«И я ищу, ищу, ищу». Судьба советского офицера

– Кто это к нам пришёл, милый?

Немая сцена продолжилась, но ненадолго. Он увидел ужас в глазах Людмилы и недоумение в глазах Ирины. Людмила первой бросилась вниз по лестнице, Ирина же, процедив:

– Что же это, что!?

Побежала следом.

Световитов, медленно выходя из оцепенения, обернулся и увидел Валентину. На ней был короткий халатик Людмилы, причём полы слегка распахнулись, выставляя напоказ обнажённое тело.

Он закрыл дверь, прошёл в комнату и тихо, но твёрдо сказал:

– Одевайся! Я сейчас вызову тебе такси!

Валентина поняла, что совершила какую-то ошибку, но делать было нечего и она покорно выполнила всё, как не подлежащую ослушанию команду.

А наутро Световитов уехал в Москву.

Отец встретил вопросом:

– Ну что, окольцевали тебя?

– Нет… Всё кончено. Мы расстались с Людмилой и, кажется, навсегда.

– Что так?

– Да, – отмахнулся Световитов. – Даже вспоминать не хочу.

– Как в пословице: если к другому уходит невеста, то неизвестно, кому повезло.

Световитов промолчал.

– Ну да ладно, не хочешь, не рассказывай. Значит, не судьба, значит Провидение на этот счёт свой план имеет.

Сказал просто так, даже не подозревая, что попал в самую точку…

Глава четвёртая

Июльская ночь предпоследнего лета советской власти разрушила надежды Андрея Световитова сразу и навсегда, но то же самая ночь взволновала Дмитрия Теремрина, потому что подарила ему неожиданную встречу с Елизаветой, уже было отправившейся спать, но нежданно явившейся перед ним во всей своей красе молодой, здоровой, словно налитой волшебной силой женщины. Он услышал её шёпот, который показался лучшей музыкой той безмолвной ночи сверкающим безмолвием небесного свода:

– Прочтите, пожалуйста, то, что сейчас написали. Я слышала, что вы нашёптывали что-то удивительное…

– Извольте. С радостью прочту…

Он прочитал стихотворение. Елизавета некоторое время молчала. И он спросил у неё:

– Не спится?

– Дедушку устроила в домике и вышла. Какая ночь! Вы посмотрите! Разве в такую ночь можно спать?

Теремрин отозвался с теплотой в голосе:

– Вы, как Наташа Ростова…

– Ну, уж, у Наташи Ростовой всё было впереди. В ней искрилась юность.

– А в вас светится волшебным светом молодость, – сказал Теремрин.

– Какая уж там молодость? Всё – позади! – с грустью сказал Елизавета.

– Не думал, что от вас, человека верующего, услышу такие слова.

– Вы правы. Да, вы правы. Я не должна их говорить. И не должна так думать. Нужно нести свой крест, каждому свой крест. Всё позади, – повторила она. – А сердце иногда не хочет внимать этому.

– Да почему же оно должно внимать? Вы молодая, безумно красивая женщина. В вас столько жизненных сил, в вас столько жизненной энергии!

– Возможно… Иногда я чувствую, как эта энергия рвётся через край! – взволнованно проговорила Елизавета.

– Я могу вам задать нескромный вопрос? – спросил Теремрин.

– Если только не слишком нескромный, – разрешила Елизавета.

– Вы помните наше расставание на Курском вокзале?

– Помню.

– А помните, что сказали мне на прощанье?

Елизавета ответила после паузы, ответила едва слышно:

– Может быть…

– Вы мне сказали: «Спасибо, спасибо, что вы такой!». Так вот я хочу спросить: какой это такой? За что вы благодарили меня?

– А можно мне не отвечать?

– Почему?

– Потому что вы сами знаете ответ!

– Вы так считаете? – спросил Теремрин.

– Уверена! Вы очень хороший, милый, добрый человек. Я бы сказала больше, но…

– Что, «но»?

