Полярник

Спи, дружок, спокойной ночи!

Дембель стал на день короче!

Микс из детской и солдатской присказки.

Вступление

Это просто кошмар какой-то. Еще и года не прошло, когда по- весеннему слякотный Питер встретил меня на выходе из аэропорта Пулково – 2. Борода безобразно чесалась, чемодан норовил угодить в лужу. А душа, истерзанная за семимесячную разлуку с домом, осторожно и сдержанно пела: «Домой! Пора, пора – домой!»

Но время не остановить, летит оно, окаянное с каждым прожитым годом все быстрее и быстрее. И вот опять за окном унылый пейзаж. Впрочем, не за окном, а за иллюминатором. Выглянешь – и тоскливо становится: грозный океан шевелится, как живой. Глаз не на что положить, разве что изредка безумные чайки бессмысленно витают над водой (это если у них хватает воли оторваться от земных помоек и, отдавая дань былым морским полетам, для пущей важности попарить над морскими просторами).

Я снова в море! Лишь выдержка и опыт (дембель – неизбежен!), противостоят депрессии. Но, боже мой, как же тяжело начинать новый отсчет до конца контракта! Где ты, мой дембель? Ау?

1

Детство мое длилось долго, примерно столько же, сколько и все отмеренные мне судьбой оставшиеся годы. Не по их количеству, а, так сказать, по качеству. Случались неприятности, но в школе и на первых двух курсах института я их легко и оптимистично преодолевал – ведь впереди замечательная, интересная и наполненная смыслом жизнь! Каждый день дарил радость.

Вдруг – бац! Случился большой облом, за которым последовали обломы поменьше. И, что самое неприятное – это стало постоянным делом: «Всех достанет нас дорога от беды к беде!» Костя Никольский – гений! Спустя несколько лет я нашел объяснение внезапной перемене своего мировоззрения: просто кончилась пора моего золотого детства. И это примечательное событие оказалось следствием не каких-то моих физиологических превращений, а самого неожиданного, хоть и вполне прогнозируемого, поворота в моей жизни. Вернее, даже обрыва, пропасти – короче, большого облома. И имя ему было – Армия, тогда еще Советская.

30 июня 1987 года я поставил подпись трясущейся от вчерашнего последнего гражданского вечера рукой в своем военном билете. Спустя несколько дней у меня пропало мое имя, зато появились одно за другим какие-то собачьи погоняла: «курсант», «солдат», «сержант», «мутант». Я выучил номер своего военного билета по требованию командиров назубок. Тем самым я стал обладателем Военной тайны. Сейчас, спустя двадцать лет я так же хорошо его помню. Номер своего мобильного телефона не помню – а эти семь цифр – пожалуйста. Захотят буржуины у меня прознать про этот код – буду сконфуженно молчать. Сконфуженно – потому что перед глазами будет бабочкой порхать военный билет с моей фамилией и прочими позывными. Чем больше я буду стараться о нем не думать – тем отчетливей будет казаться шифр, по которому в любом военном ведомстве сразу меня опознают, как своего. А стану молчать – потому что положено. Ничего не добьются от меня буржуины.

С того самого злополучного вечера, когда всю нашу двухсотую команду загрузили в Днепропетровский поезд, и Питер уплыл, равнодушно помахав нам на прощанье грязными трубами, упирающимися в самое небо, я начал думать о дембеле. Это был способ, помогающий бодро сносить все тяготы и лишения воинской службы. Он был далек, очень далек, но случилось чудо – этот день настал! Один год, десять месяцев и двадцать три дня прошли, я снова стоял перед тем же самым поездом, но уже в обратную сторону и ничего не чувствовал. Все счастье, к которому я был готов все эти долгие месяцы, обрушилось на плечи громадной усталостью.

Дембель не пришел ко мне заслуженным и почетным подарком. Я его вымучил, я его выстрадал.

После Дня Победы одна за другой уезжали по домам партии моих сослуживцев. Друг Макс даже звонил мне из своего Смоленска прямо в часть, благо дежурным в тот момент стоял наш капитан Князев, свой, из автослужбы. «Чего, – говорил Макс, – когда домой-то?» Я вопросительно смотрел на капитана – тот слышал наш разговор. В ответ он поскрипел портупеей и вышел на воздух.

