Дискурсивный разлом социального поля. Уроки Евромайдана
Ольга Байша
Дискурсивный разлом социального поля. Уроки Евромайдана
Рецензенты:
заслуженный профессор Джона Кёртина Университета Кёртина, приглашенный профессор Лондонской школы экономики и политических наук ДЖОН ХАРТЛИ;
заслуженный профессор Университета Боулинг-Грин ОЛИВЕР БОЙД-БАРРЕТТ
© Байша О.А., 2021
Введение
Хотя идеология Просвещения в последнее время широко критикуется в академических кругах, ее основной нарратив – неумолимое движение человечества к общему прогрессивному состоянию – до сих пор определяет границы социального воображения многих активистов, ратующих за демократические преобразования общественных отношений. В этой книге анализируется гегемонистский дискурс украинского Евромайдана, представлявшего демократизацию и прогресс в однонаправленных терминах развития по образцу «более развитых» западных стран. Как показывает приведенный ниже анализ, это западноцентричное воображение антидемократично и антагонистично по своей сути. Вместо того чтобы способствовать инклюзивному политическому процессу, в который вовлечены все группы населения, придерживающиеся различных взглядов на происходящее в стране, «прогрессивный» дискурс Евромайдана проводил жесткую грань между «прогрессивистами» и «ретроградами» («совками», «ватниками», «колорадами» и др.), углубляя существующие общественные противоречия и провоцируя новые конфликты. Этот дискурс также натурализовал иерархию глобальной неоколониальной системы в ее неолиберальном варианте.
Для деконструкции нарратива однонаправленного исторического прогресса, представляющего западный мир как олицетворение «нормального развития», в книге используется теория дискурса Эрнесто Лаклау и Шанталь Муфф [Laclau, Mouffe, 1985], в которой «дискурс» выступает силой, формирующей социальные отношения и устанавливающей горизонты общественного воображения. В соответствии с этой теорией история концептуализируется не как восходящий континуум разных стадий развития, а как прерывистая мозаика гегемонистских формаций и исторических блоков. Любая социальная трансформация определяется как прогрессивная или регрессивная не объективно, с точки зрения абстрактной «прогрессивной» парадигмы, а с субъектной позиции той или иной социальной группы, участвующей в политическом процессе.
В качестве нормативного ориентира выстраивания таких общественных отношений, в которых не будет места для маргинализации «других» – людей альтернативных взглядов, противящихся «прогрессу», – в книге также используется теория Муфф о радикальной плюралистической демократии [Mouffe, 2005; 2009; 2013]. Анализ, основанный на этой теории, показывает, как западноцентристский дискурс Евромайдана подрывал основы демократической общественной сферы посредством замыкания смысла и вытеснения альтернативных интерпретаций. Начало этого смыслового замыкания произошло тогда, когда украинцы, не поддержавшие Евромайдан, были представлены его активистами не как политические противники, стремящиеся по-другому организовать общее символическое пространство, а как враги.
Активисты Евромайдана относились к антимайданным взглядам своих соотечественников как к ненормальному состоянию (исторической аномалии), нуждающемуся в исправлении или искоренении. Основанный на модели «дискурсивно-материального узла» Нико Карпентье [Carpentier, 2017], анализ антагонистического дискурса Евромайдана, представленный в книге, позволяет проследить, как нежелание (или неспособность) активистов движения видеть в своих противниках политических оппонентов привело к пагубным социальным последствиям после победы Евромайдана.
Проблема с «миссией демократизации» Евромайдана (как и многих других общественных движений, разделяющих общество на «хороших прогрессивистов» и «плохих ретроградов») заключается в его концептуализации «прогрессивных социальных изменений» как предопределенном проекте развития по западному пути. В результате такого одномерного взгляда на исторические трансформации Евромайдан в конечном итоге не только не улучшил, но даже ухудшил состояние демократии в стране после отстранения Виктора Януковича от власти. Украинцы, не принявшие Евромайдан, были маргинализированы и стерты с поля политической репрезентации: их мнение, воспринимаемое как мнение «модернизационных лузеров» [Kuzio, 2017, p. 165–166], символически уничтожалось. Выражаясь языком Джона Хартли [Hartley, 1999], происходила «внутренняя колонизация» части населения, исключенной из политического процесса.
