Беспризорники России

– Надо бы тебе остаться у меня и ждать возвращения своих. Но негодяи полицаи отправят в Германию. Здесь бургомистр Яворивский, а в полицаях братья Мовчаны. Отвратные люди. Не верится, что Яворивский в большевиках ходил. Перед войной он в Крыму работал. По слухам, готовил партизанские базы. А с приходом немцев, вместе с крымскими татарами, сдал гитлеровцам всех и всё. Опасаясь мести, убрался из Крыма, и вот в наших краях. Виктору исполняется шестнадцать лет, боюсь, угонят в неметчину…

Виктор с Вовкой, шлёпая по раскисающему снегу, везли санки, а Стёша шёл с матерью. Огромным, волосатым, сутулым медведем крупно шагал он рядом с маленькой росточком женщиной. Идёт такой дядька, или дед с девчушкой, толкает впереди себя детскую коляску и глухо, басом о чём-то рассуждает. А рассуждал он о детях, о том, как уберечь их от неволи:

– Слух прошёл, что немцы открывают шахты – времянки и кто работает у них – не трогают. Узнай, пусть Евдокия разведает, а мы с Виктором недели через две придём. От таких хохлов, как Мовчаны, нет спасения русским… Жили в мирное время, как все. Беда пришла – они к ней. Вот и оглядывайся на человека: кто за твоей спиной…

Они помогли добраться до шоссе, выстланное светло-серым булыжником, дорога выделялась среди пегих полей – ровная и сухая. Ребят удивило, что на шоссе не было снега. Им хотелось идти без саней, а не тащиться по раскисающей обочине.

– Ну, с богом, – взмахнул Стёша большой ручищей, – не забудь о моём наказе. Километров восемь осталось. Евдокия живёт на Черепичных. Туда, не торопясь, и правь. Поклон передавай ей и детям от всех нас…

Валерка с Вовкой впряглись в санки, потащили их обочиной, а мать покатила коляску по шоссе. Пустынно было в степи. Пустынно и тихо. Малыш оглянулся. Стёша и Виктор ещё стояли у шоссе, – большие, на фоне блёклого, словно простыня, потерявшего искристость снега. Один – лохматый, сутулый и широкий, другой – высокий, стройный, как молодой тополёк, – русские мужики, которых занесла недобрая судьба – мачеха на край русской же земли, но где выживают люди из русского племени. Да, они русских корней, а характерами порчеными, словно растения на семи ветрах, не имеющие стебля. И называется это растение «перекати-поле». С наступлением тепла оно появляется, как вся трава – стебельком. Где-нибудь на краю оврага, балки, опушки, перелеска, предгорья, наконец, на краю поля, полупустынной степи. Где-то у пересыхающей в знойные дни речушки, озерка. На прогорклых солончаках растение это пытается отнять у земли-кормилицы её плодородие. И вот оно начинает формироваться, выживать, то суховеи, то пыльные бури, то морские ветры, знойные лучи солнца и другие напасти влияют на его формирование. В результате оно принимает форму шара с названием «перекати-поле». Растение это способно скакать, отрываясь от родного корня в любую сторону, под напором любого ветра, иногда в беге напоминая животных: то скачущего зайца, то шакала, то корсака, а то и бродячую собаку.

Перекати-поле – на южных и восточных окраинах России, при всевозможных стихиях, под неусыпным вражеским оком. Великая Россия и малая – окраинная. Так пусть эта малая окраинная будет Украиной. Пусть эти мужики ищут свою прародительницу не в России, а в пространстве, бог весть где. Пусть самые корявые из них придумывают её, а мы – враги всего русского – будем помогать им. Приходить с разных сторон, в любое лихолетье, а с этими шарами разберёмся, турнём, как следует. Они и покатились. С такой философией враги посматривали на своих охочих помощников.

Шоссе шло на уклон. Вот беженцы как расстались со своими провожатыми, так и пошли на подъём.

