Баллада о сломанном носе
Арне Свинген
Баллада о сломанном носе
Arne Svingen
Sangen om en brukket nese
Copyright © Gyldendal Norsk Forlag AS 2012
© Вера Дьяконова, перевод с норвежского, 2016
© Анастасия Наумова, перевод с норвежского, 2016
© ООО Издательство «Альбус корвус», издание на русском языке, 2017
Copyright © Gyldendal Norsk Forlag AS 2012 [All rights reserved.]
* * *Моя первая глава
Ничего такого… Подумаешь! Просто лежу на полу. А ведь только что был на ногах! Мир кувыркнулся вверх тормашками. Но, кажется, на этот раз я держался молодцом. Такие удары всегда получаешь внезапно.
Предметы и стены дрожат, меня подташнивает.
– Все в порядке?
Я киваю, будто изнутри стиральной машины.
– Можешь встать?
Конечно. Только не сразу. Можно я немного полежу?..
– Я не нарочно.
Словно в плохо настроенном телевизоре, Кристиан расплывается у меня перед глазами. Ну разумеется, он не хотел так сильно двинуть.
Мне нравится Кристиан. Мне вообще все здесь нравятся. Не удивлюсь, если и я им тоже.
– Дай ему передохнуть.
Это голос тренера. Он считает, что вера в успех двигает горами. И что у меня все получится, если я по-настоящему этого захочу. И я с ним согласен. Хотя сегодня что-то не очень… И наутро после тренировки тоже… И в школе… Особенно сомневаешься, когда вот так лежишь на спине и тебя тошнит.
Тренер с Кристианом помогают мне подняться.
– Отдохни, – советует тренер.
Не смея двинуть головой, тащусь к скамейке и сижу там, пока мир не перестает мерцать, вращаться и трястись.
– В боксе главное не сколько раз ты свалился, а сколько раз смог подняться, – замечает тренер, снимая с меня шлем и протягивая мешок со льдом.
– Ясное дело. Но, думаю, на сегодня с меня хватит.
– В среду увидимся?
– Еще бы!..
Кристиан похлопывает меня по плечу. Если бы он не жил на противоположном конце города, мы точно встречались бы каждый день после школы.
По дороге домой у меня начинает болеть под глазом. Понемногу проходит – ну вот, со зрением все в порядке. Я достаю наушники, включаю музыку и сразу забываю обо всем.
Вообще-то мне нравятся очень странные штуки. Например, блинчики с беконом. Стакан холодного молока посреди ночи. Падающие звезды – только настоящие, а не те, что потом оказываются самолетом или НЛО. Воспоминания о чем-то давно забытом. Или купанье летним днем на опустевшем пляже.
И еще когда мама шепчет что-нибудь приятное и ее губы щекочут мне ухо. Правда, это случается все реже.
Но есть кое-что покруче. От чего все внутри горит. Будто кто-то включил в животе духовку на полную.
Это пение. Нет, не как у моих одноклассников в радио или в айподах. Я люблю голоса, сокрушающие стекла и заполняющие ушные раковины до краев. Иногда я забываюсь и сам пою на всю улицу. Это немного мучительно… и прекрасно.
Старый дом, в котором я живу, мог бы быть и получше. В подъезде вечно кто-нибудь ошивается. Но, если об этом не думать, можно не замечать.
Мамы нет дома. Сделав себе два бутерброда, я сажусь за уроки.
В дверь звонят.
В голове проносятся мамины слова: «Никогда не открывай незнакомым!»
В замочную скважину вижу дядьку в униформе с визиткой в руках. На ней слово «Хафслюнн» и фотка, слегка напоминающая типа за дверью.
Он звонит опять. Потом стучит. Очевидно, именно таким и нельзя открывать. Но визитка из твердого пластика, и сам он такой солидный, что я сдаюсь.
– Линда Нарум дома? – спрашивает он сквозь дверную цепочку.