Что-то не получалось у меня закончить без нервотрепки то дело, что иногда называют священным долгом Родине. Вроде бы, на мой взгляд, отслужил честно, не воровал, не глумился над молодыми, в попойках не участвовал, технику не губил. Перед офицерами не прогибался, прапорщиков не боялся – чего же им еще от меня надо? Последней каплей в подозрительной чаше заговора против меня и Карелии послужило увольнение в запас моего одноклассника, моего коллеги по институту Лехи. Почти два года мы с ним в одной казарме набирались уму – разуму, несколько дней назад загремел он в городскую больницу, в самое что ни есть кожно-венерологическое отделение. Причина сего кульбита для меня так и осталась тайной. Но Леха прикладывал руку к правой стороне груди, клянясь сердцем, что к болезням, передающимся половым путем его недуг не имеет никакого отношения. Мы с московским качком Андрюхой Петуховым, как раз навещали его, присев в тени плакучих ив под самым окошком на втором этаже, откуда блудницы и шаловницы со смехом поочередно представали перед нашими глазами, лишенными одежды. Так как окошко было все-таки высоковато, то мы видели лишь верхнюю часть проказниц, ни на секунду не забывая, причину, по которой все они оказались в больничном заточении.

– Ого, как у вас тут интересно! – восхитился посыльный Козлов, более известный под кличкой Козлик. Он, как сибирский партизан предстал перед щурящимися на солнце белогвардейцами из кучки валежника.

– Дурак ты, Козлик! – сказал Андрюха. – Бесшумный, как сволочь!

– Собирай манатки, трихинелезник! – нисколько не обижаясь, ответил тот, – успеешь сегодня выписаться – завтра военный билет со штампом о ДМБ получишь!

– Кто – я? – не понял Леха.

– А что, в КВД еще кто-нибудь из наших лежит, кроме него? – спросил, повернувшись ко мне Козлик.

Я честно помотал головой из стороны в сторону, слегка растерявшись. А как же я?

Оказывается, я этот вопрос произнес вслух.

– А тебе, чурка ты нерусская, еще как медному котелку, – сквозь зубы процедил посыльный и попытался улизнуть.

Но не тут-то было. Я своей длинной рукой зацепил его за «ласточкин хвост» хэбэшки, Петухов в мгновение ока сграбастал Козлика за шкирку и выкрутил руки.

– Мочи козлов! – возликовал я. – Сколько раз тебе говорить, что я – карел?

– Плюй на него, козлину, Леха – пусть он гонореей заразится! – вторил мне Андрюха, проводя кулаком по ребрам Козлика, как по стиральной доске.

И только Леха отрешенно застыл на скамейке, словно из него вдруг выпустился весь воздух. Мы повозились, повозились еще немного, потом тоже притихли.

– Леха, ты чего? – спросил Женька Козлов.

– Да не болею я никаким безобразием! – все также отрешенно ответил наш друг.

– Ну и что? – это уже я вставил реплику.

– Не понимаете вы ничего! Ведь для меня завтра весь этот дурдом закончится! – сказал он и указал на окно второго этажа.

Мы все вместе, втроем подняли головы. Девицы легкого поведения замахали нам руками.

– Да нет, я не больницу имею в виду, – махнул рукой Леха.

– А что? – поинтересовался Андрюха.

– Да Армию! Экие вы тупицы!

– Да, – почесал за ухом Козлик и гнусаво затянул:

– Покидают чужие края

Дембеля, дембеля, дембеля!

И куда ни взгляни в эти майские дни

Всюду пьяные ходят они.

– Кстати, – добавил он, – я ведь завтра с тобой откидываюсь. Только ты на север свой, а я – домой, к морю, в Севастополь!

Закинул руки за голову и зажмурился, отчего стал очень похож на обожравшегося лабораторного крысеныша.

Повисла пауза, почему-то неловкая. Леха поднялся и, виновато взглянув на нас, отправился выписываться. Козлик пошел за коньяком, чтоб «отъезд был, как у людей», а мы с Андрюхой остались сидеть на скамейке. Петухов, бывший курсант «Можайки», отчисленный из училища по собственному желанию, глубоко вздохнул. Его дембель должен был состояться через месяц, в двадцатых числах июня. Но и ему, наверно, стало донельзя грустно. А уж про меня – и говорить было нечего: я еле сдерживал слезы. Вот ведь какая закавыка: людей из больницы увольняют, можно сказать, чуть ли не насильно. А меня, выполнившего все мыслимые и немыслимые «дембельские аккорды», беспризорником болтающегося по территории автопарка, оставляют здесь, как какое-то военное сокровище. К тому же уезжает домой мой земляк, как же мне тут одному быть?