Хоть и мастерски укладывались булыжники шоссе и, на первый взгляд, поверхность дороги казалась гладкой, не разбитой, без ухабов и колдобин, но вибрацию колёса не гасили.

Нинке вначале это нравилось, и она пела в коляске. Голосом издавала протяжные звуки, которые вибрировали, очевидно, забавляя её. Она чувствовала своим нутром в степной пустыне свою безопасность. Но тряска ей надоела, она перестала «петь». Начала хныкать, требуя какой-либо перемены.

Мать тоже с ребятами начинали приставать, топая и волоча санки на подъём, которые то и дело чиркали полозьями по камням, от этого «чирканья» скольжение подтормаживалось, требуя дополнительных усилий. Мать подметила, что сыновья выбились из сил, решила передохнуть. А тут как раз и пристанище. Обочь дороги остовы разбитых, полусгоревших итальянских машин. Наверное, трагедия случилась не так давно. Ехали себе вояки по шоссе. Ехали, и кое-кто из них удивился неожиданному признаку европейской цивилизации: отлично мощённому шоссе. Ехали себе, расслабленные, и если сытые, то и удовлетворённые. И вдруг – воздух! С неба, такое же редкое, как эта дорога – возмездие. Русский самолёт и что там, – бомба, обстрел из пулемётов, пушек. Вояки сыпанули с грузовиков, но поздно драпать… куда? – степь, открытое место, не спрячешься и получили порцию мести, как бы от самого бога. С небес. И такое случается в этой весьма просторной стране – России.

Семья остановилась совсем неподалёку от разбитых остовов машин. Раньше тупорылые грузовики прикрывал снег. Сейчас под солнечными лучами он растаял, сполз, обнаружив кое-где какие-то цифры, полуобгоревшие знаки. Ребята, видя разбитые машины, забыли об усталости, нацелились на обследование признаков иностранной техники. Они-то забыли об усталости, осторожности. Среди этих остовов могли быть боеприпасы. Зато мать, извлекая девочку из коляски, не забыла. Она остановила сыновей строгим окриком:

– Вы куда?!

Прыть у детей поубавилась, Вовка ответил:

– А мы до ветру…

– Нечего туда тащиться!

И – конец тайной задумке. Пришлось стоять и таращиться издали на очень соблазнительные заморские предметы.

– Мам, да мы только подойдём ближе и посмотрим, – увещевал малыш родительницу.

Такая невидаль, и на тебе – запрет.

Впереди маячили терриконы породы. Один – островерхий, тёмный с торчавшей на вершине решёткой и зависшей под этой решёткой вагонеткой, издали похожий на игрушку. Ещё не было видно строений города, а терриконы возвышались, царствовали над всеми степными холмами и кряжами. Вовка тоже рассматривал терриконы. Ну, если не разрешили пошарить в разбитых машинах, что остаётся делать: глазеть по сторонам – в пустоту, а здесь на горизонте – терриконы, горы выдолбленной из-под земли породы.

– Мам, а наш папка долбил на этой шахте породу? – спросил Валерка.

Мать перестала заниматься Нинкой и поглядела на терриконы:

– Да, мы вначале здесь жили, а потом уехали на Стандартный, – она вздохнула, – долбил, только не породу, а уголь… не так, что это я говорю, он, когда приехал с Орловщины в Донбасс, устроился работать в бригаду проходчиков, к Рыжкову Ивану Фёдоровичу. Значит, долбил и породу. Есть вон в том терриконе, где висит вагонетка, и его порода. Потом, чтобы получить квартиру, ушёл в забойщики и стал долбить уголёк. А сейчас… – мать отвернулась, – где он?..

Они услышали какой-то стук, вроде – тарахтения. Вдали по шоссе ехала повозка. Она двигалась в их сторону. Мать посадила Нинку в коляску, и семья продолжила путь.