– Нет, мама вышла.
– Я пришел отключать электричество.
Иногда мама опаздывает с оплатой счетов – это с каждым может случиться. Всех дел ведь не упомнишь, а про счета наверняка забыть легче всего.
Меня осеняет, что неплохо бы прикинуться умирающим.
– Не выйдет, – говорю я траурным голосом.
– Извини, парень. Но по-другому не бывает, когда вовсе не платят по счетам.
– Вы же не хотите, чтобы я умер?
И тут мой голос делается совершенно замогильным.
– Скоро лето, парень, поди не помрешь.
– Умру, – говорю я и делаю глубокий вдох, будто мне не хватает воздуха. – По ночам, чтобы не отдать концы, я сплю в кислородной палатке. А без электричества это невозможно.
«Хафслюнн» недоверчиво смотрит на меня.
– В кислородной палатке? – переспрашивает он.
– Ничего не поделаешь, заболевание легких… Хотите взглянуть на палатку? – Я напрягаю гортань и с присвистом выдыхаю.
– Ну… ты, парень, не того… не волнуйся. Я… мне не так уж обязательно отключать электричество именно сегодня. Но твоя мама должна оплатить счета.
– Вероятно, она просто об этом забывает.
– Годами?
Я пожимаю плечами. Чем больше нагородишь, тем легче запутаться. Нет у меня никакой палатки. И вовсе я не при смерти. И вообще, лгу редко. Ну, во всяком случае – не каждый день.
Честно говоря, куда ни глянь, все только и делают, что врут. Не скажешь же человеку: «У тебя омерзительная прическа…» Или: «Какого черта ты напялил эти уродские штаны?» Или вот еще так: «Ты поступил как дурак…» Нет, ничего такого не принято говорить в лицо. Я, по крайней мере, не говорю. Держу рот на замке и язык за зубами.
В городе жить без электричества – все равно что оказаться в чистом поле. Или в бронзовом веке. Маме про счета – ни слова. Расстроится…
А неплохо дома одному – можно немного посмотреть телек и потом лечь спать.
Вот только если быстро заснешь, то быстро и проснешься.
Открываю глаза – надо мной что-то шепчущая мама.
– Что-что? – бормочу я.
– Привет, малыш. Ты у меня такой славный, такой хороший.
– Ты тоже, мамочка.
Мы крепко обнимаемся. Я нравлюсь маме, правда. И она мне. Мама, продолжая меня нахваливать, тоже ложится спать. Я помогаю ей забраться на диван и расправляю на ней одеяло.
– Мальчик мой, ты такой замечательный, – говорит она, засыпая.
А где-то падают звезды. Я в этом совершенно уверен.
Моя вторая глава
Когда я просыпаюсь, мама лежит на спине с открытым ртом. Одеяло соскользнуло на пол.
Я пытаюсь выбраться из кровати, чтобы его подобрать. Первым делом чувствую, как ноет глаз. Не очень сильно, но моргать лишний раз не стоит. Уже хорошо, что хотя бы предметы не пляшут… И я умудряюсь накрыть маму, не разбудив ее.
Сегодня я сам готовлю завтрак. Так бывает не каждый день. Иногда мама делает омлет и при этом так много говорит, что я перестаю ее слушать. К тому же я предпочитаю отправлять мысли куда подальше, пока на меня не обрушится день.
Хлеба удачно хватает и на завтрак, и на бутерброды с собой. Я пишу маме записку: «Надеюсь, ты хорошо выспалась. Нам нужно купить еды. Могу заскочить в магазин после школы. Люблю тебя. Барт».
