Беспризорники России
Колька торопился. Люди как бы опомнились, сообразили, что впереди – голод. Валерку окликали, он отзывался, продолжая выталкивать коляску ближе к дороге. Может быть, и его действия привлекали народ: вот продукт, дармовый, а вы проходите мимо.
Домой возвращались в сумерках с полной коляской. Тётя Настя встретилась за мостом, а мать ушла с Нинкой домой.
– Ух, сколько нагрузили! – посмотрела она на кукурузу. – Да неужели все початки очистили?
– До единого. Вовка сначала не хотел чистить, а мы с Ванькой заставили, – распространялся Колька. – А Валерка, – силища, как у трактора. Один груз такой на дорогу вывез…
– Я хотел нашелушить, чтоб набрать только чистого зёрна, – заявил Вовка, чтоб и его похвалили.
– Ты бы до утра «набирал» зерно. Кукуруза ещё сырая, – пояснил Колька, – она просто не вышелушится.
Перед вечерней зарей в степи кружили стаи скворцов, перекликались жаворонки, а сейчас турчали сверчки. Посёлок словно вымер – ни огонька. Поэтому совсем неожиданно подошли к своей улице. И какие махонькие, подслеповатые без электричества, сиротливо смотрелись дома Стандартного, вроде мёртвые.
– Мы с Ваньком видели, как паровоз подцепил вагоны. Увезли нашего папаньку, – грустно сказал Колька, чтоб нарушить охватившее всех молчание.
Тётя Наташа добавила:
– Я вся испереживалась, вот думаю: налетят стервятники, начнут бомбить, а им и укрыться негде. Хорошо, что обошлось… А вот мы и приехали. Скажите матери, пусть приходит за кукурузой. Завтра поутру возьмём тачку, и все поедем, пока она ещё есть.
«И не поехали, не получилось с тачкой… а то бы всё равно вояки забрали, они кукурузу очень лопают…»
Сон не шёл, может быть, потому, что он уже выспался до воздушного боя. Валерка стал думать, вспоминать, что ещё было после проводов отца до прихода в посёлок итальянцев, как растаскивали магазины, ребята ходили на станцию смотреть на эвакуированных, на эшелоны с красноармейцами и призывниками, как наши отцы:
– Может, такое случится, – мечтали близнецы, – мы приходим на станцию, там эшелон с бойцами, а среди них наш папанька. Может, такое быть? – И убедительно заявляли: – Может. Их обмундировали, дали оружие и везут на фронт, а фронт в той стороне, – показывали на запад.
Очень хотелось Валерке пойти с братьями на станцию. Но Колька всегда был против.
Был бы он побольше, а возиться с таким соплячьём, претило его самолюбию.
Малыша утешало то, что и они, сколько ни ходили на станцию, а так и не встретили своего отца. А после того, как попали под бомбёжку, тётка Настя запретила им бывать на станции.
«И вот не стало ни тётки Насти, ни близнецов. Упадёт на этот дом бомба или снаряд – и всё… Хорошо, что Петров всыпал мародёрам, может, они больше не появятся!» С этой мыслью он засыпал, загадав, что завтра, если не будет стрельбы, не придут мародёры и не будет наступления, – он видел, где завалился один из подбитых самолётов: «Можно подговорить Вовку и пробраться к нему – это в дальнем овраге».
Пока все спали, получилось, что он вспомнил всю жизнь до прихода войны, пытаясь разгадать, что же будет дальше.
Вдруг кто-то грохнул в уличную дверь раз, потом ещё раз, так что цокнули стекла окна о крепёжные гвозди. «Кто ж это ещё не успел уснуть?» За окном чернела непроглядная ночь. Не плясало на стене, напротив плиты, пламя. В комнате стояла темнота, как в погребе.