Повозка, запряжённая лошадьми, двигалась быстрее, и вскоре она догнала их. Возница – старик в треухе, из которого на затылке торчала вата, посмотрел на беженцев с сочувствием, проезжая мимо, вдруг остановился:

– Что вы так трёпаете? А давайте-ка я вас подвезу… тпру-у, вы немецкое отродье! – Дёрнул он вожжи. – Стоять!..

«Немецкое отродье» – две сытых, куцехвостых лошади дёргали большими головами, звякая удилами, скалили зубы, стараясь послабить натянутую упряжь.

– Во какое у меня «корыто» просторное. И зачем ему пустому быть? Коляску мы вздрючим наверх, а сани прицепим сюда.

Он показал на торчавший сзади телеги крюк.

– У немцев все приспособлено…

Мать не успела ни возразить, ни согласиться, а возница спрыгнул не по-стариковски и уже резво накинул на крюк верёвку санок, взялся за коляску:

– О, да в ней ребятёнок… ну залезай-ка ты сама в телегу, а я тебе буду подавать. Это хорошо, что у тебя только трое, а как есть у некоторых беженцев по шестеро и боле, а вокруг война, разор. Она с ними, голодными. Ох ты, завяжи всех ихних гитлеров, муссолиней и антонесков – шнурком. Завяжи, удави, на сук не поднимая!..

Мать встала на колесо, забралась в телегу, Валерка с Вовкой влезли таким же макаром с другой стороны, втащили коляску.

– Располагайтесь кто где, лучше на соломе. Я вот знал, что будут попутчики и соломы подстелил, – очевидно вознице скучно было ехать одному, или он, действительно, добрый такой. – У немцев, или у этих германцев, за счёт нашего брата сейчас всего вдоволь. А повоюет он ещё год, два: разору прибавится, народ обеднеет вконец, тогда и ему кисло станет. Я сам спецконовал. Всю жизнь при лошади. Какой там всю, с мальства. Вот с таких лет, – он показал на малыша. – правда, я не так похож на коновала. Обычный коновал имеет чёрный али тёмный глаз. Вид звероватый, а у меня глаз светлый и вид, как у человека. А я, как тот немец, среди мордастых, здоровых, смотришь, – неказист находится, а мундир на ем такой же, с теми же множественными карманами, пуговицами, а то и потайными, другими причиндалами. У меня, я вам скажу, есть предостаточно своих потайных, значит, секретов… Но, вы, куцехвостые! Не ждите, чтобы я вас по жирным ляхам огрел!.. А битюги у немцев – хороши, это я вам авторитетно, с полной ответственностью, так же, как я спецконовал, заявляю, – он сдвинул на затылок свой продранный треух и уставился на мать синими глазами. – А скажите, молодая мамаша, вы из каких краёв беженствуете?

Мать усмехнулась, спокойно ответила:

– Беженствуем – издалёка…

– Я бы не сказал так. Судя по вещам и виду ваших деток. Кто издалёка – истрёпаны до побирушек, и в руках: узелок, а то ветерок. У вас полны саночки, ребёнок в колясочке. Не, мамашка; дедка-коновала на козе не объедешь. Не издалека вы, видать, а спугнула вас война откуда-нибудь из наших мест. Ну, да ладно. Я хоть и при комендатуре немецкой состою, бургомистра Яворивского обслуживаю, но я не с полицаями Мовчанами и бедолахам всегда помогаю.

Показались дома городка. Все целехонькие, даже из отдельных труб вился дым. Не то, что на Стандартом, – одни развалины. Кованые колёса телеги покатились мягче, без грохота. Булыжное шоссе после железнодорожного переезда было присыпано землёй или мелкой породой.

Проехали вдоль сквера. Возница надвинул на лоб драный треух, спросил:

– Еду во-он до той водонапорной башни, а вам докудова?

– К Черепичной нам.

– Ага, там я вас и спихну.

Вскоре к Черепичной доехали. В городе встречались редкие прохожие, издали видели патрулировавших полицаев во главе с немцем, в тёмно-зелёной шинели, солдатом.