Да, меня зовут Барт. Не на английский манер, с долгим «а». Нет. Меня зовут Барт, как по-норвежски называются усы, торчащие под носом шофера-дальнобойщика. И все вокруг именно так и выговаривают мое имя, хотя я назван в честь желтого человечка из «Симпсонов». Не то чтобы мы с мамой каждый день залипаем на «Симпсонах», но довольно часто на них щелкаем – все равно телек почти всегда включен. И каждый раз мама говорит, что назвала меня так не с бухты-барахты, а чтобы я вырос крутым чуваком, у которого все в жизни ладится.
– Но Барту всего десять лет, – напоминаю я.
– Когда-нибудь ему будет и тринадцать.
– Нет, не будет. Ему всегда десять.
По-моему, маме хотелось бы сына покруче. Вот потому я и хожу на бокс. «Вырастешь и еще поблагодаришь меня за это», – часто повторяет мама.
Я не собираюсь становиться боксером-профи – но вдруг кому-нибудь захочется вышибить из меня мозги? И тогда я буду маме благодарен. Вернее, это зависит от того, чем дело кончится.
Никакой я не Барт Симпсон. Возможно, меня надо было назвать иначе – но проехали.
Идти мне девять с половиной минут. Сегодня у меня в запасе целых одиннадцать.
У ворот школы я делаю глубокий вдох. Как говорится, новый день, новые возможности. Не все поговорки справедливы, но эта, по-моему, в самый раз. Ведь и правда никогда не угадаешь, что случится. Каждый день – словно сюрприз. Распакуй и узнаешь, что тебе подарили. Нужно только вдохнуть побольше кислорода и ступить на школьный двор.
Хотя, если честно, не всякая неожиданность желанна.
Не думайте, что в школе меня гнобят.
Вовсе нет: у меня нет прозвищ, никто не прячет мой пенал и не топит его в унитазе. И шуточек по моему поводу не отпускают.
Потому что в классе есть Бертрам. Да-да. Ему тоже не повезло с именем. Я немного сторонюсь Бертрама. Барт и Бертрам – согласитесь, смахивает на имена пары цирковых клоунов.
Над Бертрамом издеваются. Не то чтобы устраивают ему темные и спускают из окна на резинке от трусов. А так, по мелочам – учителя даже не замечают. Насмешки, подножки втихаря, пропажа пенала… Бертрам никогда не ябедничает. Просто бродит в одиночестве и наверняка не понимает, что в нем не так, – признаться, я тоже.
Хорошо бы помочь Бертраму, но как раз мне это совсем не под силу.
Я направляюсь к одноклассникам. Сгрудившись, мы обсуждаем, что видели по телевизору или нарыли в интернете.
– Что, в морду получил? – залюбовавшись на мой фингал, спрашивает один из них.
– Диванная травма, – отвечаю я.
Только не думайте, что за этим последует что-то вроде: «Диван напал?» или «А диван выжил?»
Нет, мы вовсе не такие близкие друзья для подобного диалога.
Никто в школе не знает, что я занимаюсь боксом. Никто в школе вообще обо мне толком ничего не знает. Когда однажды на уроке нам велели рассказать о своем хобби, я сказал, что собираю фотографии маньяков-убийц. Это неправда, но зато все заткнулись. Если бы я рассказал про бокс, могу поспорить – тут же нашлись бы желающие на перемене проверить эту новость.
В классе мы сидим по двое. Мне уже несколько недель везет. Моя соседка – Ада. Похоже, она самая нормальная девчонка в классе, по крайней мере в первой тройке таковых. У Ады ослепительная улыбка и белоснежные зубы.
Но не подумайте, что я до смерти в нее влюблен. Не успеешь что-нибудь хорошее сказать про девчонку, тут же всем видятся обнимашки-целовашки. Не стоит фантазировать. Я вовсе не собираюсь флиртовать с Адой. Мне не катит. Я знаю правила – не я их придумал. Мы даже друзьями не станем. Зато мы можем сидеть рядом на уроках.
– Привет! – бросаю я Аде.
– Привет, Барт.
Она слишком часто называет меня по имени. «Барт» в Адином исполнении превращается в какой-то тяжеленный камень. Боб или Рональдо звучало бы лучше.
