горожанин. К тому же он совсем ослаб от голода.

Однако этот заморыш владел разными ловкими приемами, которые были незнакомы подпаску, привыкшему к бесхитростным деревенским потасовкам. Оуэн всё чаще получал неожиданные удары, а его собственные попадали в цель все реже.

– Ты, черт! Драться ты умеешь! – прошипел Оуэн, хватая ртом воздух. Он невольно начинал уважать этого мелкого воришку.

Английский паренек криво усмехнулся и очень больно стукнул валлийца по носу. Оуэн взвыл и, забыв о всяком уважении, бросился на врага, как дикий кот.

Благородный бокс перешел в неклассическую борьбу.

Англичанин попытался серией коротких зуботычин» навязать Оуэну дальний бой, но безуспешно. Противники сцепились, обхватили друг друга за шею и повалились на землю, перекатываясь один через другого и через колючие кусты.

– Все! Тебе конец! – выдохнул Оуэн.

Он был теперь наверху и чувствовал, что сопротивление врага слабеет. Потом сел на грудь англичанина, придавил коленями его руки, а свои собственные освободил, чтобы чуть придушить противника, если потребуется. Англичанин отчаянно извивался в последней попытке сбросить врага на землю. Но Оуэн сидел крепко, и внезапно борьба прекратилась. Лицо воришки совсем побелело.

– Твоя победа! – пробормотал он и закрыл глаза. Оуэн поднялся.

– Потому что ты усталый и голодный, – благородно признал он.

– Еще бы! – откликнулся тот. – Я ничего не ел два дня. С тех пор, как вышел из… – Он внезапно умолк, подозрительно оглядывая Оуэна. – С тех пор, как вышел из дому, – закончил он осторожно.

– Так бы сразу и сказал! Неужели я бы с тобой не поделился? – проговорил Оуэн. – Я сам знаю, каково это, когда есть хочется. Иди сюда, давай прикончим все, что у меня осталось.

Они уселись на земле и тщательно разделили пополам оставшуюся еду. Англичанин схватил свою половину и проглотил ее в один миг, бормоча слова благодарности.

– Ищешь работу? – осведомился Оуэн.

– Да. Думаю, может, в Эббу-Вейле или Тредигаре…

– По виду ты мало подходишь для работы в шахте.

– Да и ты не больше моего. Наверное, работал на ферме?

– Да.

– А жить как-то надо, – грустно сказал англичанин. Оуэн разглядывал его с любопытством.

– А что ты делаешь в Уэлсе? Ведь ты англичанин?

Снова тот же испуганный взгляд. Потом, после минутного колебания, мальчик ответил:

– Поклянись, что никому не скажешь. Похоже, ты человек порядочный.

– Клянусь, что никому никогда ничего не скажу. Удираешь от полиции?

– Нет, не совсем. Но если меня словят, то непременно упрячут в тюрьму.

– Ты не очень-то похож на бандита, – засмеялся Оуэн. – Что ты натворил?

– Сбежал от хозяина.

– Ну, это еще не так страшно, а?

– Но я должен был проработать в подмастерьях семь лет. Был заключен контракт, все по форме, как полагается. А если ты нарушаешь контракт, тебя могут отправить в тюрьму. Один мой приятель отсидел месяц в прошлом году.

Оуэн присвистнул:

– Скверно, что и говорить. А потерпеть семь лет ты не мог?

– Вот еще! Кормежка такая, что и свинью бы стошнило. И спать негде. Работа – четырнадцать часов в сутки, а жалованье – дунешь, и нет его. И так все семь лет, представляешь себе?

– От такого и вправду сбежишь. Где это было?

– В Герефорде.

– От самого Герефорда – пешком?

– Да. Погляди на мои ноги. Но я не жалею. Прошлую ночь спал в каком-то грязном сарае, и все равно там уютней, чем у хозяина.

Оуэн поднялся и произнес своим певучим валлийским говорком:

– Пора двигаться. Меня зовут Оуэн Гриффитс. Пойдем вместе?

– Давай. А меня – Том Стоун. Кстати, я… ты извини, что я обозвал тебя «грязным валлийцем».

Оуэн улыбнулся.