– Вона – прохаживаются, принюхиваются и вам, женщина, мой совет, проскочить в обходной. Вона куда они пошли, смотрите. Они вас оберут подчистую. Саночки-то опустошат…

Мать показала в проулок.

– А нам к этому проулку…

– Так я вас и подверну.

Он дёрнул за вожжи, замахнулся кнутом:

– Прибавь прыти!

Когда коляска стояла на земле, а верёвка санок снята с крюка, возница полез в карман:

– Чего я вам удосужу, – из горсти он сыпанул ребятам в руки овса, среди которого виднелись семечки. – Витаминная мешанка, я вам скажу. Вот почему я здоров, как лошадь, а лошадь, как я. Шелушите и ешьте, почуть.

Мать поблагодарила возницу, и он развернул бричку, не оглянувшись, укатил в сторону водонапорной башни, по виду доволен, что помог.

Нашли дом и квартиру тёти Дуни быстро, и сама она оказалась на дворе; пилила с Женей дрова.

– Ох, кого нам судьба подарила! – всплеснула она руками, узнав родственников, и пошла навстречу. – Да как же это вы добрались? – обнимая мать, причитала она, поглядывая на коляску, в которой сидела Нинка, и молчала, стараясь вытянуть шею и посмотреть из-под полога: а что происходит вокруг. – Женя, проводи их в дом. Я сейчас уберу чурбаки в сарай, а то им вмиг ноги приделают.

Она взяла недопиленный чурбак, поволокла к сараю. Женя как будто не признавала гостей, прихватив несколько поленьев, буркнула:

– И все вы к нам?.. Так пойдёмте…

Вовке, он шепнул об этом малышу, не понравилась сухость сестры, в голосе недовольство. У двери она, поскольку руки были заняты поленьями, обернувшись к братьям, сказала:

– Да что же вы, как пеньки, открывайте же двери!

Вовка открыл перед её носом дверь. Она прошла к плитке с просторной лежанкой, разложила на лежанке дрова. Повернулась, косо глянула, об тряпку вытерла руки. Какая-то худая, несуразная, на губах болячки:

– А у нас полицаи Колю забрали, в Германию отправили. Мы одни с мамкой бедуем…

«Худая, похожая на макаронину! Вырастит длинной, будет такая высокая, как тётя Дуня», – мелькнула у малыша мысль.

Мать и Вовка были заняты тем, что затаскивали санки, коляску в кухню. Им помогала подоспевшая тётя Дуня. Чтобы развеять Женькино недовольство неожиданным приездом, Валерка спросил:

– Велосипед твой где?

– Съели велосипед…

– Как – съели?

– Молча, вот как, пенёк ты бестолковый, – она мизинцем потрогала болячку на губе, – не стой, раздевайся…

Отошла к матери, та склонилась к ней, а Женя, привстав на цыпочки, что-то зашептала тёте Дуне на ухо. Та согласно кивнула.

Женька вынесла из кладовки жестяную ванну с высокими краями, из тонкого оцинкованного железа, выдвинула на средину плиты ведро с водой, которое зашипело, отрывисто пофыркивая, оттого, что сестра, передвигая, неосторожно выплеснула немного воды. Не обращая внимания на шипевшую плиту, Женька взяла два пустых ведра, коромысло, кивнула Вовке:

– Пошли со мной.

Вовка взглянул на мать, – она согласно кивнула. Они ушли. Валерке приказали играть с Нинкой в большой комнате. В окна, сквозь чистые стёкла, светило весеннее солнце. Девочке дали куклу в пёстром ситцевом халатике, наверное, Женя сама шила этот халатик. Вначале Нинка, стояла посреди комнаты, с недоумением осматриваясь. Потом приготовилась плакать. Брат напомнил ей о кукле, и она, искажая немного слова, принялась уговаривать куклу, чтобы она не плакала, пока не придёт немец.