Мать быстро встала, накинула платье и застыла у двери. По коридору кто-то шаркал. Можно было догадаться, что он шарит по другой стороне; там двери бабы Груши и молодой татарки Тоськи, которая живёт с дочкой, ровесницей Нинки. Мужа её, Фаиля, призвали в армию перед самой войной. Ходили слухи, что он дезертировал и живёт у татар на хуторе. Был случай, что однажды перед ночью кто-то приходил к Тоське. Баба Груша говорила: татары приходили и хотели забрать Тоську с дочерью на хутора. Та не согласилась и не отдала Фариду. Груша подслушала разговор ночных «гостей» и передала матери.
«Никто из мародёров по ночам не шастает, возможно, это опять к Тоське?» – Валерка прислушался к шарканью в коридоре. Мать стояла у двери не шелохнувшись, неподвижно белели рукава её светлого платья. Но вот со скрипом распахнулась дверь напротив. Бабы Груши дверь. Она ни днём, ни ночью не запирается. Баба, как видит мародёров, удаляется. И те даже перестали заходить в пустую квартиру.
– Якый там грець?.. – услышали голос бабы.
Хлопнувшая дверь обрубила голос Груши. Вовка и Валерка вскочили и подбежали к матери. Захныкала Нинка.
– Марш в постель! – шепнула мать и подтолкнула сыновей, прошла к Нинке и стала её успокаивать.
– Вроде кто-то там, в квартире Груши бубнит, – сказал Вовка.
Он ночью тоже не спал:
– Вот тебе и затишье, – сказал он матери, – может, они надумали наступать ночью, сейчас погонят нас впереди на пулеметы… шастают по коридору…
– Молчите! – приказала мать.
Дети затаились, даже Нинка перестала хныкать. Мать сунула всем по коржику. А за дверью что-то происходило. И вот после хриплого выкрика раздались выстрелы. Несколько минут царила тишина, затем скрипнула дверь и осторожно постучали.
Показалось, что в комнате все перестали дышать. Стук повторился. Мать спрятала детей за пустым шкафом. Подошла к двери, спросила:
– Кто?
– Та я, баба Груша. Видчиняй.
Мать откинула крючок.
– Одягайся и выходь скорыйше… всё побачишь сама.
Бабка Груша говорила тихо и сдержанно, но прерывистая одышка выдавала её волнение.
Мать уложила Нинку, шугнула ребят в постель, оделась и вышла.
Дети слышали, как по коридору тащили что-то тяжёлое волоком. В щель братья видели.
Мать и баба Груша кого-то уносили в сторону оврага.
Мать не расскажет ни Валерке, ни Вовке, что произошло и кого они понесли. Малыш тихо оделся, прокрался к двери.
– Ты куда? – остановил его старший брат.
Вовка прошёл к окну, отодвинул немного штору с той стороны, с которой смотрели все, когда надо было выглянуть на улицу:
– Я мамке скажу. Никуда не ходи. Ишь, собрался.
– Я во двор… – Валерке не хотелось вступать в пререкание.
– А ведро в углу зачем?
– Я не хочу в ведро…
Валерка быстро выскользнул. Как можно тихо приоткрыл дверь в квартиру бабы Груши. На столе, в блюдце, потрескивая, горел фитилёк, рядом лежала большая булавка. Тонкая ниточка копоти тянулась к самому потолку, и неприятный запах горелого распространялся по комнате.
На самом краю стола жуковато возвышался пистолет, а у плиты, перед опрокинутой табуреткой, чернел похожий на небольшой напёрсток предмет. Он поднял его – гильза от патрона. Спрятал её в карман, булавкой подвинул фитилёк, и копоть усилилась. Осматриваясь, пошёл по тёмному следу к двери, постоял, прислушиваясь, и вернувшись, взял пистолет, тяжёлый и холодный. Спрятав под пальто, выбрался в коридор и шмыгнул к себе. Так он принёс оружие в квартиру. Вовка всё стоял у окна и смотрел в щёлочку.
– Куда они ушли? – спросил Вовка.
– Кто? – спросил малыш.
– Мать и баба Груша…
– Не знаю… – ответил Валерка и посмотрел в угол за веником, куда спрятал наган, который принёс из комнаты Груши.