Важно отметить: когда в книге говорится о «демократии», имеется в виду качество демократического процесса – способность данной демократической модели (или движения) включать в процесс принятия решений все социальные группы или хотя бы большую их часть [Dingwerth, 2014]. Концепт дискурсивной колонизации, использующийся в книге, фокусирует внимание на дискурсивной маргинализации и символическом уничтожении социальных групп, наделенных статусом более низкого уровня развития. Анализ дискурсивной колонизации социальной «инородности» основан на работах Хартли [Hartley, 1999]. В соответствии с его теорией, выступая от имени «масс», якобы «неспособных» говорить за себя, разные группы «знающего класса» лишают своих соотечественников голоса и их версий правды. Альтернативные дискурсы колонизированного населения, воображаемого инфантильным, необразованным, неопытным и непросвещенным, замалчиваются, маргинализируются или искажаются.
Для анализа противоречий между демократической миссией Евромайдана и его реальными результатами в книге используется метод имманентной критики, позволяющий критиковать движения за демократию и альтернативные СМИ, связанные с ними, исходя из их собственных установок [Antonio, 1981]. Этот тип критики дает возможность дестабилизировать установившийся «здравый смысл», изобличая его политический характер. Если результаты такого анализа показывают, что существует постоянное расхождение между провозглашенными принципами и реальностью, это означает, что социальные движения, действующие во имя демократизации, должны привести свои действия в соответствие с принципами.
Речь в книге идет о Евромайдане и его последствиях. Однако аналитический метод и выводы, представленные в ней, актуальны не только применительно к Украине. Например, общественный раскол, наблюдаемый сегодня в США, в своей динамике дискурсивного формирования «исключенного другого» имеет много общего с украинским гражданским конфликтом. В глазах противников Трампа трамписты выглядят как «люди, достойные сожаления» – так их назвала Хиллари Клинтон в ходе предвыборной компании 2016 г. Американских прогрессивистов возмущает приверженность «людей, достойных сожаления» к огнестрельному оружию, их «ксенофобия», «гомофобия» – их «нетерпимость» в целом. Эти слова взяты в кавычки, потому что любое большое сообщество людей всегда многообразно. Не все из сторонников Трампа гомофобы и расисты, как это пытаются представить их оппоненты. Но дискурсивно ситуация сегодня сконструирована таким образом, будто сложностей и противоречий внутри сообщества приверженцев Трампа не существует – так же как не существовало в глазах активистов Евромайдана внутреннего многообразия среди их противников. В обоих случаях различия в установках противоборствующих лагерей представляются радикальными; ни по одному из спорных вопросов договориться попросту нельзя. И в Украине, и в США многие люди, поддерживающие разные политические лагеря, перестали дружить, встречаться и заключать браки – достигнута степень антагонизма, при которой становится возможным вооруженный гражданский конфликт.
Безусловно, при любом гражданском конфликте негативное конструирование образа врага происходит с обеих сторон. Однако, символически уничтожая миллионы своих сограждан во имя демократии, активисты общественных движений за социальную справедливость уничтожают не только общественный мир, но и само понятие демократии. В этом заключается главный парадокс прогрессивного социального воображения, анализируемого в книге. Кроме того, важно признать: поскольку после победы того или иного «прогрессивного» движения его активисты становятся министрами, членами парламента и другими высокопоставленными чиновниками, политические и социальные последствия их уничижительных дискурсивных конструкций по отношению к миллионам «второсортных сограждан» становятся очевидны.