– Вот я для тебя вырезала, – она протягивает распечатку из онлайн-газеты с фотографией какого-то типа с кустистыми бровями.
Его зовут Джо Хендерсон. Он убил как минимум четырех женщин, может, даже десяток. Ада уже не впервые приносит мне такие вырезки для коллекции маньяков.
– Круто. У меня такого нет.
Надо, наверное, следить, каких маньяков Ада мне уже приволокла. И я складываю их в отдельный конверт, подписанный ее именем. Он лежит дома под матрасом. Если мама найдет, придется долго объяснять, поэтому постельное белье я меняю сам.
Я сую распечатку в карман.
Ада занимается танцами. Но я не собираюсь дарить ей новые лосины.
Не стоит думать, что я нравлюсь Аде, раз она тащит мне фотографии убийц. Нет. У Ады есть парень. Она рассказывала о нем уже четыре раза. Он живет в каком-то городе, не помню названия, рядом с их дачей. Наверняка это старшеклассник.
– Я не поняла домашки по алгебре, – сообщает Ада.
Ну вот, началось. Думаю, в этом и кроется причина, по которой она носит мне распечатки с убийцами.
– Можешь списать, – отвечаю я и протягиваю ей свою тетрадь.
Ада справляется с этим быстро:
– Большое спасибо, Барт.
Наш учитель – длинношерстный горлопан по имени Эгиль – некогда был чемпионом Норвегии по мини-гольфу, а теперь стоит на кафедре с листком бумаги в руках и излучает энергию.
– Так, угомонитесь! У меня важное сообщение.
Кто-то из ребят в крайнем ряду продолжает болтать.
– Эй, мальчики, слушайте! Как вы знаете, наш класс готовит программу для летнего концерта. Цель – превзойти все предыдущие выступления. В прошлом году нас с этим постигла настоящая катастрофа. Надо доказать, что мы можем по-другому – и уж точно победим «Б» класс! Всякий, кто хоть что-нибудь умеет, должен проявить активность. Мы составим фантастическую программу! Только, пожалуйста, не скромничайте.
– Я буду танцевать, – шепчет мне Ада.
– Здорово! – отзываюсь я.
– Тут на стене я повешу таблицу, куда вы можете вписать свое имя, – говорит учитель. – Смотрите, как симпатично получилось!
В этой жизни я в одном уверен на все сто: я не буду выступать на летнем празднике.
Урок – как часть мировой истории – одно из скучнейших ее мгновений. Самое увлекательное всегда происходит на переменах.
Иногда я оказываюсь на самом краю школьного двора. Не всегда понятно, каким образом, – просто бреду задумавшись и вдруг обнаруживаю возле себя забор. Здесь обитает Бертрам. Я оглядываюсь, но его поблизости не видать. И я поспешно устремляюсь к одноклассникам, обсуждающим предстоящий концерт.
Похоже, участвовать в нем собираются все без исключения. Как будто успех на летнем празднике обернется для них всемирной известностью.
– А ты что будешь делать, Барт? – Это мне.
Здесь следовало бы назвать по имени человека, задавшего мне вопрос, – но я его не помню. Вы скажете, что как-то странно не помнить имени своего одноклассника. Согласен, в этом есть доля правды.
Но, честно говоря, не такая уж между нами дружба: мы не спешим помочь друг другу и не общаемся после школы. Наша компания состоит из оказавшихся на обочине школьного мира, и, пока мы стоим вместе и болтаем, – мы его часть. Я назвал бы наш союз «страной безымянных», хотя вслух ничего подобного не произношу.
У каждого из нашей тусовки наверняка масса положительных качеств. Просто я недостаточно о них знаю. Доведись кому-нибудь из этих моих приятелей погибнуть в страшной аварии, я, разумеется, опечалился бы, но вряд ли пришел бы в отчаянье. Мне хватает других проблем в жизни. Может, я еще расскажу о них. Только не сейчас. Потому что сейчас все ждут моего ответа.