* * *

Словом, пошли мы понуро в часть. Воскресенье перестало радовать. На КПП, где отметили свои увольнительные, меня в сторонку отозвал контролер из штаба. Ему еще служить было полгода, он был из минского политеха, поэтому мы уважительно общались друг с другом. Он без излишних предисловий выдал:

– Короче, такая вот байда: из твоего ЛИВТа пришло письмо на имя комдива. Я тут за корреспонденцию расписывался, полюбопытствовался самым осторожным образом.

– Чего, – говорю, – письмо, что ли вскрыл?

– Не важно: вскрыл и обратно закрыл, суть не в этом. Просят командование не препятствовать твоему возвращению в институт. Ты что там самым отличником был?

– Вообще-то – да! Но дело не в этом. В январе, когда ехал домой в отпуск, зашел в родные пенаты. Поговорил с замдекана нашим, с Вакой, попросил его поскорее меня забрать отсюда. Надо же, не забыл Юрий Константинович, – я растрогался от такого внимания к своей персоне.

Контролер ухмыльнулся и похлопал меня по плечу.

– Вся беда в том, что Утюга на месте до начала июня не предвидится.

Комдив у нас был зверский. Кличку ему дали – «Утюг». Так же назывался наш ресторан в Питере невдалеке от общаги. Иногда, особенно перед строевым смотром, обзывали полковника «Упырем». Почти производная от фамилии: Чуприянов. Роста он был двухметрового, веса стокилограммового, причем основная масса приходилась на плечи. Легко и хладнокровно рвал на солдатах шинели мимо шва, если замечал хоть малейшую пародию на работу модельера. Двумя пальцами выгибал ременные пряжки в обратную сторону, узрев на них работу стилиста. Причем все это молча, солдата в упор не рассматривая. Орал же он на ротных командиров. Голос был низкий, звук громкий. С офицеров слетали фуражки. Кусты по краям плаца шевелили обрезанными ветками, как при урагане. Прапорщики снопами валились в обмороки.

Появился Утюг у нас всего полгода назад. До него командовал парадом Карандаш. Был он комдивом, наверно, с империалистической войны. Рост его соизмерялся с холодильником «Бирюса» 1987 года выпуска, фигура тоже. Карандаш был другом офицерам и отцом солдатам. Да вот беда – получил за боевые заслуги лампасы и вместе с ними генеральские погоны. Походил немного по части единственным представителем генералитета, да и отправился в штаб армии, в Винницу, где каждый второй – генерал, каждый первый – полковник.

Я воспрял духом.

– Чему радуешься, дурень? – поинтересовался контролер.

– Эх ты, а еще при штабе! – сказал я. – Интересно, может начальник штаба у себя? В смысле, не дома, как любой уважающий себя семьянин в воскресный день, а занесла его нелегкая прямиком в свой кабинет?

– Верно, Шамрай у себя, дежурит сегодня по дивизии. Сейчас сделает пару контрольных звонков – и домой свалит. А что?

– Спасибо, друг, – сказал я и заспешил мимо унылых подметальщиков к дверям штаба дивизии. Что мне прокричал вслед контролер, я уже не слышал.

Нужный мне кабинет располагался на втором этаже, я его прекрасно помнил, потому что совсем недавно, месяц назад, какой-то адъютант изловил меня перед столовой. Нужен ему был кто-то выше среднего роста, чтобы достать из гигантской люстры под потолком залетевшую туда и скончавшуюся от разрыва сердца летучую мышь. Эта мышь благополучно пережила весь день и уже готова была сдристнуть на волю. Не тут-то было. Какая-то добрая душа включила свет – и мышиное сердце не выдержало: в агонии она разбила головой одну из лампочек и прислонилась кожаными крыльями к другой. Лампочки были не столь уж и мощными – свечей по шестьдесят, но и этого хватило на то, чтобы по кабинету разлился дезодорантом запах паленой шерсти. Короче, со своей задачей я справился, можно сказать, на глазах у начштаба. За что был поощрен названием своей фамилии и благодарностью за длинные руки.

Вот теперь я очень надеялся, что полковник Шамрай вспомнит о моих заслугах и не откажется выслушать мою рекламацию. А еще мне очень хотелось, чтобы он сыграл в дипломатию, сделав самостоятельное решение. Ведь Утюг, буде он на месте, письмо про меня и читать бы не стал, отослал бы по службе в лучшем случае, или вообще в корзину выбросил.