– Длинная ночь… холодно там?
– Холодно. А ты верни наган.
Вовка не ответил, а сказал:
– Давай, пока ночь, ещё дров в плитку подбросим. Сходи принеси, ты одевши.
– Пойди и принеси дров сам.
Валерка не собирался показывать оружие брату – отнимет, но надеялся, если уйдёт тот в сарай, разглядеть находку, как следует.
Он, не подумав, положил пистолет за веник, и мысли не было о том, откуда он появился на столе у старухи.
Брат ткнул в жар поленом, пошуровал кочергой, а когда оно вспыхнуло, подбросил угля. В этот момент у него выскользнул из-за пазухи пистолет и грохнулся на пол.
– Наган! – прошипел малыш – Мой, – нагинаясь за пистолетом.
Отсвет огня зловеще обозначил воронёный ствол. Вовка шагнул ближе к плитке. Он ещё не успел закрыть заслонку:
– Я слышал, как стреляли…
– Давай спрячем, – предложил Валерка.
– Я скажу мамке… отнеси, где взял!.. – настаивал брат.
Он хоть и старший, в школу ходил, и близнецы с ним дружили, а был ябедой. Отнести бабе Груше в пустую квартиру. Но откуда этот наган появился и кто стрелял?.. Малыш услышал, по коридору протопали, у двери пошептались. Они отошли от плиты, замолчали.
Мать появилась на пороге:
– Вы, почему не спите? Сейчас же в постель!..
Братья как по команде шмыгнули в постель.
Она разделась и пододвинула табуретку к духовке, вошла баба Груша.
– У меняэ хтось був, – сказала она, – мабуть, татарка. Взяла наган…
Ребята притихли, притворились сонными.
– Пагано шо нэмае хуртовыны. А то сниг пийшов бы. И то гарно…
– Откуда он пришёл, туда мы его и стащили. Снег ещё может пойти. Если утром пойдут «немцы» в наступление, им будет не до него.
Мать отодвинула заслонку и отправила в плиту последнее полено.
– Я вже спала, як воно вползло. Вползло – и за наган. Рука в прогорелой рукавице. Я его кочергой, та из его нагана. Воно ж на ногах с трудом стояло.
Груша помолчала, уняла одышку и добавила:
– Мы бачилы с дидом таких щё в восемнадцатом року. Воны сюда прийшлы вбываты, йих трэба беспощадно уничтожать!..
Мать молчала. Полено разгорелось, отсветы сквозь заслонку запрыгали на стене. Баба Груша, сложив руки на животе, сидела как изваяние и смотрела на щели в заслонке. Лицо было в глубоких тёмных морщинках и красных отсветах.
Мать встала и направилась к двери.
– Ты далэко?
– К Тоське…
– Ма, наган у… – Вовка не договорил, Валерка опередил его:
– Я взял и выбросил за сараем в снег…
– Цэ добрэ, – она с облегчением вздохнула, – щё трэба прибраться. Я зараз набэру цибарку снега, та поставлю у вас на плиту, бо свою разжигать зачем.
– Ставьте, – согласилась мать.
Прежде чем уйти, баба Груша сказала:
– А ты не злякалась?
– И вы не испугались, – ответила мать. – Так бесстрашно расправиться…
– Шо тут пужаться. Я щё не то бачила: вид немца в восемнадцатом року. Це ж наши его сбылы. А хто знав, шо вин выпрыгне з литака… хто знав, шо его до мне луципер занисе… Та, прийшов бы як, людына, а то – за наган. А шо тут зробышь?.. Я бачила таких вояк…
– Мам, а баба Груша немецкого лётчика убила? – спросил Вовка, когда она ушла.
– Спи! Никого она не убивала. Мать приоткрыла штору: – Скоро начнёт светать. Спите…
Засыпая, малыш слышал, как баба Груша поставила на плиту ведро, набитое снегом, слышал, как Груша довольным голосом говорила матери, что на «вулыцэ хуртовына».
Как только дети заснули, пистолет немецкого лётчика мать нашла и выбросила подальше от двора.