– У меня иная судьба. Я как-то разговорилась со священником. Так он мне сказал, что мой век – вдовий век, что мой супруг, ушедший в мир иной, ждёт меня там, и что я должна прожить остаток жизни в чистоте, ожидая встречи с ним.

– Это я уже где-то слышал. Но верно ли? Вы живёте здесь, на Земле! И вы должны жить так, как заповедано Богом. А Бог – это Любовь. И он никогда не запрещал и не будет запрещать любовь. Что же вы сделаете, если коснётся вашего сердца любовь? – прямо спросил Теремрин.

– В моём сердце есть место только для одной любви – для любви к Богу!

Теремрин посмотрел на Елизавету, и ему показалось, что её горячий взгляд прожигает мрак ночи.

– Вы знаете, недавно я нашёл у Ивана Алексеевича Бунина очень своеобразный рассказ. Он называется коротко: «Ночь». Вы не читали?

– Нет. Этот рассказ я не читала.

– Там нет сюжета, там нет диалогов. Блестящее, как всегда, описание природы. И на фоне этого описания Бунин философствует. Пишет, что решился испытать разумом всё, что делается под Солнцем, что это тяжёлое занятие дал Бог сынам человеческим, чтобы они мучили себя. Бог сотворил людей разумно, но, увы, люди пустились в большую затейливость. Бунин размышляет о смысле жизни человека на земле. Интересные размышления. К примеру, он пишет, что только человек дивится своему собственному состоянию и думает о нём. А скажите, вам приходилось задумываться о смысле вашей жизни?

– Когда-то мне было всё ясно и понятно. Семья. Сын, которого надо воспитывать. И вот всё оборвалось. Правда, теперь дедушка. Ну и работа, конечно.

– У вас случай особый. Дедушка… Это долг любого из нас, долг перед родителями, перед бабушками и дедушками, долг возвратить хоть часть того тепла, которое они подарили нам, воспитывая и выводя на жизненные дороги. Работа? Разве только в работе смысл жизни? – задал вопрос Теремрин и тут же ответил: – Нет, конечно, не в одной только работе. Я ведь вас спрашиваю не случайно? Я сам ищу ответ. Ищу его у философов, у писателей.

– И нашли?

– Они – писатели, поэты, философы – тоже ищут, точнее, искали. И никто не дал прямого, ясного и окончательного ответа. Прочтите рассказ Бунина «Ночь». Обязательно прочтите. Кстати, то, что он писал о природе, можно прочесть и сейчас. Да, чудная выпала ночь. Просто необыкновенная ночь.

Они шли по просёлочной дорожке мимо домов, выстроившихся вдоль лощины, которая, очевидно, была когда-то руслом пересохшей речки. От речки остались, где ручей, а где и болотце, скрывавшее прежнее русло.

– Смотрите, – вдруг сказала Елизавета, – Смотрите, как быстро перемещаются и Луна, и Звёзды на небе. Когда я подошла к вам, ковш Большой Медведицы висел над тем высоким домом, а сейчас он уплыл к околице…

– Да, Звёзды убегают от Солнца…

– Как интересно вы подметили. Убегают… А почитайте мне стихи, –попросила Елизавета.

– Извольте… Вот уже август. Скоро осень. Быть может, стоят последние такие удивительные ночи. Что же вам прочитать? А вот что:

Вчера с вечернею зарёй,

С последней, красной вспышкой света,

В зловещих тучах над Землёй

Печально умирало лето.

И осень с бледною луной

Взошла – и пел ей до рассвета,

Всю ночь в листве ещё густой

Изменник-ветер песнь привета.

Сегодня в небе нет лучей,

И дождь, дождь льётся безнадежно,

Как слёзы скорбных матерей!

И в этой тихой мгле безбрежной,

Смотри, к краям весны мятежной

Летит станица журавлей!