Я вежливо постучался в тяжелую дверь из темного дерева. Сразу в ответ раздался грозный рык:

– Войдите!

– Разрешите обратиться, товарищ полковник! Гвардии рядовой…

– А, это ты, длинный! – прервал он мое представление. – Ну, зайди, чего там у тебя?

– Извините, – говорю, – я по поводу письма из института.

Шамрай свирепо посмотрел на меня из-под сурово сдвинутых бровей.

– Что значит – извините?

– Извините за беспокойство в воскресенье…

– Ты мне тут словами не бросайся! – он снова прервал меня. – Что за манера? Интеллихэнт, что ли? Почему в линялой хэбэшке? Что – старшина обмундирование не выдал?

– Никак нет! – преданно блестящими глазами смотрю на командира. Вообще-то он у нас зверь. Уставной зверь. Солдаты лицом к лицу с ним встречаться избегали. Но мне уже терять нечего, кроме собственных цепей. – Не интеллигент. Студент Ленинградского института водного транспорта. Новое обмундирование не положено, потому как выслужил установленный срок службы в рядах Советской армии!

– Кем установленный? – на тон пониже произнес начштаба.

– Партией и правительством, а также Министерством обороны Союза Советских Социалистических Республик! – чеканил я, словно выступая перед партийным съездом.

– Э, нет! Тут ты загнул! – снова насупился Шамрай. – Здесь сроки устанавливаю я!

– Так точно! Служу Советскому Союзу! – внутренне возликовал я. Ура, заработало! Похоже, полковник дозрел до принятия решений: хочу – казню, хочу – милую.

– Ну и чего тебе от меня-то надо, неуставной воин? – уже на самую чуточку, на волосок, очеловечиваясь, спросил он.

– Разрешите доложить?

– Ну, давай, давай, не томи, некогда мне тут с тобой рассусоливать!

Я набрал в грудь побольше воздуха и, стараясь говорить раздельно, на одном дыхании произнес:

– На имя комдива должно прийти письмо с института с ходатайством о моем увольнении в запас, так как с первого июня необходимо убыть на плавательскую практику. Согласно учебному плану.

– Откуда про письмо знаешь?

– Мне тоже пришло, – легко соврал я.

Полковник свирепо посмотрел на меня и потянулся к телефону. «Ну все, капец, сейчас в роту позвонит, почтальона вызовет – и моя тема про письмо рассыплется вместе с моим дембелем. Интересно, на сколько недель после тридцатого июня комдив меня может задержать в части? Сейчас узнаем», – подумалось мне.

Шамрай меж тем вызвал к себе в кабинет некоего майора по фамилии Грабовский. «Вот те раз, неужели все офицерье воскресный день проводит в управлении?» – еще подумалось мне, как в дверь вошел высокий, очень стройный человек. Форма на нем сидела, как какой-нибудь дорогой костюм, элегантно и слегка небрежно.

– Разрешите, товарищ полковник?