Ни один из гражданских конфликтов невозможно объяснить только одной причиной – это всегда совокупность разных факторов, связанных в один большой узел противоречий. Во множестве академических работ, написанных на тему украинского кризиса, внимание, как правило, фокусируется на его геополитических аспектах, проблемах российско-украинских отношений, националистической составляющей украинской политики, имперской политике России по отношению к Украине, неоколониальной политике Запада по отношению к Украине и т. д. Каждая из опубликованных работ в той или иной мере расширяет возможность понять и осмыслить то, что произошло в Украине в 2014 г., и последствия происшедшего. Анализ прогрессивного социального воображения Евромайдана, представленный в этой книге, позволит взглянуть на украинский кризис под другим углом и увидеть нюансы, которые не очень заметны при его рассмотрении с упомянутых выше аналитических ракурсов.
Книга состоит из девяти глав. В главе 1 представляются теоретические основы исследования: теория дискурса Лаклау и Муфф, теория популизма Лаклау, теория радикальной демократии Муфф и теория дискурсивного антагонизма Карпентье.
Глава 2 посвящена рассмотрению истории Евромайдана в контексте социокультурного многообразия Украины, сложившегося исторически. В ней акцентируется внимание на том, что Евромайдан был поддержан далеко не всеми жителями Украины: чем дальше на восток, тем более активно и мощно выражалось неприятие движения и его евроинтеграционной повестки.
В главе 3 анализируются дискурсивные конструкции активистов Евромайдана и прослеживается, как с самого начала протестов формировался исключающий дискурс относительно «других» украинцев, не поддержавших это движение: они представлялись как «рабы», «совки» и «неграждане», чье мнение можно и нужно было игнорировать.
В главе 4 обсуждается популизм Евромайдана, дискурсивно расширивший границы движения до пределов нации. Это позволило лидерам Евромайдана приравнять его требования к требованиям всей Украины, игнорируя мнения миллионов людей, вытесненных с символического поля политической репрезентации.
Глава 5 представляет антагонистическую структуру гегемонистского дискурса Евромайдана и демонстрирует, как, апеллируя к религиозности и морали, он создавал дихотомию добра и зла, не оставлявшую возможности для политического решения внутреннего кризиса путем компромисса.
В главе 6 рассматривается дискурсивная трансформация «Антимайдана» в «терроризм». Показано, как нежелание видеть в оппонентах людей, достойных внимания и справедливого к себе отношения, со временем становилось ключевой характеристикой политики Евромайдана и освещения его в «прогрессивных» украинских СМИ.
Глава 7 представляет трагедию в Одессе (2 мая 2014 г.) как страшный, но логичный результат раскола социального поля, проистекающего из мифологического, популистского и конспирологического воображения Евромайдана, которое представляет украинский кризис как борьбу «добра» против «зла», подлежащего уничтожению.
В главе 8 анализируется популизм Владимира Зеленского, пришедшего во власть на волне усталости многих украинцев от конспирологической политики страха. Рассматривается вопрос о том, почему после победы на президентских выборах Зеленский стал проводить ту же политику игнорирования мнения миллионов украинцев, что и лидеры Евромайдана до него.
В главе 9 делается попытка ответить на этот вопрос с помощью постколониальной критической теории, которая анализирует глобальную гегемонию западноцентричных концепций развития, позволяющих мерить любые общественные образования по шкале однонаправленного исторического прогресса. Высшую точку на этой шкале всегда занимает (про)западный «авангард», а оппоненты западноцентричных концепций представляются не как люди с альтернативной политической позицией, а как отсталые «варвары», «рабы», «совки», «реднеки», «лузеры» и т. д.
В книге переосмыслены результаты авторских исследований по украинскому кризису, длившихся с начала Евромайдана в 2013 г., которые представлялись на ведущих международных конференциях и публиковались в ведущих международных академических журналах [Baysha, 2015; 2016a; 2016b; 2017; 2018; 2019; 2020a; 2020b; 2020c].