– Как красиво! Ваши стихотворения просто великолепны, – с чувством сказала Елизавета.

– Это не моё стихотворение, – возразил Теремрин и пояснил. – Это сонет – он так и назван «Серый сонет» – принадлежит перу Бутурлина, малоизвестного поэта девятнадцатого века. Вы знаете, я очень люблю читать стихи таких вот поэтов. У них обязательно находятся два-три стихотворения просто удивительных.

– А отчего вы именно этот сонет выбрали сейчас, когда ничто не предвещает ещё прихода осени, кроме, разумеется, календаря?

– Потому что она придёт, она наступит неотвратимо, и будет, говоря языком Пушкина, пышное природы увяданье. Но это увядание природы станет как бы прологом её нового возрождения. Мне очень понравилось в сонете Бутурлина то, что стая журавлей, уплывающая на юг, тем не менее, летит к весне. Вот и нам взгрустнётся, порою, в осенние дни, но не нужно поддаваться грусти.

– Помню, помню ваше стихотворение из сборника, который мне подарили. Прочтёте что-то своё? – спросила Елизавета.

– Нет, своё не прочту. Во всяком случае, не сейчас. Вы знаете, я запомнил наизусть один небольшой абзац из рассказа Бунина, о котором уже упомянул, «Ночь». Никак не выходит у меня из головы этот рассказ!

Теремрин слегка взмахнул рукой, словно указывая на звёздное небо, и начал читать, спокойно, легко, словно со цены профессиональный чтец:

– «В этой млечности есть зеркальность; но на горизонте сумрачно, зловеще: это от Юпитера и оттого, что там, в южном небосклоне, нет почти звёзд. Юпитер, золотой, огромный, горит в конце Млечного Пути так царственно, что на балконе лежат чуть видные тени от стола и стульев. Он кажется маленькой Луной какого-то иного мира, и его сияние туманно-золотистым столпом падает в зеркальную млечность моря с великой высоты Небес, меж тем как на горизонте, в силу противоположности со светом, мрачно рисуется как бы тёмный холм. И непрестанный, ни на секунду не смолкающий звон, наполняющий молчание неба, земли и моря своим сквозным журчанием, похож то на миллионы текущих и сливающихся ручьёв, то на какие-то дивные, всё как будто растущие хрустальной спиралью цветы…».

– Удивительно. Вы это прочитали и запомнили сразу? Удивительно!

– Не совсем так. Я специально заучил и этот, и многие другие подобные отрывки, – признался Теремрин.

– С какой целью? Просто потому, что нравятся? – поинтересовалась Елизавета.

– Не только. Я часто провожу встречи с читателями. Порой, заходят разговоры о современной русской литературе, которая, увы, в подмётки не годится той, что подарил нам девятнадцатый век. Чтобы показать духовную и профессиональную немощь нынешних бумагомарак, я и читаю отрывки, но поскольку никогда никакими записями не пользуюсь, стараюсь читать наизусть. Да и текст звучит лучше, когда он знаком до буковки, нежели, когда читаешь его по книге.

– А дальше? Что дальше в том отрывке?

– Там немного философии. Это я дословно не запоминал. Смысл в том, что человек единственное существо на земле, которое, как выразился Бунин, дивится своему существованию. Ну и размышления, почему Бог наделяет людей разною степенью этого удивления? О природе, о том, что мириады цикад – звон цикад вам знаком – мириады цикад, наполняя Вселенную своей любовной песнью, уже в раю, в блаженном сне жизни. Почему так? И почему человек постоянно думает, мучает себя мыслями? Бунин как бы исследует мысль о собственной мысли. Впрочем, всё это уже в большей степени философия. Он думает, он мыслит и оттого… Вот снова прочту на память… «Я слушаю и думаю. И от этого бесконечно одинок в полночном безмолвии, колдовски звенящем мириадами хрустальных источников, неиссякаемо, с великой покорностью и бездумностью льющихся в какое-то бездонное Лоно. Горний свет Юпитера жутко озаряет пространство между небом и морем, великий храм ночи, над царскими вратами которого вознесён он как знак святого духа. И я один в этом храме, я бодрствую в нём».