Утром шёл мелкий снег и мела позёмка, а в открытое окно светило яркое солнце.
Глава V
На другой день утром мать дала детям по сухарю:
– Всё, последние… ешьте скорее, – пододвинула кружки с кипятком.
Кипяток оказался приправленный шоколадом. Мать не раз предупреждала: «Вы ребята большие». Валерка вначале не знал, как относиться к слову «большие». Он – «большой». Вовка – ладно. «Прежде чем что-то взять в руки, – подумайте», – наставляла мать. Он подумал и согласился: «С Нинкой я большой. Братья-близнецы, Вовка выше меня. И думать умеют, нашли красивую какую-то штуку, – колёсики, всякие гаечки торчат… Крути. Ванёк как швырнул эту штуку, а она так рванула, что в мёрзлой земле воронка получилась. Не подумали бы братья-близнецы, начали раскручивать – и к богу в рай… Есть среди пришедшей солдатни такие, которые приносят в Стандартный и оставляют всякие такие хитрые мины. Ловушки на таких ослов… Думать надо; а вот как лётчик немецкий к Груше приполз?.. Сбили самолёт – он на парашюте спустился. Если бы днём, ему не дали бы спуститься. Линия фронта… – Валерка поскрёб затылок, покосился на старшего брата. Тот о чём-то с матерью шепчутся. – А лётчик не подался в сторону Казачьей крепости. В свою сторону пробирался, – он покосился на Вовку: без его помощи не разобрать этого необычного происшествия».
Валерка подождал, когда у них с матерью закончится разговор. Приблизился к брату, заявил:
– Житуха в квартире, не то, что в погребе…
Они с Вовкой переглянулись, а он подумал: «Наверное, у немецкого лётчика шоколада было много».
Мать ополоснула кружки, сходила в сарай и принесла ведро угля, положила что-то завёрнутое в тряпку и толь в ящик, засыпала сверху.
– Может быть, и сегодня не появятся эти черти, – она помолчала немного и добавила: Возможно, они больше не придут. Но как жить?.. – И, спохватившись, приказала: «Сходи в сарай тёти Насти и принеси пилу. Вот тебе ключ. Посмотри, есть ли у них уголь. У нас кончается».
Мелкий снежок, выпавший ночью, ослепительно искрился под яркими солнечными лучами. Необычно суровая зима и первый погожий весенний день. Забылась тревожная ночь, не верилось, что всё живое подстерегает смерть, за каждым человеком следит война.
Его следы вдоль дома к сараю тёти Насти по снежной целине отпечатались чёткой цепочкой. А раньше сколько их тут было: Валерка вспомнил: в прошлые зимы они катались не только на санках, но и на коньках по дороге. Сколько людей ходило по улицам мимо домов!
Мать не учла, что замок на соседском сарае висел выше, чем у них, и малыш не мог дотянуться, чтобы его открыть. Поблизости ничего подходящего, чтобы подставить под ноги не было. Он посматривал в сторону разбитого дома, там можно найти подставку: обломок доски, кирпич.
Подошла Тоська:
– Ну что, не достаёшь? Каши не ешь и не растёшь. Давай открою.
Он отдал ей ключ. Тоська открыла и подождала, пока малыш нашёл пилу.
– Спроси у мамы, может, она возьмёт Фаридку, пока я схожу менять. У нас нечего кушать… совсем нечего… – нагнулась и спросила: – Ночью вы ничего не слышали? Кто шаркал по коридору…
Мальчик посмотрел в её лицо. Тёмные раскосые глаза увеличились, скулы заострились, и сухие потерявшие цвет губы потрескались. Она вернулась к началу разговора:
– Спросишь, скажи мне.