– Э-э… нет, – говорю я.
Никто не интересуется, почему «нет», и не уговаривает меня участвовать в какой-нибудь безумной затее. Все только кивают и продолжают трепаться. Они будут музицировать, жонглировать и показывать фокусы с йо-йо. Кажется, праздник получится на славу.
День в школе проходит как всегда – без поражений и побед. На большой перемене у меня рвутся по шву между ног брюки, но этого никто не замечает. Так что можно считать, что все в порядке.
По дороге из школы, едва я успеваю надеть наушники, рядом со мной откуда ни возьмись возникает Ада. Довольно странно – я и не подозревал, что нам по пути. Понятия не имею, где она живет, но никогда раньше ее здесь не встречал.
– Как штаны?
– Какие штаны? Эти? С ними что-то не так?
– Проехали. Что это ты слушаешь? – спрашивает она, кивая на наушники.
– Да так, всякое разное.
– Круто. Мне тоже разное нравится.
– Да, разное – это хорошо.
– Очень разное?
– Скорее разное, чем одинаковое, во всяком случае.
– Круто. А можно мне послушать… немного разного? Просто понять, насколько оно разное?
– Да… конечно.
Надо уметь держать удар – судя по всему, она хочет оценить широту моих музыкальных вкусов. Честно говоря, не знаю даже, как с этим справиться.
В кармане у меня лежит дряхлый mp3-плеер. Там полно огроменных мужчин, поющих громкими голосами, – наверняка довольно однообразно на первый взгляд. Не думаю, что «разное» в Адином представлении относится к тем, от чьих голосов дрожат стекла.
– У меня аккумулятор сел, – говорю я, пошарив в кармане.
– Ну, может, мне хватит, чтобы хоть немножечко послушать?
Ну кто, кто, кроме меня, из моих ровесников слушает оперу?! Конечно, никто. Ладно, признаюсь, в больших количествах это тяжело. Там нет припевов и там много о смерти. Но я тащусь от голосов. Например, от баритонов, выводящих звуки так, что у меня уши потеют. Словно маслом смазанные голосовые связки, огромные легкие, мощные брюшные мышцы – и вдруг наружу вырывается сумасшедший звук.
Что же мне выбрать?
Я лихорадочно перебираю записи. И почему я только не загрузил нескольких лауреатов «Грэмми» или каких-нибудь исполнителей с канала «Дисней»! Но – поздно. Я нажимаю на кнопку у имени Брина Терфеля. Этот валлийский бык поет лучше всех на свете.
Ада надевает наушники, провод оказывается коротковат – мы идем слишком близко друг к другу.
В сущности, никакой катастрофы не случится, если она пустит по школе слух о том, что я слушаю оперу. Популярность мне это вряд ли принесет, но странности прибавит. Если приплюсовать к этому мою коллекцию маньяков, могу выглядеть крутым фриком. Но настоящая моя цель – быть как все: серым и незаметным. Правда, трудновато иной раз не сорваться.
Ада смотрит на меня. Ничего, кроме ужаса, насмешки или вопроса, не шутка ли это, я от нее не ожидаю.
– Круто!
– Что?
– КРУТО! – повторяет она очень громко.
Я киваю. Неужели она действительно так думает? Ада слушает еще немного и только потом снимает наушники.
– Вот это голос! – говорит она. – А что-нибудь другое у тебя есть на плеере?
Ну вот, приехали. Ну почему я на всякий случай не записал какую-нибудь Леди Гагу?!
– Возможно…
– Или тебе только такая музыка нравится?
– Нет, мне разное нравится. Но иногда… иногда классно бывает… такое. Ну, так, изредка.
– Тебе нравится только такая музыка, да?