– Вы не один, – сказала Елизавета, с чувством пожав Теремрину руку, и тут же, словно испугавшись чего-то, отдёрнула её.

Это был какой-то её мгновенный, безудержный порыв, но порыв именно лишь на мгновение. Да, её сердце билось, как у всякой нормальной женщины, да, её душа то сжималась от боли, то пламенела от восторга, как и предопределено природой. Но что он мог сказать по поводу её слов о погибшем муже? Эта тема весьма щекотлива, а в данном случае, когда речь идёт об офицере, вообще недопустима.

Они прошли весь посёлок до самой околицы, до того места, где некоторое подобие просёлочной дороги, сделав горку, выбиралось на шоссе с выщербленным асфальтовым покрытием, проросшим травой.

На востоке светлело. Звёзды меркли на небосклоне, и на горизонте уже появились яркие разноцветные блики.

– Знаете, что такое рассвет? – спросила Елизавета.

Теремрин догадался, что она хочет сказать, но промолчал, с нарочитым любопытством глядя на неё.

– Я недавно прочла… Уж и не припомню, где… Рассвет – это Божественный свет до восхода Солнца, – сказала она.

– Прекрасные слова, – проговорил Теремрин.

Они дошли до остановки автобуса, покосившейся, едва уже державшейся.

– Вот так и страна наша, ещё недавно могучая и неколебимая, едва держится под натиском перестройщиков, – сказал Теремрин, кивнув на ветхое строение.

А небосклон продолжал светлеть, и на востоке занималась алая зорька грядущего дня. Всё отчётливее проступали слегка подсвеченные её первыми бликами, придорожные берёзки. Ещё недавно скрытые от глаз дома посёлка постепенно вырастали из предрассветной мглы. Пора было возвращаться, чтобы хоть часок другой отдохнуть – программа следующего дня обещала быть плотной.

Когда пошли назад, навстречу стали попадаться сельчане, спешившие на первый автобус. И вдруг Теремрин услышал знакомый голос:

– День добрый, Дмитрий Николаевич! Вот уж не ожидал вас встретить…

Теремрин посмотрел на говорившего и узнал в нём одного довольно частого посетителя своих литературных вечеров.

– Добрый день, – ответил он. – Кажется, Сергей?

– Он самый.

Этот молодой человек нередко просил разрешения снимать вечера на кинокамеру, иногда он оставался, чтобы задать какие-то вопросы, и очень часто заговаривал с Татьяной, которая присутствовала почти на всех вечерах, которые проводил Теремрин.

– А вы какими судьбами? – спросил Теремрин.

– Привели сюда дела, – уклончиво ответил молодой человек. – Вот, спешу на автобус. Сегодня нужно быть в Москве. А Татьяна приехала? – вдруг спросил он, с любопытством оглядев Елизавету.

– Нет-нет. Татьяна в Москве, – поспешно ответил Теремрин.

– Ну, мне пора, – сказал молодой человек, кивнув на приближавшийся автобус. – До встречи на вашем вечере.

– Счастливого пути, – пожелал Теремрин.

Автобус отошёл, и они с Елизаветой продолжили прогулку. Теремрин почувствовал, что её заинтриговал вопрос о Татьяне, но спрашивать она стеснялась и он зачем-то пояснил:

– Татьяна, – виновница, отчасти, нашего знакомства, – пояснил Теремрин, – Это та самая кузина, из-за которой я помчался в Пятигорский храм. Но, представьте, как говорится, Бог спас. Моя мама оказалась приёмной дочерью Татьяниных дедушки и бабушки.