– И я зря обругал тебя вором. Когда человек подыхает с голоду, разве он вор, если даже и украдет? Вот если этакий жирный и краснорожий жрет яичницу с бараниной, когда ему уже и в глотку не лезет, он и есть настоящий ворюга.

– То же самое и я говорю! Представляешь себе – толстобрюхий судья отправляет в тюрьму человека только за то, что он стащил полбулки хлеба! А сам сидит за обедом часа три, потому что быстрее такой обед не съешь. И при этом считает себя честным.

Разговаривая, ребята шли через плоскогорье и вскоре достигли вершины, с которой им открылся вид на угольные долины Южного Уэлса.

В те дни большая промышленность еще не стала по-настоящему «большой». Поселки горняков – дымные, черные, страшные – еще не расползлись по всем долинам, еще не истребили их красоты.

Пирамиды над шахтами и дома вокруг них пока еще казались только черными оспинами на зелени равнин. Живые деревья еще шелестели листьями, птицы еще распевали в кустах, и горные потоки еще низвергались водопадами и растекались озерами – тогда еще в них можно было купаться.

Потребовалось пятьдесят лет, чтобы полностью изуродовать эту прекрасную землю. Пятьдесят лет, чтобы испоганить горные долины, чтобы покрыть луга грудами отработанной породы и шлака, чтобы вывести леса, вытравить траву, изгнать всех птиц до единой, чтобы превратить чистейшие реки в зловонные канавы, в которые заводы спускают ^мутную жижу.

Где были тишина, покой и солнце – там облака дыма закроют небеса, заскрипят угольные вагонетки, взвоют фабричные гудки. И весь этот ужас опустошения будет называться «процветание Южного Уэлса».

Оуэн и Том еще доживут до этого времени, увидят все собственными глазами. А уже после них, еще через пятьдесят лет, мимолетное «процветание» вдруг прекратится, а потом и забудется. Шахты? Закрыть их! Они больше не нужны, они не приносят дохода. Тысячи людей, что работали на шахтах? Они тоже никому больше не нужны. Но ведь они, кажется, голодают? А это никого не волнует – ни хозяев, ни правительство в Лондоне.

И вот загубленные долины, уже негодные для пашни, ненужные для промышленности, выброшены из жизни и из памяти.

Были люди, которые предвидели все это. Но их никто не желал слушать.

А пока целые семьи снимаются с насиженных мест, спускаются с горных пастбищ в долины, идут в шахты. Земля не дает им хлеба, может быть, они найдут его под землей? Может быть, шахты не так уж страшны? Ведь платят там чуть побольше, чем на фермах…

На пути Оуэна и Тома встал первый поселок. Одна-единственная улица – два ряда домов и узкие, проулки между ними, потому что каждый дом представлял собой, по сути, два дома, слепившихся спинами под одной крышей.

Какая-то женщина, увидев изможденные лица ребят, пригласила их войти: чайник только что закипел, и они могут попить чаю, если им хочется. Мальчики поблагодарили и вошли.

Даже Оуэн, привыкший к тесноте в своем доме, был поражен тем, что увидел. В Лланбедре хоть светло было, воздух был! А здесь, в этом домишке, зажатом с трех сторон стенами других домов, скудный свет проникал только через дверь.

Трое ребятишек жались друг к другу и к огоньку камина. Все трое выглядели нездоровыми и вялыми, но при виде незнакомых пареньков оживились, и глаза их заблестели. Видно, этот дом не часто принимал гостей.

Мать поставила две лишние чашки на ветхую скатерть. И еще на столе была еда! Оба путешественника не могли отвести от нее взгляд. Женщина заметила это. Она улыбнулась:

– Да, сегодня мы богачи. Можете поесть. Мы только что похоронили нашего четвертого малыша. Поминки были за счет общины, и у нас кое-что осталось.

Разлив чай, она пододвинула каждому чашку и вздохнула:

– Странно, не правда ли? Нас кормит тот, кого уже нет в живых. Здесь все так – больше радуются похоронам, чем крестинам. Когда-то было иначе. .

Она опять вздохнула, вспомнив о тех далеких днях, когда еще девочкой жила на горной ферме. А теперь – шахты, и возврата к старым добрым временам уже не будет.