Грабовского я знал уже целый год, с тех пор, как он начал ходить дежурным по управлению дивизии. Смотрелся он очень эффектно, о чем, без всякого сомнения, догадывался. Даже в лютый мороз на осмотр территории (то есть, на составление замечаний дежурным по ротам) он выходил без шинели, в неизменных кожаных перчатках, отчего становился похож, почему-то на потомственного офицера вермахта, «Фон Грабовского». К солдатам он никак не относился, будто их и не замечал, однако легко снимал с нарядов, углядев самый незначительный изъян в «Уставе». Всегда делал это по утрам, потому как после напряженной ночи (спать при дежурстве Грабовского не рекомендовалось – он имел привычку заглядывать на проверку оружейной комнаты хоть в два час ночи, хоть за час до подъема) провинившемуся приходилось снова заступать в наряд практически без отдыха. Однажды, когда по первому году службы мы с Лехой случайно вырвались одновременно в увольнение, и к нам присоединился казах – битломан из Усть-Каменогорска, живший в одном подъезде с мамой Юры Лозы, мы решили хлопнуть по бутылочке пивка, дабы поднять себе настроение. Народ в то далекое время был еще доброжелательным, даже на Украине. В форме идти в магазин не хватало наглости, поэтому мы неторопливо прогуливались по засаженной каштанами улице перед манящим зевом магазина в ожидании гонца. Как назло, мимо нас проходили одни лишь девушки в вызывающей обморок у одичавших солдат одежде и женщины. Мужское население куда-то подевалось, будто его все отловили и мобилизовали (на самом деле просто шел футбол: Ромны – Харьков, где все наши призрачные погонщики зеленого змея надрывали глотки, критикуя нечестную игру «трактористов» – харьковчан). Нурик Коширбаев тогда сказал, что если сейчас мы ничего не купим, то в кинотеатр придется идти сухими. Излюбленный маршрут в увольнении – пиво – кино – кафе «Мрия» (до самого дембеля мы полагали, что из названия выпала одна буква, но уже в поезде мудрый полиглот – проводник, торгующий водкой, открыл нам истину – это значит «Надежда») с жидким кофе и неаппетитным по внешнему виду неким зеленым желе. Торчать здесь, как три тополя на Плющихе, было действительно скучно и неинтересно: а ну, как патруль обнаружится? Решив разрулить ситуацию, Нурик обратился к проходившей мимо девушке в красном пиджаке словами Джона Леннона из песни “Woman” на английском, естественно, языке. Она в ответ чуть не упала в обморок, но выдала с хорошим произношением строчки из “Because”. Пароль – отзыв, мы с Лехой вступили в беседу. Говорили на английском – словарный запас позволял. Я протянул Олесе деньги, причем нечаянно все, отложенные на кино и «Мрию». Как раз получилась бутылка коньяку. Потом мы пили в гостях шампанское (не наше) под арбуз, цедили наш коньячок под «николашки», слушали битлов, смеялись с Олесиной мамой, танцевали с самой Олесей (точнее, Леха, вальсировал, шепча на ушко «гадости»). Потом на улице наступила темнота, с приходом которой мы с Нуриком, слегка охрипшие от завывания под звуки гражданских битлов, поняли: от нашего увольнения остался один час, в течение которого нам надо доставить себя в часть.

Олеся проводила нас троих до порога, пригласила в гости в Питер, потому как она там училась в ЛГУ. И мы помчались рысцой по направлению к части. Арбуз булькал и колебался в животе, коньяк слегка давил на виски. Не переставая бежать, Леха выдал из себя достаточно большую порцию перемешанного поди знай с чем шампанского прямо под ноги Нурика. Тот еле успел прыгнуть в сторону, как заяц. Но никто не остановился. Когда впереди уже замаячил свет над КПП, нам навстречу внезапно попался офицер. Нурик, как степной сайгак промчался мимо, а мы с Алексеем подсознательно перешли на строевой шаг и, как могли, отдали честь. Офицер козырнул нам в ответ, а потом приказал остановиться. Мы сразу опознали в нем пижона Грабовского.

– Ну, и куда вы так спешите? – спросил он и указал пальцем на Леху.

Тот без раздумий выложил, что торопимся быть на территории части до истечения срока увольнительной.

– И что вы там будете делать? – на сей раз палец уперся в меня.

Я тоже в хорошем темпе выдал, что сначала доложим дежурному по управлению о нашем прибытии, потом отметимся у дежурного по роте.

– И не побоитесь? – спросил он и ухмыльнулся. – Зачем докладываться-то?

Мы переглянулись и хором ответили, что по Уставу положено.

– Ну-ну, – сказал Грабовский и жестом руки отпустил нас.

Мы сходили к штабу, постояли навытяжку перед дежурным офицером, но тому было не до нас – трепался с кем-то по телефону. И, судя по тому, что не употреблял связующих слов, разговаривал с девушкой.

На выходе из штаба нас поджидал Грабовский. Специально ради нас, что ли, вернулся? Он даже, как будто, слегка удивился.

– Доложились?

Мы вяло пробормотали свое «так точно».

– Хм, ну, тогда дыхни! – сказал он Лехе. У того глаза округлились, ноздри раздулись. Я понял, что мой коллега моментально взбесился. Он дыхнул на майора так, что у офицера чуть фуражка с головы не упала.

Неслабый, наверно, был запашок!

– Мда, – пробормотал Грабовский, – свободны!

Мы пошли в казарму, где добрый Нурик уже в приватной беседе с дежурным по роте предположил, что нас замели, и майор Грабовский в этот момент расстреливает нас из своего именного парабеллума.