– То есть, вы хотите сказать, что греха не было? – пытливо глядя на него, спросила Елизавета.

– Кто ответит нам, что есть грех? Да и пронзительно прав знаменитый художник Поленов в первоначальном названии своей картины «Христос и грешница». Вам ведь знакомо это его творение?

– Конечно, – сказала Елизавета. – Так каково же первоначальное название?

– Кто из нас без греха!?

– Да, многозначительная фраза, – заметила Елизавета.

– Но к вам она отношения не имеет, – уверенно сказал Теремрин.

– Это почему же?

– Вы безгрешны!

– Тот, кто считает себя безгрешным, уже грешит, – возразила Елизавета, –Я же безгрешной себя не считаю. Откуда вы знаете, грешна я или не грешна? Человек, порой, и сам ничего сказать не может. Ведь грешными могут быть не только дела и не только слова. Грешными могут быть и мысли – а мысли наши известны Создателю!

«Грешна в мыслях? – подумал Теремрин. – Так вот почему она благодарила меня тогда, на Курском вокзале! А ведь мне было это понятно, и приятно… Она хотела сказать, что не устояла бы?! И сейчас подтвердила это? Как расценить? Намёк? Нет, если и намёк, то намёк обратный – она считает грехом то, что могло или может произойти. А раз так, то и произойти не может, а точнее, не должно произойти».

Собственно, вот уже более полугода, с того момента, как вспыхнула ярким пламенем их взаимная любовь с Татьяной, Теремрин почти и не думал о других женщинах. Во всяком случае, встреч у него ни с кем не было. Эта встреча стала первой. Но он пошёл на неё не ради самой Елизаветы, не ради встречи с нею, а ради её дедушки. Ну а то, что они оказались наедине под сияющим шатром звёздного неба, то, что проговорили всю ночь, вовсе не означало ничего, кроме неясной, но пленительной духовной их близости, которая вряд ли могла перерасти в близость иную, почитаемую Елизаветой греховной.

– Так вы мне не ответили на вопрос о том, считаете ли то, что было у вас с несостоявшейся кузиной, греховным? – спросила Елизавета.

Теремрину не хотелось продолжать разговор на эту тему, и он был даже удивлён, что Елизавета задала столь щекотливый и каверзный вопрос. Но, поразмыслив, он понял, что ей почему-то важен ответ. Ведь она, совсем ещё молодая и удивительно привлекательная женщина, обрекла себя на аскетическую, почти монашескую жизнь в миру, изобилующем множеством соблазнов. Вряд ли она уж так равнодушна ко всем без исключения соблазнам мира, вряд ли её сердце потеряло способность любить, а душа воспламеняться мечтами и грёзами.

И она скрылся за стихотворением. Не за своим, он прочитал удивительное стихотворение Ивана Алексеевича Бунина…

Тяжела, темна стезя земная.

Но зачтётся в небе каждый вздох:

Спите, спите! Он не спит, не дремлет,

Он вас помнит, милосердый Бог.

– Кто это? – спросила Елизавета. – Точнее, чьё это стихотворение?

Теремрин пояснил и она снова поинтересовалась, откуда такие строки, из какого произведения…

– В Бунинском сборнике значится: «Тэмджид». Он не спит, не дремлет. (Коран)

– Коран?

– Пусть вас это не тревожит. Вы не предаёте веру, слушая такие стихи. Тэмджид – древний святой гимн. Но мне понравились только четыре строки из того, что написал Бунин. Остальные тоже хороши, но не тронули душу. Но разве что…

Есть глаза, чей скорбный взгляд с тревогой,

С тайной мукой в сумрак устремлен,

Есть уста, что страстно и напрасно

Призывают благодатный сон.

Прочитал и тихо сказал:

– Да, есть глаза со скорбным взглядом.

Елизавета промолчала.