Отдала ключ, направилась к дому. Валерка взял щепоть снегу, отправил в рот. С крыши свисали сосульки, и так захотелось добыть хотя бы одну. Капли, падающие с них, пробили в снегу дырки. Он подошёл и стал ловить ртом капли. С пилой было неудобно, и малыш решил снести её. Вдруг бабахнуло, да так, что от орудийного залпа он согнулся, тут же с рёвом пролетел снаряд, и над Казачьим Постом взметнулось облако чёрного дыма, воздушной волной Валерку отбросило к стенке. Ладонь правой руки пронзила острая боль, и снег под рукой стал окрашиваться. Он разжал руку, выронил пилу. Там, куда она упала, тоже появились кровавые пятна.
Мать выскочила из дома с Нинкой на руках, рядом с ней Вовка, следом баба Груша. Увидев окровавленного сына, мать изменилась в лице. Груша посмотрела руку, сказала матери, чтобы она не возвращалась.
– Скорейше до погреба. Я зараз прийду…
Сознание как бы померкло. Он слышал пулемётную стрельбу, разрывы, а что происходило вокруг, не соображал, в себя пришёл в подземелье. Баба Груша перевязывала руку, заявив при этом:
– Пилой поранился, ничего страшного, заживе, як на собаци…
На ящике, который заменял стол, горела свеча.
Закончив перевязку, баба Груша зажгла каганец и погасила свечу.
Сейчас малыш слышал канонаду, наверху творилось что-то невероятное, а Вовки в погребе не было. Стрельба необычная, такие взрывы, что с потолка погреба сыпалась земля, при каждом вздрагивали стены, вжимался в блюдце огонёк на фитиле, а Вовки не было.
Женщины не поддавались панике, нашли дело.
Мать и Груша занимались бурками. Мать один закончила стегать, и баба Груша, при столь слабом освещении, рассматривала её работу, а мать доделывала второй. При слабом свете каганца шила она ловко.
– Ото з того летуна надо було стягнуть його обутку. Добрые чоботы буллы б. Правда, один прогорел пид коленом, но то можно заштопать…
– А с теми чоботами – в петлю, – сказала мать.
– Та им сейчас не до тэбэ…
Наверху так ахнуло, что крохотный огонёк с бархатистым хохолком копоти как бы ужался, сверху ещё сильней посыпалась земля, качнулись стены, и холодная сырая тьма волной хлестнула из одного угла в другой. У крохотной золотистой горошины огонька над блюдцем волна воздуха вздрогнула, качнулась и застыла над фитильком неподвижной чёрной глыбой. Вязкая тишина опускалась вместе с пылью на блюдце, огонёк, который выпрямился, вскинул заострённый шип своего тёмного из копоти шлема, а баба Груша перекрестилась, прислушалась, потом отстегнула от фуфайки булавку и поощрительно шевельнула фитилёк. Он фыркнул, стрельнул крохотными искрами в нависающую темень. Огонёк окончательно распрямился, вытянулся, оттесняя копоть. В погребе посветлело.
Мать подошла к лестнице и позвала:
– Вовка!
– Это ж дэ вин?. – спросила темноту Груша.
Ладонь правой руки заполнялась пульсирующейся болью, а от бабкиной перевязки тянуло керосином. Когда она появилась с куском белой материи и четвертинкой, Валерка подумал: рану смажет йодом. Она намочила тампон, – резкий запах керосина шибанул в нос.
– Керосинкой пахнет…
Из темноты появилась Нинка, подошла к матери, протянула ручонки, стала просить кушать: – Кашки хочу, погрей на керосинке.
Малыш заметно пробрался к выходу.
– Посмотри Вовку и не закрывай ляду! – сказала вслед мать.
Он вылез, прислушиваясь к далёкой стрельбе, доносившейся со стороны татарского хутора, прошёл вперёд, щурясь от яркого света. Половина крыши сарая отсутствовала, щелей, расколотых, вышибленных досок прибавилось. В сарае никого не было. Держа руку навесу, он прошёл к фундаменту из серого камня, у которого лежало большое оцинкованное корыто. Фундамент с этой стороны был повыше. Встав на корыто, посмотрел в щель. Поле, покрытое белой скатертью снега, ровное до самого оврага. И овраг отсюда из сарая не заметен. Зато склон перед Казачьим Постом весь в чёрных оспинах воронок, и главный дом крепости с башенкой на углу – без крыши:
«Вот это долбанули!.. Из тяжёлой пушки…»
Он спрыгнул с корыта, пробрался среди разного хламья до распахнутой двери, посмотрел на дом. Стоял, как всегда, а вот окна с бумажными крестами зияли кое-где пустотой: «Стёкла вылетели, но не все. И зато спасибочки… А где же Вовка? В доме, что ли?..»