Глава 1
Теория дискурса Эрнесто Лаклау и Шанталь Муфф
«Гегемония и социалистическая стратегия» – самая знаменитая работа Эрнесто Лаклау и Шанталь Муфф – появилась в 1985 г. как реакция на новые общественные движения. Их быстрое распространение стало вызовом всей концепции социалистической революции, основанной на онтологическом видении рабочего класса, представляемого «объединенным и однородным» [Laclau, Mouffe, 1985, p. 2]. Опираясь на постструктурализм и психоанализ, Лаклау и Муфф предложили альтернативную концепцию понимания общественных (в том числе и революционных) движений. По их мнению, все «социальное» (т. е. наделенное смыслом) следует понимать как «дискурсивное», где «дискурс» является матрицей, на которой «действующие лица занимают различные позиции» [Ibid., p. xiii]. Дискурс, по теории Лаклау и Муфф, – это «реальная сила, способствующая формированию и становлению социальных отношений» [Ibid., p. 110].
С точки зрения Лаклау и Муфф, социальные идентичности не заданы априори; они возникают как результат артикуляционных практик, цель которых – установление доминирования одного значения посредством вытеснения других. По этой логике, нет никакого «рабочего класса» как объективной реальности – есть люди, которые идентифицируют себя с рабочим классом, или которых ассоциируют с ним посредством артикуляции. Иначе говоря, любая общность (идентификация с группой людей) создается исключительно дискурсивно. Тот факт, что человек работает на станке и производит добавленную стоимость, не означает, что этот человек будет либо должен приветствовать революционную борьбу, т. е. что он относится к «рабочему классу» в марксистском понимании данного концепта.
По теории Лаклау и Муфф, нельзя зафиксировать раз и навсегда то или иное значение общности людей, поскольку любая общность (или «тотальность», как пишут авторы) может быть разрушена «полем дискурсивности, которое ее переполняет» [Ibid., p. 113]. Поле дискурсивности – это резервуар элементов (лингвистических знаков), которые могут актуализироваться и превращаться в «моменты», становясь частью дискурса. Вернемся к примеру рабочего класса: человек, работающий на станке, способен идентифицировать себя как с революционным движением, так и с контрреволюцией, противясь переменам, – в этом смысле нет и не может быть ничего предопределенного, как не существует и никакого «ложного сознания», ибо человек волен идентифицировать себя как ему угодно.
Несмотря на «объективность» своего «порабощенного» статуса, рабочий человек может быть вполне доволен своей жизнью, реализуя себя в семье, спорте, увлечениях и т. д. Если это происходит, то такой человек будет рассказывать о себе, используя совершенно другие лингвистически знаки, которых в дискурсивном поле огромное множество; иными словами, он будет идентифицировать себя не так, как предписывает ему дискурс классического марксизма. Если таких людей много, то можно говорить о появлении дискурса, альтернативного марксистскому: когда рабочий класс перестает выглядеть таким уж однородным и выясняется, что на деле нет никакого «рабочего класса», а есть только «невозможная общность», созданная дискурсивно.
Исходя из такого понимания коллективной идентичности, любые определения и формулировки общественных групп всегда условны и нестабильны, а любые попытки концептуализации общества как беспроблемной целостности всегда проблематичны в том смысле, что неизбежно будут существовать альтернативные видения той или иной целостности, так же как и попытки «переформулировать» ту или иную идентичность.