– А плидёт фриц, плац, ори… – Она посадила куклу в углу и подошла к малышу с просьбой показать улицу, не идёт ли мародёр.

Он поднатужился, поднял её на стул. Девочка поставила локти на подоконник, ладони прижала к лицу, со вниманием стала разглядывать двор.

Не верилось, что здесь не было и нет войны, и можно спастись от голода.

Детей выкупали по очереди, переодели во всё чистое и сытно покормили. Пальто малыша совсем новое, которое мать сумела сохранить, вывернули наизнанку, снесли в сарай, чтобы промёрзло. Всю одежду, снятую с детей, побросали в выварку и поставили кипятить.

Мать передала тёте Дуне сумку с подарками от Стёши: ведро картошки, килограмма два пшена, муки. Рассказала, как живёт брат и что он собирается на шахту к немцам.

Взрослые занимались своими делами. Женя, после передачи сумки от Стёши, подобрела. Она достала букварь, до войны успела окончить первый класс, принялась показывать Валерке буквы, объяснять, как из них складываются слова.

К вечеру детей отпустили подышать свежим воздухом, и они по очереди катали Нинку на санках. За долгие месяцы выживания на нейтральной полосе, на территории оккупированной, всё было в новинку. Патрулирование улиц полицаями, под контролем немца, а то самостоятельные патрули-полицаи, высматривающие для рабского труда и угона в Германию молодёжь. Ретивый полицай в тылу иногда приносил фашистам большую пользу, чем солдат в окопе. И фашистская власть разрешала полицаям всё, рассчитывая, что неконтролируемый произвол усилит ненависть к немецким холуям со стороны населения. А при таком подходе на полицейскую преданность можно положиться. И если суммировать тот вред, который приносили полчища предателей своей стране, и ту пользу, которую получали с их помощью фашисты, то никакие ссылки врагов России на суровость русских зим не идут в сравнение. Вряд ли гитлеровцы так блаженствовали бы на оккупированной территории, не будь под охраной полицаев. Там, где уничтожались предатели, действовали партизаны, подпольщики, немцы держали, охраняя свою безопасность, дивизии. С территорий, на которой воевали партизаны, они не получали дармовую рабочую силу и сырье для своей промышленности. Дети этого не понимали, но смотрели на предателей с большей ненавистью, чем на немецких солдат.

Патруль проходил мимо горки, с которой катались на санках ребята. К которым присоединились соседские мальчишки, примерно одного с ними возраста. Женя всех их знала, так же как и они её.

– Жека, – обратился один из пацанов, в справной одежде, да и лицом, на котором играл румянец, он отличался от остальных, – где ты такие салазки добыла?

Санки он назвал «салазки».

– У себя, – ответила Женька.

– Дай прокатиться.

– Прокатись, староста…

Пацан, которого Женька назвала старостой, издали разогнал санки и плюхнулся на них брюхом, помчался с горки. Он проехал дальше всех и быстрее всех. Вернувшись на горку, он объявил:

– Классные салазки, так и летят. Я ещё разок.

Отошёл дальше, чем в первый раз, разбежался, но перед горкой санки выскользнули, и он плюхнулся на пузо, а пустые санки помчались вниз. Все, кто видал эту сцену, расхохотались.

Подошёл патруль полицаев. Они тоже захохотали.

Услышав хохот полицаев, дети насторожились.

Староста, не обращая внимания на смех, бежал с горки, настигая санки.

– Ото ты так катаешься, Мышко, пузом об лёд! – хохотал небольшого роста, похожий фигурой на бочку полицай. – Дай-ка я скачусь, бо ты невидаль. Где такие «самокаты» взяв?

– Взяв!.. – огрызнулся Мышко.

– На, подержи мою рушницю, а я посковзаюсь.

Протянул он винтовку старосте. Такие винтовки ребята находили на нейтральном поле после «боя», после румынской атаки.