Мысли прервал нарастающий шум и рокот. Валерка выглянул в дверь. Из-за развалин ничего не видно. Пришлось вернуться. Собираясь стать на корыто, он вдруг отпрянул. Корыто шевелилось и ползло вдоль фундамента. Собираясь дать тягу к матери, малыш услышал сдержанный смешок и сообразил, кто под корытом. С одной стороны виднелись дырки. Ещё при первом обстреле они были пробиты пулями, когда корыто хранилось в летней кухне.
Валерка пнул корыто ногой. Вовка приподнял своё укрытие, встав на колени. Он был очень доволен, что «ошарашил» брата фокусом с корытом.
– А тебя мамка звала, – сообщил Валерка.
– Я не слышал. Позовёт ещё. Давай сюда ко мне. Будем наблюдать за боем, они сейчас полезут, обязательно полезут, если из тяжёлых орудий разбили крепость. Это они такие пушки из Горловки притащили.
– Откуда ты знаешь, что из Горловки.
– Ванёк говорил. Ни у итальяшек, у этих макаронников, ни у румын-мамалыжников и у другой шоблы тяжёлых пушек нет. У них даже танки-жестянки. Это немцы из Горловки приволоклись. Тебе-то всё равно, мал ещё и в таких вещах ни бельмеса. Они нашим, знаешь, сколько расскажут – эти близнецы. Они, как разведчики – всё высмотрели.
Вовка перестал распространяться, шум и рокот моторов хорошо был слышен:
– Идут… лезь ко мне, тут и руку ничем не заденешь. Вот туда смотри, на поле, сейчас начнут выползать… А наших на Казачьем Посту, наверно, нет. Видел после разрыва снаряда, когда чёрный дым отнесло в сторону: бойцы из дома выскочили. Они такие высокие, и у них такие длинные шинели! С пулемётом был кто-то из них. А после ещё выбегали…
Вовка замолчал, но только на поле показалась первая цепь наступающих, как затарахтели мотоциклы где-то неподалёку. Они с Вовкой решили высмотреть, что происходит. На поле первыми шли всякие-разные, потом румыны в своих овечьих папахах, за ними – итальянцы. Обычный «парад-наскок». Они шли, соблюдая дистанцию. И вдруг ребята увидели мотоциклы с колясками. Увидели и растерялись, кто мог быть на этих мотоциклах? Никогда, никакой техники не было.
– А вот кто… – сказал Вовка. – Кто на этих мотоциклах?.. Немцы!