В этом главная сложность с девчонками. Они все секут, даже когда нарочно темнишь. Это и пугает, и поражает одновременно.
– На самом деле да.
– А сам поешь? – спрашивает Ада.
Тут я и впрямь струхнул не на шутку. Понятия не имею, как так у девчонок получается, будто они читают в твоей душе, стоит только изменить выражение лица или открыть рот.
– Я?.. Ну да, пою немного.
Ах, черт, недаром говорится: язык твой – враг твой. Потому что как раз об этом я никому никогда не собирался рассказывать. И, что меня здорово тревожит: Ада, похоже, уже все знает.
– Классно!
– Правда?
– Ну, сам посуди: что делают другие? Играют в футбол или в школьном оркестре. Знаешь, как много девчонок танцует? Да почти все! А ты – ты поешь оперу!
– Я не очень-то здорово умею…
– Да какая разница!
У меня перехватывает дыхание, хотя мы идем очень медленно.
– Можно послушать?
Я сбит с толку. Она что, серьезно?
– Э-э… – начинаю я и оглядываюсь.
Я не могу петь на улице – кажется, такое объяснение сойдет? Или сказать, что у меня болит горло?
Ада не дура. И, по-моему, я уже говорил: у нее ослепительная улыбка.
– Хочешь, сделаю для тебя запись? Мне проще петь под музыку, – отвечаю я.
И это, кстати, правда.
– Ладно. С удовольствием послушаю.
– Вечером запишу.
– Отлично. Я живу вон там, – она показывает куда-то за школу.
Я киваю и неловко машу рукой.
– Улыбайся почаще. У тебя красивая улыбка, – говорит она на прощанье.
Ада ушла, а я стою столбом. Что она имела в виду? У меня еще и улыбка красивая!.. Разве девчонки говорят такое мальчикам просто так, разве это не значит сто тысяч разных вещей, которых мне не понять? Слишком редко я улыбаюсь перед зеркалом, чтобы судить, как это у меня получается.
А в остальном… Роста я маленького. Не совсем коротышка, но еще пятнадцать-двадцать сантиметров не помешали бы. Волосы у меня темно-русые и очень короткие – стрижет меня мама. Глаза голубые, ни с морем, ни с небом не сравнишь – скорее с потертыми джинсами.
И вообще, по-моему, внешность у меня совершенно заурядная. Из тех, что сразу забываются, как только исчезают из поля зрения. Куда лучше, когда у тебя длинный нос или кроличьи зубы, – во всяком случае, на них задерживается взгляд. Впрочем, когда вырасту, можно сделать татуху в виде змеи, обвивающей горло. Хотя не очень-то это и стильно.
Я с силой втягиваю в себя воздух и направляюсь домой.
Прежде чем тронуться в путь, надо все же перевести дыхание…
Моя третья глава
– Что случилось с твоим прекрасным личиком?
Мама осматривает мой глаз.
– Тренировка, – объясняю я.
– Правда? Ну ничего, мой мальчик.
Она ерошит мне волосы.
На маме халат, который ей узковат.
– Ты еще дашь им сдачи, – с улыбкой говорит она.
– Наверное.
– Ты прирожденный боец, малыш.
Не знаю даже, что на это ответить, поэтому просто улыбаюсь. И она улыбается в ответ. Ничего страшного, что у нее нет одного нижнего зуба.
Наверное, теперь стоит описать маму и нашу квартиру, раз уж я рассказал, как выгляжу сам. Но иногда трудно подобрать правильные слова. Мама мягкая, как подушка, а квартира – чуть меньше замка. Сойдет?
– Я сегодня работаю в вечернюю смену, – сообщает мама.
– Отлично.
Иногда, когда мама работает в магазине по вечерам, она приносит домой просроченные продукты. Недавно, например, это было мясо на косточке и венские сосиски, и мы наелись до отвала. Вот только не приложу ума, как уговорить ее работать почаще.