Конструирование коллективных идентичностей лежит в основе любого политического процесса. Женщины в хиджабах могут считаться «порабощенными» либо, наоборот, «освобожденными» – это будет зависеть от социально-политических условий, в которых формируется дискурс. «Борцы за свободу» могут превратиться в «террористов», и наоборот; «революция» – в «государственный переворот», и наоборот; «гуманитарная помощь» – в «попытку вмешаться во внутренние дела иностранного государства» и т. д. Актуализация того или иного смысла и его фиксация в том или ином дискурсе имеет огромное значение, так как дискурсы в определенной степени создают действительность: невозможно начать антитеррористическую кампанию, не превратив дискурсивно «борцов за свободу» в «террористов»; невозможно вмешиваться в дела чужого государства под предлогом «освобождения женщин Востока» от гнета, если хиджаб дискурсивно связывается не с порабощением, а с сознательным выбором женщин, и т. д.
Поскольку социальные отношения рассматриваются как дискурсивно конструируемые, классическая дихотомия «мысль – реальность» перестает быть актуальной, и «категории, которые до сих пор считались исключительно принадлежащими либо тому, либо другому», пересматриваются [Laclau, Mouffe, 1985, p. 110]. Синоним, метафора, метонимия и другие фигуры речи понимаются теперь не как «формы мысли, добавляющие дополнительный смысл к основному», а как «часть первозданной территории, на которой строится все социальное» [Ibid.], т. е. все социальные смыслы.
По теории Лаклау и Муфф, именно понимание социальных отношений как радикально нестабильных делает возможными гегемонистские практики, которые позволяют выстраивать временные коалиции, основанные на переформатировании связок (эквивалентных цепочек) между различными общественными группами и создании таким образом новых общностей, объединенных ради той или иной цели. Политика становится гегемонистской, если выполняются два основных условия: «наличие антагонистических сил и нестабильность границ, разделяющих их» [Ibid., p. 136].
Теория популизма Эрнесто Лаклау
Увлечение риторикой, проистекающее из отказа от признания дихотомии «мысль – реальность», становится отличительной чертой теоретизирования Лаклау по окончании их работы с Муфф. В трудах, написанных Лаклау самостоятельно уже после выхода их совместной книги, он характеризует любую тотальность (общность, целостность или идентичность) как парадоксально «невозможную, но необходимую». По Лаклау, тотальность «невозможна, потому что существующее противоречие между эквивалентностью и партикуляризмом в конечном итоге непреодолимо; необходима, потому что без замыкания, каким бы случайным оно ни было, не будет никакого значения и идентичности» [Laclau, 2005, p. 70]. Иначе говоря, даже если мы понимаем, что «рабочий класс» – это сконструированная (невозможная) тотальность, эквивалентно приравнивающая друг к другу огромное количество разных социальных групп с разными интересами, – мы, тем не менее, употребляем этот термин, когда нужно обозначить определенный смысл (воспроизвести марксистский дискурс, например, либо поспорить с ним). Мы не сможем создавать и транслировать смыслы без такой «невозможной, но нужной» дискурсивной фиксации, хотя бы временной. То же самое происходит с любыми другими тотальностями: внутри каждой из них существует много частных различий (партикуляризмов), но на какой-то момент – момент дискурсивной фиксации – они как будто уходят на второй план и перестают быть заметными.
В теории популизма Лаклау, на которой основана часть анализа, представленного в данной книге, «народ» появляется тогда, когда одно неудовлетворенное социальное требование[1] объединяется с другими требованиями и когда эти требования «эквивалентно» объединяются, чтобы противостоять установленному порядку. Эта цепочка различных, а иногда даже несоизмеримых претензий эквивалентна только в одном смысле: по отношению к тем, кто исключен из популистского коллектива, именуемого «народ». Как правило, исключенным в популизме является «антинародный режим»; иногда, как в случае с Евромайданом, в «инородцы» попадают и «прислужники режима». Так или иначе, но исключение «инородности» является условием, приводящим к появлению «народа» и возникновению популизма.