Мотоциклы ползли вдоль их дома. В коляске сидел солдат в серо-зелёной шинели с пулемётом. Такие не ходили раньше здесь в наступления. Удирали пешие, а наступали всегда на поле. Эти двигались, по-видимому, к полуразрушенному дому, из которого Колька и Ванёк наблюдали за Казачьим Постом. Вовка разгадал замысел мотопехоты: когда наступающие «разные и всякие» начнут драпать, как говорили близнецы, немцы их приостановят. Так поступали итальяшки. Ребята слышали, как однажды собрались соседи, после первого посещения нейтральной полосы оккупантами. Определили безошибочно, кто ворвался в посёлок. Лишь подростки и дети сообщали друг другу, что пришли немцы. Заблуждение быстро развеяли уточнением, что мародёрствуют в посёлке «макаронники»-итальяшки. Кто-то даже облагородил немцев: «Будут они шастать по дворам, рыться в женских тряпках. Немцы – это хозяева Европы, покорители народов…» Даже такое восхваление воспринялось тогда с молчаливой обречённостью: вот-де как нас накрыли… Не хватило силёнок в противостоянии, или где-то в верхах затаились враги народа: беляки, кулаки и всякие царские недобитки. Пролетарии, которых десятки лет призывали к объединению с товарищами всех стран, ушли на защиту Родины. Сейчас каждый боец недоумевает: как же такое случилось, что немецкий пролетарий, который братался ещё в той Первой мировой, его коммунистические лидеры, начиная от Карла Маркса, Фридриха Энгельса, Тельмана и других, чьи имена носят улицы, посёлки, города в Союзе, и вот, пожалуйста – исчезли: нет их. Пусто и голо, и из этой пустоты – фашисты. Сила всепокоряющая. Даже какие-то итальяшки с чёрными петушиными перьями в экзотических головных уборах – такое вытворяют, а эти румыны, венгры, поляки… и кого только, какого пролетария не принесло на русскую землю. А тут ещё летают слухи, что на оккупированных территориях – предательство. Даже есть случаи – бывшие руководители, коммунисты, идут на службу к фашистам: «Если так легко всё отдают, всё может быть». Кумушки, любившие посудачить, объявляли: «Затаившиеся элементы активизировались». Женщины, старики и старухи, проводившие своих мужей и сыновей в Красную Армию, в основном, растерянно отмалчивались. Никакими репрессиями, запретами не лишить русского человека правоискания, любви к справедливости. Не зря такая тяга у него к соборности, коллективности. На этой тяге вроде сыграли, раскусили русскую душу Тут тебе великие стройки, армейские сборы, гулаги, колхозы, совхозы…. Тут тебе и малограмотные, а то и вовсе безграмотные стукачи. Ловко раскрутили «карлы-марлы». Похожие рассуждения тоже были. Вот она – свобода, перед погибелью: нейтральная земля, на которую может ступить любая сила. На нейтральной полосе любители посудачить вначале отводили душу.
Верующие товарищи недоумевали и страдали больше других. Они не грабили, не тащили, не брали – ни из магазинов, ни из складов… отвергая пословицу: «Кто смел, тот и съел». Святые души, свою веру они укрепляли трудом, бескорыстным, самоотверженным. И сейчас они растерялись, как те бойцы в окопах, у которых на пятерых одна винтовка и несколько бутылок с зажигательной смесью. А на них прут «пролетарии всех стран» на стальных чудовищах и вооружённые до зубов. Они сидят, чернозипунники и ждут смерти того, у которого винтовка. Чтобы взять её и вступить в бой. В большинстве случаев бывало, что гибли ожидавшие.
Не хватало у верующих времени, чтобы у каждого было чем защититься, не хватило жестокости, чтобы уничтожить предателей у границ, которые перед нападением врага зажгли костры у воинских расположений, складов с боеприпасами, горюче-смазочными материалами, у аэродромов. Фашисты не только использовали фактор неожиданного нападения. Они выбрали и время, когда с воздуха видны обозначенные цели. А «пролетарии всех стран» уже хлебнули славы победителей, и за два часа перед нападением им зачитали обращение – приказ самого фюрера: «Солдат! У тебя нет сердца, нервов, убей русского, убей советского!..» Убей – и всё тут… в первую очередь – русского. И легли в первую очередь невинные души людей в приграничных селах и городах, – русинов, белорусов… Убей!..» – И распростёртая, благословляющая длань фюрера. – Ты – зверь, скот, у тебя нет сердца, мозгов, нет детей, семьи, ты в броне!.. И советский пролетарий пятился, отступал, в отчаянии вспоминал, что оружие пролетариата – булыжник, хватал и бросал в стальное чудовище, швырял в небо, в бомбовозы…
– Ух, сколько же их! – шептал Вовка. – Смотри, они в развалинах залегают с пулемётами… и за теми, что на поле едут, вон сколько их показалось!.. А Казачий Пост горит, на главном доме крышу снесло… и никто не стреляет… А что, если немцы зайдут сюда?!