– У меня нет для тебя обеда. Хочешь соленой соломки?
– Да я не очень-то голоден.
– Прости, но ничего другого нет.
– Ну тогда давай хотя бы соломки.
Дело не в том, что соломка противная, она очень даже вкусная. Но ею трудно насытиться. Кроме того, она соленая и воздушная. Так что живот у меня начинает болеть раньше, чем я утолю голод.
– Обещаю принести что-нибудь вкусненькое из магазина, – говорит мама.
– А если я засну к тому времени?
– Тогда съешь на завтрак.
– Отлично.
Это слово я говорю часто. «Отлично». Не потому, что все хорошо, а потому, что если все время говорить просто «окей», или «ну да», или вообще промолчать, то все кончится довольно печально.
– Здорово, что ты снова работаешь, – добавляю я.
– На этот раз у меня получится, обещаю.
– Отлично.
Ну вот, опять… Наверное, надо было сказать «не обещай слишком много» или «посмотрим». Только это не в моем стиле. К тому же от таких слов портится настроение. А плохое настроение не украшает жизнь.
– Бабушка завтра зайдет. Надо придумать, что мы ей скажем.
– Окей.
Я умолчал об электрике из «Хафслюнна», зато рассказал о предполагаемом концерте.
– Ты будешь выступать? – спрашивает мама.
– Нет.
– На этот раз я обязательно пойду смотреть.
– Отлично.
– Я серьезно, Барт. Ведь правда пойду.
Маме не особо нравится на школьных вечерах. Прекрасно понимаю почему. В конце концов, все люди разные. Но, если бы она хоть разок пришла, может быть, это помогло бы… А вот хочу ли я, чтобы она это сделала, – сложный вопрос.
Как только мама уходит, я включаю музыку, глубоко вздыхаю и начинаю распеваться. После нескольких попыток записываю себя на комп. Я, конечно, не прирожденный оперный певец, но пою чисто – иногда даже сам себе поражаюсь, прослушивая собственные записи. Я не очень хвастаюсь? Сорри!
Жаль, что мне не суждена сцена… Но кое с чем в жизни приходится смиряться.
Я записываю диск и вывожу на нем «АДЕ». Потом, решив, что это лишнее, записываю еще один. Потому что если «АДЕ», то это – подарок. А в моем случае это всего лишь доказательство. Я кладу диск в конверт и засовываю его в рюкзак.
Ада меня совершенно не интересует. И пусть никто не думает иначе, особенно сама Ада. У нее есть парень – старшеклассник из неведомого города, за сто верст от нашего.
Делая уроки, я ем соломку и пью воду. В дверь звонят, но на сей раз я не открываю. Даже не смотрю в глазок. Пора уже чему-то научиться. Снова звонят. Я делаю звук плеера громче, и музыка побеждает.
Около одиннадцати я ложусь, но в подъезде шумят, и я не сразу засыпаю. Когда я наконец проваливаюсь в сон, возвращается мама.
– Какой ты чудесный, мальчик мой, – говорит она и гладит меня по волосам.
– Угу, – бормочу я.
– Мне так стыдно, я вообще-то собиралась сразу пойти домой, но тут… Я не хотела.
– Все в порядке, мама.
– А еще я забыла всю еду. Положила пакет под стол…
– Ничего страшного.
– Мне правда очень стыдно, малыш. Ох, сынок, какой же ты у меня хороший…
Мама очень приятно поглаживает меня по голове. Иногда она присаживается на мою кровать и делает это долго. Если дышать ртом, не чувствуешь исходящего от нее запаха. Но мне нельзя засыпать, потому что мама сама не доберется до дивана.
– Ложись, – говорю я ей.
– Ты такой у меня славный, – повторяет она.
Я помогаю ей улечься и мгновенно засыпаю.
Поутру звонок будильника вырывает меня из сна, который невозможно вспомнить. Но он точно был хорошим. В этом я уверен.