– Как вы думаете, найдем мы здесь работу? – спросил Оуэн, пытаясь переменить тему разговора.

Женщина покачала головой:

– На этой шахте полно своих. Наведайтесь в Эббу-Вейл и Тредигар. Говорят, там открыли новые пласты и набирают людей. Но, пожалуй, вы оба чересчур хлипкие для работы в шахте…

– Что же делать? Мы…

– Держитесь подальше от шахты! Бегите от нее! Здесь, на земле, – солнце, а там в любую минуту вас может взорвать, завалить, похоронить заживо. О, если б я могла, никогда бы не пустила моих детей в шахту! Но что делать? Им тоже придется идти. Иного выхода нет. – Она взглянула на старшую девочку. На вид ей было лет шесть, не больше. – Да, Анни уже пора спуститься под землю. Как мы ни старались, пришел и ее черед. Нам нужны деньги.

Том был поражен:

– Таких малышек пускать в шахту?!

– Пускают. И редко они возвращаются оттуда живыми. Их ставят возле дверцы, которыми перекрыты забои. Эту дверь надо открыть перед вагонеткой и поскорее захлопнуть. Тогда, если взорвется одна штольня, пламя в другую не перекинется.

– Да, я тоже слышал, – подтвердил Оуэн. – Даже пятилетних посылают на эту работу.

– Какое преступление! – горячо воскликнул Том.

– Нам нужны деньги, – отозвалась женщина. – Всего пенни или два в неделю, но без них не обойтись. Дети растут, и никакой другой работы для них не подыщешь.

Мальчики допили свой чай, поблагодарили и вышли. Пройдя еще две мили, они увидели шахту. Только что кончилась смена, и ребята остановились, глядя с любопытством, как бадья поднимала на поверхность земли свой угрюмый груз.

Неужели эти люди – уроженцы Уэлса? Белолицего, румяного Уэлса?

Их волосы, кожа, одежда были покрыты черной пылью. На бледных лицах были видны красные провалы ртов и светились белки глаз. Они разбредались маленькими группами, пыля по дороге отяжелевшими ногами.

Потом появились юноши и девушки. Рваное тряпье едва прикрывало их жилистые тела. Они тоже еле волочили ноги, но из них шахта еще не успела вытравить веселость. Проходившие перекидывались шуточками – главным образом насчет двух пареньков, что стояли у ворот.

Все говорили по-валлийски, и Том ничего не понимал, Зато Оуэн густо краснел от стыда и ярости – он слышал весьма неуважительные отзывы о своей собственной персоне. К тому же эти девчонки – любая не старше его младшей сестры – отпускали такие словечки, что деревенскому пареньку становилось не по себе. Они, наверное, всего понаслышались, работая с мужчинами.

Вслед за взрослыми вышли дети – мальчики и девочки шести-семи лет. Все они были голые и черные, совсем как маленькие негритята. Видно, большинство из них, проработав год или два под землей, навсегда в земле и останется. Всю смену сидели они скрючившись возле низкой дверцы и теперь не могли разогнуться. Их ноги и руки были тоньше спичек. Эти ребятишки никогда не имели вдоволь ни еды, ни тепла, ни солнца.

– Не очень мне нравится все это, – проворчал Том.

– И мне. Только податься-то некуда. Пойду потолкую вон с тем человеком.

Оуэн подошел к мужчине, который, судя по одежде, был надсмотрщиком или кем-то из начальства.

– Скажите, сэр, не найдется ли здесь работы? – проговорил он почтительно, притрагиваясь пальцем к своей шляпе.

– Нет.

Джентльмен сплюнул, растер плевок ногой и больше не удостоил мальчика своим вниманием. Оуэн пожал плечами и отошел.

– Сюда и не суйся, приятель, – проговорил сзади чей-то более дружелюбный голос. – Бесполезно.

Одна из девочек нагнала их и зашагала рядом. Она была примерно их возраста и недурна собой, хотя и густо припудрена угольной пылью. На ней, как и на других девчонках из шахты, были холщовые штаны, залатанные и перезалатанные, так что Оуэн и Том даже приняли ее сперва за мальчишку.