Странным он нам показался, этот Грабовский. Другой на его месте уже давно бы нас по этапу пустил. Потом мы узнали от ветерана афганской войны прапорщика Васьки Ерхова, что этот странный офицер довольно много времени провел под знойным солнцем в пригороде Кабула, причем не в штабе.

Теперь он во всей своей красе предстал перед Шамраем и мной.

– Так, – сказал начальник штаба. – Было ли какое-то распоряжение по МО касаемо увольнения студентов?

– Так точно, товарищ полковник, было. Но оно относилось к осеннему призыву, – четко и уверенно ответил майор.

– А на этого, – Шамрай кивнул на меня, – письмо из института не поступало?

– Очень может быть, – несколько фривольно сказал Грабовский. – Но командира дивизии на месте нет, поэтому содержание письма неизвестно.

– Говорит, что институт ходатайствует об увольнении в запас из-за какой-то там плавательской практики.

Но Грабовскому стало уже все равно, он всем своим видом выражал готовность уйти:

– Разрешите идти?

– Свободен! – кивнул полковник и, когда дверь полностью затворилась, добавил, – пижон!

Я стоял и смотрел в окно, Шамрай в это время посмотрел на часы и поднялся из-за стола.

– Так, говоришь, из автослужбы ты?

Я не успел выразить свое Уставное согласие, а начштаба уже накручивал телефон.

– Здорово, здорово, прапорщик! – сказал он в трубку.

Я весь напрягся, просто превратился в одно большое ухо: если на том конце провода Муса, наш командир ОРМ (отдельной ремонтной мастерской), то мне кранты. Но рева кастрированного кабана из телефонного аппарата не зазвучало. А уж Муса бы обязательно завопил что-то типа: «Товарищу полковнику! За время вашего отсутствия ничего не произошло. Все ОРМ на одно лицо!»

– Слушай, Гапон, сколько у вас осталось дембелей?

У меня невольно вырвался вздох облегчения: прапорщик Гапон – это кремень. Хотя слова «прапорщик» и «порядочный» не сочетаются, но здесь можно было сделать исключение.

– Один, говоришь? А чего не увольняете? Штрафник, что ли? Ах, даже в отпуске был? Ну, ладно, Александр Николаевич, бывай здоров!

Шамрай хотел, было, положить трубку, но с той стороны прозвучал, видимо, какой-то вопрос.

– Да нет, все в порядке. Стоит тут сейчас ваш дембель, коленки дрожат, домой ему надо в институт, практика там у него начинается. Врет, наверно, подлец. Увольняйте, увольняйте, если заслужил. Чего ему тут дисциплину разлагать? Все!

Я в душе немного порадовался, но прекрасно понимал, что успокоиться можно лишь с печатью в военном билете.

– Чего замер, воин? Иди, завтра будешь увольняться из рядов Советской Армии. А, может, на сверхсрочную пойдешь?

– Никак нет. Спасибо. Разрешите идти?

Шамрай открыл дверь и вышел вместе со мной. Я нечаянно для себя произнес:

– Спасибо Вам огромное, товарищ полковник!

И вжал голову в плечи, словно опасаясь удара. Начштаба снова нацепил на лицо выражение угрюмой решимости и только рукой мне махнул: «вали отсюда, пока я не передумал».

На выходе из штаба меня уже поджидал контролер. На мой краткий рассказ он только руками развел: «ну, ты даешь!» Не поверил, гад, ни одному слову.

* * *

Тем не менее, после мучительной полубессонной ночи наш командир, прапорщик Мосиенко, тот самый Муса, на большом разводе в понедельник вывел меня из строя, отвел в сторонку и, перекатывая во рту леденец, прошептал в ухо:

– Товарищу солдат! Это кто ж вас научил увольняться через голову начальства?

Услышав этот шепот, с другого конца плаца к нам заспешил главный ваишник дивизии, прапорщик Васька – Бык. Солдаты же разбежались, не дожидаясь команды «вольно».

– Обстоятельства, товарищ прапорщик!

– Какие у тебя обстоятельства? Вот у него обстоятельства, – он кивнул на подошедшего Быка, – жена и прочие женщины! У меня тоже – путевка в Болгарию. А у тебя только определения!

– Точно! Нахер, блин, – закивал головой Васька.

– Не серди меня, товарищу солдат! Дай подумать над твоим дембелем! За день такое не решить!

– Точно! Нахер блин!

– Начальник штаба распорядился командиру автослужбы уволить меня по истечению срока службы! – проговорил я.