Они возвращались по просёлку. Слева, там, где когда-то было русло реки, ещё гнездилась молочная пелена, но уже искрились на взгорках россыпи росных бриллиантов. Ещё немного, и первые лучи солнца ворвались в отдохнувший земной мир, разбудив разноголосых птиц, заставив вскричать от радости деревенских петухов, приветствующих Божественный свет Солнца.

– Вот теперь будем весь день клевать носом, – сказала Елизавета, так и не дождавшись ответа на свой вопрос. – На сон времени не осталось.

– Вы жалеете?

– Как можно? Разве только жаль, что ночь прошла. Как же быстро она прошла! – возразила Елизавета.

– Увы, мало, удивительно мало дарит нам жизнь таких ночей, – вздохнув, сказал Теремрин.

– А ведь мы сами в этом виноваты, поскольку стремимся к другим.., – она сделала паузу и прибавила тихо, – к другим ночам.

– Возможно, не всем дано видеть прелести в том, в чём сегодня увидели эти прелести мы, – ответил Теремрин, умышленно не заметив намёка.

Ивлев встретил их у калитки.

– Это что же, так рано проснулись или всю ночь прогуляли? – спросил он с удивлением.

– Как можно спать в такую ночь!? – вопросом на вопрос ответил Теремрин. – Что за краса в ночи благоуханной! Мечтательно ласкает лунный свет; Небесный свод, как ризой златотканой, Огнями звёзд бесчисленных одет! Эти строки посвятил знаменитому Фету не менее знаменитый поэт, который подписывался «К.Р.». То был великий князь Константин Романов!

– Кстати, неутомимый благодетель кадетских корпусов, – сказал Ивлев. – Ну, так что же с вами делать? Ты, внученька, пойди всё же в дом, и хоть пару часов поспи, иначе весь день будешь клевать носом. Сон в утренние часы даст силы… Ну а ты, Дмитрий Николаевич, в машине уже не уснёшь. Помнится, мечтал о сеновале… Он в твоём распоряжении…

Елизавета пристально посмотрела на Теремрина, видимо, желая что-то сказать, но, не решилась, и, поблагодарив Ивлева, направилась к домику, где был её дедушка. И уже у калитки, полуобернувшись и показав свой пленительный в утренних лучах профиль, сказала:

– Как я вам завидую… Я тоже мечтала о сеновале! – и, смеясь, скрылась в палисаднике.

Теремрин бросился в душистое сено и утонул в нём. Надо было поспать, надо было заснуть немедленно, но вихрь мыслей наполнял его сознание. Елизавета менялась на глазах. Она оживала и возвращалась к жизни. Он понимал, что, в какой-то мере, является виновником этого её возрождения, и не знал, как быть. Что же, что он чувствовал? Пожалуй, сразу и сказать не мог. Ведь он увлечён Татьяной, увлечён серьёзно и сильно. Так почему же его так волнует душевное состояние Елизаветы? А она? Она ведь тоже мучима мыслями. С одной стороны, ни на мгновение не забывает о том, что ей сказал священник – это чувствуется по тому, как держится, что говорит. С другой стороны, нет-нет, да прорываются помимо её воли междометия, короткие фразы, которые говорят о той внутренней борьбе, что всё более охватывает всё её существо. А глаза! Глаза – зеркало души. Они сегодня сказали Теремрину о многом. Но он старался уйти от мыслей о том, что прочитал в глазах необыкновенно привлекательной женщины.

«Что же я за человек? – думал он. – Ведь просто не имею права думать о ком-то другом, кроме Татьяны. Ведь я в ответе за неё, отдавшую всё своё необыкновенное существо в полную власть мою! Нет, нет и нет! С Елизаветой – только дружба, искренняя, тёплая, душевная дружба… Да, собственно, что я возомнил? Ведь она иного и не допустит?»

И всё же он стал виновником главного – Елизавета постепенно возвращалась к жизни и возвращалась, благодаря вот этим их добрым, дружеским и совершенно безгрешным отношениям. Получалось, что он всё-таки действительно был прав, не взяв в Дивеево Татьяну.