– Господин Сахно, справляй службу, – готовясь к разбегу, отстраняя винтовку, ответил румянощёкий староста.

– Мышко, та дай же, – вцепился в санки полицай.

– Пошёл на хрен!.. – дёрнул на себя санки Мышко, сыпанул матом.

Полицай от резкого движения упал на колени. Неуклюже поднялся, подобрал винтовку и, обращаясь к своим дружкам, сказал, отрясая снег с колен:

– Отаки воны вси, Петропавловские… круты самостийники!

Мышко разбежался и, на этот раз удачно вспрыгнув на санки, полетел с горы. Полицай-бочка хохотнул, улюлюкнул ему вслед и патруль, мурлыкая вполголоса: «щё не вмерла Украйино», слегка притопывая, двинул своим путём.

Староста взобрался на гору:

– Ну, Жека, я ещё разок…

– А мы что, вытрашки будем продавать? Мы уже замёрзли… – она выдернула у него из рук верёвку.

– Ладно тебе, спасибочки… а где ты этих огольцов набрала? – он кивнул в сторону братьев.

– Это мои братики… они пришли от самого фронта с нейтральной полосы. Там всё разбито…

– Большевики?

– Ну и глупый ты, Петропавловский…

– С вами поумнеешь. Все большевики – евреи драпнули, всех увезли их в тёплые страны, а вас на фронте оставили. С вами будешь умным. Отец мне рассказывал, как большевики их на Кубани раскулачивали и убивали.

– Пошёл ты со своим отцом и большевиками, знаешь куда… если бы я знала, какой ты, я бы ещё тогда, когда мы учились не сидела с тобой за одной партой и не подсказывала, когда ты ни «бе», ни «ме», ни «кукареку»! – выпалила Женька и, посадив Нинку и младшего на санки, приказала Вовке: – Хватит, поехали домой!..

«Да-а, тут совсем всё по-другому, – думал Валерка, – вот и погулять можно… и санки не отняли… даже эти, полицаи, которых можно не бояться. Мышко послал пузатого куда следует – и всё..».

Ребят догнал сын старосты.

– Хочешь, я принесу вам еды? Вчера отец зарезал корову, у нас есть мясо и есть хлеб.

– Спасибочки, – сказала Женя.

– У вас беженцы, смотри твои братья – доходяги, – не унимался Мышко.

– Ты бы побыл на нейтральной полосе, да столько прошёл пешком. Небось, морда покосилась…

– Ишь, чего захотела, задавала несчастная. Кольку твоего угнали немцы. Отец мой говорил ему: «Иди в полицаи», не захотел. Теперь больше пользы принесёт немцам, и за сто грамм хлеба, и кружку кипятка будет вламывать!

Он шёл следом. Женя остановилась у калитки, пропустила ребят. С силой захлопнула её у самого носа Мышко.

– А я не к тебе шёл, – заявил староста, – я к Зелёному иду, – он шмыгнул в соседний двор.

Забора почти не было. К слегам кое-где прибиты штакетины, а, может быть, штакетины эти – остатки от забора.

Женька рассказала матери, что староста хвалился, что отец его зарезал корову.

– Так у них две, – ответила тётя Дуня, – когда скот угоняли от немцев, отец Мышка сумел увести коровок. С приходом гитлеровцев в услужение подался. Придёт расплата. Ты с этими негодяями не водись, – наказала она Женьке.

– Я и не вожусь, – ответила та.

К вечеру погода стала портиться. Похолодало. Солнце спряталось в тучи. Женька опять взяла букварь, чтобы учить малыша чтению. А когда стемнело, мать уложила детей в чистые постели. Сквозь дрёму Валерке не раз казалось, что вот-вот мать начнёт его будить, чтобы, набросив на себя какую-нибудь одежонку, остальное, прихватив с собой, бежать в погреб, прятаться от обстрела. Он долго не мог уснуть и слышал, как среди ночи тётя Дуня с матерью куда-то ходили.

