Фотограф

– Нет. Захочешь – сама расскажешь, нет, и нет. У каждого человека есть выбор, и настаивать я не собираюсь.

– Я не всегда была такой, как ты уже понял.

– Угу. Большинство рождается чистыми и хорошенькими, а потом впускают в себя говнину, и эта говнина переполняет их, льется через край, мерзкими, склизкими шмотками падая на землю и обдавая зловонными брызгами случайных прохожих.

– Меткое сравнение, философ ты мой доморощенный, – она взъерошила мне волосы, но я отдернул голову и скривился. – Ты не любишь, когда к тебе прикасаются.

– Тоже мне новость. Зато ты любишь. Не зря ты набила себе ту татуировку на жопе.

– На пояснице, – улыбнулась она. Улыбка вышла неживой. Она снова играла, но не понимала, что играет сама с собой. Мне, как я уже озвучил, было похуй. Вот отдохну немного и пойду домой. – Память о первом любовнике. Такое не забывается.

– Что именно? Две секунды дерганья где-нибудь в кустах, потом залитое белком платье и виноватый взгляд? – съязвил я, но она, посмотрев мне в глаза, покачала головой.

– Нет. Не забывается, когда человек лишает себя жизни из-за тебя.

Я недоверчиво посмотрел на нее, но не увидел ни намека на шутку. Она говорила об этом скучающим тоном, словно каждый день кто-нибудь кончает жизнь самоубийством из-за её упругой задницы. Говнины в ней куда больше. Она тщательно ее скрывала, но сейчас говнина лилась из нее свободно. Ей ничего не мешало. И чего баб так тянет поговорить после секса? Я же, блядь, просто хочу спать.

– Ему было двадцать. Милый, славный мальчик. С огромными глазищами. Голубыми, – она делала паузы, смакуя каждое слово. Я лениво следил за ней, но видел все ту же маску. – Он любил меня, а я любила играть с ним. Иногда я разрешала ему уснуть рядом, прижавшись к моей груди. Чувствовала его теплую слюну на своих сосках. Его стояк, тычущийся в бедро. Он всегда был готов заняться со мной любовью. Не тем, чем мы с тобой занимались. А именно любовью. Но любовь мне была не нужна. Я люблю еблю.

– Заметно, – поморщился я, устраиваясь на диване поудобнее. – Ты мне всю спину на лоскуты порезала.

– Заживет до свадьбы, – она жеманно улыбнулась, когда в моих глазах полыхнул недобрый огонек. Заметила. – Что такое? Слово на букву С для тебя слишком болезненно?

– Я не хочу говорить об этом с тобой, – отмахнулся я. – Ты рассказывала о своем двадцатилетнем дебиле, любившем тыкаться хуем тебе в ногу.

– Да. Питер. Так его звали. Славный, милый мальчик. Наивный, как глупый щеночек. Он так трогательно ухаживал за мой, дарил полувялые букетики цветов, каждое утро привозил мне кофе в студию. Стихи писал.

– Я сейчас сдохну от скуки. Так любоваться собой и своей речью… это нечто, – зевнул я. Пятая тоже зевнула и игриво потянулась.

– Не хочешь взять реванш? – спросила она. Я покачал головой.

– Нахуй реванши и тебя тоже. Я отдыхаю, а потом сваливаю. Поэтому, если хочешь закончить свою историю, то советую опустить лиризм. Из твоего рта он вылетает весь в говнине.

– Как скажешь, – ненависть, чуть утихшая в её глазах, снова воспламенилась, обдав меня холодком. Но я вытерпел Его холод. Что мне холод какой-то злобной сучки? – Рассказать тебе без лиризма? Хорошо. Я трахнула двух мужиков у него на глазах, пока он сидел рядом с кроватью, сжимая в руках свое разбитое сердечко. Он видел, как меня драли здоровенные мужики. Как заливали своей спермой. Видел, как я облизывала их тела. Он плакал, а я смеялась. Он мне надоел. Глупый мальчик. Славный, но глупый. Я видела, как он страдал, но знаешь, что, Адриан?

– Что?

– Мне нравилось наблюдать за его мукой. Он обожал меня и ненавидел. Любил и хотел убить. Но он был слабым. Что и подтвердил, прыгнув с моста в Темзу, не в силах выдержать боль.

– Что ты, блядь, знаешь о боли? – прошипел я, хватая ее за волосы и приближая её лицо к своему. – Скучная сука, игравшаяся чувствами мальчишки. Ты не испытывала настоящей боли.

– Вижу ты испытывал, – она снова меня хотела, но я чувствовал к ней отвращение. Ощущения были такими, словно я полчаса назад трахнул грязную ослицу.

– Испытывал. И до сих пор испытываю.

– Ты сильный. Не то, что Питер. Знаешь, когда он прыгнул с моста, то не утонул. Он насадился на металлический прут, торчащий из опоры. И умирал он долго, но ему никто не мог помочь. Все просто стояли и смотрели, как маленький глупый жук подыхает, будучи насаженным на булавку. Я тоже была там. И я кончила от этого, – белые зубки Пятой лязгнули рядом с моим ухом. На долю секунды настоящий мороз пронзил сердце, когда я увидел эту картину. Застывшее в немом крике от сумасшедшей боли лицо Питера и корчащаяся на мосту Пятая, наблюдавшая за его муками. Я видел это так явно, словно сам находился там. На этом гребаном мосту. Рядом с гребаными зеваками и кончающей раз за разом безумной женщиной. Я видел, какой кайф она испытывала от этого. Видел, как исказилось ее лицо. А ее душа… она сочилась говниной. Мороз стал сильнее, и сердце почти остановилось, но я видел и другие лица. Тех, кого она уничтожила. Она доводила их до непростительного греха, а потом кончала, глядя, как они умирают у нее на глазах. В её глазах горело наслаждение, а в их любовь. Даже в последний миг они любили Пятую. Но я её ненавидел.

Вздохнув, я отпустил ее волосы, и она отпрянула назад. Откинулась, выставив красивую грудь, и довольно улыбнулась, наслаждаясь моей болью и ненавистью. Она не знала, что я все видел. А я знал, что даже сейчас она была готова кончить.

Кое-как поднявшись, я подхватил с кресла рюкзак с фотоаппаратом, закинул его за спину и, закурив сигарету, направился к выходу из студии. Она удивилась и даже окликнула меня, но я не повернулся. Да и задала она слишком уж обыденный вопрос.

– Когда я получу фотографии?

– Никогда, – ответил я дрогнувшим голосом и вышел, осторожно прикрыв дверь.

Сидя дома, за стареньким компьютером, и слушая шелестящий в колонках Pungent Stench[9]

Примечания