Согласно Лаклау, любая популистская идентичность требует названия, которое служит «клеем» для дискурсивного объединения разнородных элементов невозможного, но необходимого целого. Таким образом, имя популистской идентичности «становится чем-то вроде пустого означающего», играя центральную роль в обеспечении единства и идентичности популистского коллектива. Это пустое означающее может стать «плавающим», если оно будет связано с альтернативными цепочками эквивалентности, организующими альтернативные дискурсы. Поскольку любая совокупность разнородных элементов может быть «склеена» только общим названием (пустым означающим), и поскольку «крайняя форма партикулярности – это индивидуальность», популистское сообщество часто идентифицируется с именем своего лидера [Laclau, 2005, p. 100].
По мнению Лаклау, процесс «наделения» одного конкретного означающего смыслом «мифической полноты» немыслим без «аффекта» – момента «наслаждения» [Ibid., p. 101–115]. Когда появляется «народное требование», эмоционально сформированное из множества неудовлетворенных требований, возникает внутренняя антагонистическая граница, отделяющая институционализированную систему от народа. Происходит дихотомический разлом, обусловленный использованием привилегированных означающих «режим», «олигархия» и т. п. – для обозначения совокупности «порочного другого» (и его приспешников), а также «народа», «нации» и т. п. – для обозначения «хороших нас».
Лаклау считает, что любой политический проект в известной мере является популистским, что, однако, «не означает, что все они в равной степени популистичны: это зависит от расширения цепи эквивалентности, объединяющей социальные требования» [Laclau, 2005, p. 154]. Чем длиннее цепочка, тем она инклюзивнее. Как объясняет Янис Ставракакис: «При инклюзивном популизме дихотомизация политического пространства организована в основном вертикальным образом (вверх/вниз, вверх/вниз), в то время как исключающий популизм предполагает горизонтальную (внутреннюю/внешнюю) дихотомию» [Stavrakakis, 2017, p. 530]. Обычно инклюзивность свойственна левопопулистским партиям и движениям, а эксклюзивность является отличительной чертой правопопулистских сил [Mudde, Kaltwasser, 2013].
Согласно Лаклау, тотальность возникает в том случае, когда конкретная частность (партикуляризм), понимаемая как конкретное требование конкретной группы людей, преподносится в качестве репрезентации множества других требований, объединенных эквивалентно, являя собой, таким образом, их единство, которого на самом деле не существует. При этом, выполняя объединяющую гегемонистскую функцию, эта частность (партикуляризм) теряет бо́льшую долю своей специфичности и «становится чем-то вроде пустого означающего, представляя своим партикуляризмом недостижимую полноту» [Laclau, 2005, p. 71]. Именно здесь риторика в теоретизировании Лаклау выходит на первый план: «Если пустое означающее возникает из-за необходимости дать имя объекту, который невозможен, но необходим… эта гегемонистская операция будет сплошь катахрезисной» [Idid., p. 72].
Один из самых известных примеров, который Лаклау использует для иллюстрации своей идеи, – это «Солидарность», массовое общественное движение в коммунистической Польше 1980-х годов, получившее название от профсоюза, базирующегося в Гданьске. По теории Лаклау, означающее «Солидарность» стало пустым (утратило свой партикуляризм, т. е. специфический смысл), как только оно перестало представлять конкретные социальные требования гданьских рабочих и было направлено на обозначение «гораздо более широкого общественного фронта против репрессивного режима» [Laclau, 2005, p. 81]. Другими словами, «Солидарность» стала обозначать то, чем она, строго говоря, не была: невозможную, но необходимую совокупность различных антиправительственных требований и группировок, соединенных эквивалентно; она явила собой образный термин целостности, который нельзя было заменить никаким буквальным словом. Как утверждает Лаклау:
В классической риторике фигуральный термин, который нельзя заменить буквальным, называется катахрезой (например, когда мы говорим о «ножке стула»). Этот подход можно обобщить, если мы признаем, что любое искажение смысла основывается на необходимости выразить то, что буквальный термин просто не может передать. В этом смысле катахреза – больше чем конкретная фигура: это общий знаменатель риторики как таковой [Ibid., p. 71].