Так думал он, одновременно понимая, что Елизавета уже и сама, возможно, не осознаёт, что может допустить и чего допустить не может. Она сама в плену мыслей, в плену сомнений, которые охватывают её, помимо воли. Заснул незаметно. Разбудил Ивлев на завтрак. Время близилось к полудню. Все уже давно поели, и завтракали они вдвоём с Елизаветой. Она успела привести себя в порядок, и тени усталости не оставалось на её красивом, ярком лице.

Они чувствовали, что минувшая таинственно-торжественная звёздная ночь невероятно сблизила их, и Теремрин не знал, как относиться к этому сближению – радоваться или, напротив, остерегаться. О том, что может быть и чего не может быть с Елизаветой, он мучительно размышлял и прежде, когда она приезжала минувшей осенью. И тогда он был связан по рукам и ногам семейными узами, а теперь ещё добавились и иные узы, источником которых стала Татьяна. А он ведь столько рассказывал Татьяне о Дивееве, обещал привезти сюда, да вот какая получилась незадача.

После завтрака, несколько позднего, решили съездить на Серафимов источник, окунуться в святую воду. Но когда подъехали к священному месту, были поражены обилием экскурсионных автобусов – очередь выстроилась неимоверная. Простоять пришлось бы до позднего вечера.

Ивлев успокоил:

– У нас ведь не один такой источник, а целых четыре. Просто о них не все знают, да и не подъехать к ним на Икарусах.

Развернулись и направились к самому ближайшему. Машину пришлось оставить на дороге, но Ивлев сказал, что ничего с ней не сделается, поскольку, если и бывают здесь, то только свои, местные. Это не посёлок, где уже полно приезжих, заражённых воровским вирусом демократии – это небольшая тропка к Богу…

Прошли по полю довольно приличное расстояние и остановились у огромного Православного креста, где, по преданию, ступала нога Самой Царицы Небесной. Елизавета остановилась перед крестом, наложила на себя Знамение Крестное и прочитала молитву. Теремрин тоже перекрестился вслед за Ивлевым и Порошиным.

Внизу, под горой яркой синевой сверкал глаз небольшого озерка. Осторожно спустились туда, главным образом беспокоясь о Порошине, потому что Ивлев, хоть они и ровесники, довольно ловко ходил по бездорожью и спускался в овраги. Привык.

Ивлев, отойдя в сторонку и раздевшись до плавок, облился сам из принесённого с собою ведёрка, затем окатил ледяной водой своего однокашника, последовавшего его примеру. Теремрин набрал следующую порцию воды и посмотрел на Елизавету. Она растерянно проговорила:

– У меня даже купальника с собой нет. Как же быть?

– Сейчас я тоже окачусь водичкой, да, может, и искупаюсь, если Афанасий Петрович позволит?! – сказал Теремрин.

– В это озерко залезать как-то страшновато, – возразила Елизавета.

– Хорошо, тогда пару ведёрок на себя всё-таки опрокину, а потом и на вас, если позволите?

– Я лучше сама…

Закончив процедуру, Теремрин поставил перед Елизаветой ведро и сказал:

– Мы поднимемся наверх, отойдём от края обрыва и там подождём!

Минут через десять Елизавета вышла наверх, необыкновенно посвежевшая и ещё более похорошевшая. Она снова перекрестилась и прочитала молитву. Сказала:

– Удивительно, ну, просто удивительно… Как заново родилась!

На обратном пути Ивлев рассказывал Дивеевские предания о «стопочке Пресвятой Богородицы», о канавке, «три аршина в ширину, три аршина в глубину, три аршина в вышину», о самом батюшке Серафиме, которому двенадцать раз являлась Царица Небесная и который, пророчествуя, твёрдо говорил, что ни слова единого против воли Её не сказал.