Он проснулся от холода. Форточка была открыта, неприятный запах чего-то палёного, несмотря на открытую форточку, стоял в комнате. Валерка встал, прошёл на кухню.

Перед плитой на скамеечках сидели мать и тётя Дуня. Заслонка была отодвинута, яркое пламя освещало пространство у плиты. Знакомая картина напомнила Стандартный посёлок. Ночами мать суетилась у плиты, чтобы приготовить к утру чего-нибудь покушать. И сейчас они, на длинных досточках, которые держали по очереди перед огнём, а потом скоблили ножами, тоже что-то готовили к завтраку.

– Ты почему не спишь? – заметила родительница. – А ну-ка, марш в койку.

– Фу, как здесь нехорошо пахнет, – сказал Валерка.

– Спать!..

– Там открыта форточка, холодно.

– Я сейчас приду, закрою, быстро в постель.

Пришлось подчиниться. На улице бог знает что творилось: бушевала такая метель, – временами в открытую форточку, ветер задувал облако снега, оно кружилось у потолка, рассеиваясь по комнате.

– Зима вернулась, – сказала шёпотом мать, постояла у окна, но форточку не закрыла, а, подоткнув под бока сына со всех сторон одеяло, набросила ещё сверху пальто.

– Спи… – Она посмотрела, как спят остальные, и тоже накрыла всех. Форточку оставила.

Ветер нет-нет, да и задувал, словно сам он имел лёгкую пуховитость и белый цвет.

Полог в кухню был приподнят, тянуло палёной шерстью, малышу хотелось пойти и разобраться: чем они всё-таки занимаются, почему не спят…

К утру затих ветер. Морозило. Шёл снег, крупный, густой, и в пасмурном, сером дне не было угнетающей безысходности, с которой часто начиналась жизнь там, на нейтральной полосе.

Он удивился, что его кормили завтраком одного. Не было Жени и Вовки. Нина сидела на тёплой лежанке, играла с куклой. Мать поставила перед малышом миску с холодцом, положила лепёшку: «Не зря мы пришли к тёте Дуне, а то бы там убило нас, или с голоду опухли», – мелькнула нехитрая мысль в детском воображении.

Он не мог логически связать вчерашнее упоминание Мышко о том, что его отец корову зарезал, ночную возню у плиты и едкий запах палёной шерсти. Ясно было, что полицаям, предателям всех мастей живётся и при фашистах не худо, остальные, брошенные по независимым от властей причинам, вынуждены – выживать.

Позавтракав, малыш собрался спросить у матери о Вовке и Жене, как на крыльце затопали и в кухню влетел Вовка.

– Мам, мы привезли хорошего угля. В мешок высыпали целых два ведра, еле дотащили! – восторженно заявил он.

Тётя Дуня, сидевшая у окна и чинившая протёртые задники у Валеркиных бурок, отложила работу.

– А вас никто не видел? – спросила она.

– Там такой снег, и – ни души. Мы с Женькой санки в сарай затащили.

– Пойду посмотрю, – она накинула платок, – детей турнут, поймают, пинка дадут, сумку или ведро отберут. Смотря кто из полицаев на дежурстве. Взрослых – в шомпола, а то и в концлагерь… – поясняла тётя Дуня матери.

Она ушла с Вовкой. Малышу не терпелось тоже пойти на улицу. Бурки не были готовы. Было ясно, что Женька и Вовка совершили нужное дело, но не совсем понятно, почему тётя Дуня недовольна и поругивает дочь:

– Вот попробуй без спроса пойти ещё раз. Получишь у меня, – сердилась она.

– Мам, а мы с Вовкой действовали по-соображаловке. В такое утро все полицаи дрыхнут, а снег, – никаких следов. Зато у нас есть чем топить.

– Чтоб больше не самовольничала. Далеко ли до беды! – строго сказала тётя Дуня.

Валерке всё больше и больше нравилась Женька; как она вчера отбрила Мышка, сына старосты.