Не от мира сего

Но бесы на то и существуют, чтобы козни свои строить. Конечно, они, подлые, ничьей душой не побрезгуют, всякому рады, вот только стоит ли размениваться по мелочам? Гораздо интереснее заполучить разом всех, ну, или, почти всех. Поэтому нечисть наиболее активна вблизи всяких религиозных учреждений. Незаметно, подспудно, как подпольщики.

Сидят за церковной оградой и ждут. Нюх у них на измену Отцу, Сыну и Святому Духу.

Ну а попы что – не люди, что ли? Торгуют, поклоняются идолам, лгут и занимаются блудом – все, как положено. Симонитов разводят и учат жизни прихожан. Про Веру как-то забывают. Профессиональные издержки, говорят.

Святые – это те, кто в пещерах сидят, с хлеба на воду перебиваются, замаливают свои грехи без посредников, оттого, наверно, и Чудеса творят. Они редко в мирских местах, у них другие приоритеты. К ним дьявольское племя подступиться не может, оттого и печалится.

А вот к попам – пожалуйста. Не ко всем, конечно, но бывает не столь уж и редко. Хотя ничего в этом страшного нет: верить Богу вовсе не означает верить попу. Степень Веры каждый устанавливает себе сам. Что совесть позволяет. Грехопадение будет оценено лишь на Суде Божьем.

Место часовни в Герпелях не предназначено для Веры, но для чего-то другого. Для получения денег, например. Для ростовщичества. Да мало ли для чего. Легче спросить у отца Михаила, он-то знает.

Хотя с ним Илейко и Стефан встречаться не собирались. Им нужно было некоторое уединение. Никто из них не страшился предстоящей ночи, потому что не видели никакой угрозы для себя. Просто своеобразное гадание летней порой.

Илейко без посторонней помощи ловко перебрался из тележки на скамью, расположенную чуть поодаль от часовни. Стефан сел рядом, предварительно установив их транспорт таким образом, чтобы предотвратить любое движение под горку. Ночь наливалась зрелостью, где-то в лесу тоскливо кричала ночная птица, жалуясь на все на свете. В траве ползали светлячки, освещая только себя загадочным изумрудным светом, да била крыльями в воздухе, кувыркаясь через голову, летучая мышь. Самый выносливый комар, чьи крылья еще не успела насытить влагой подступавшая ночная сырость, запищал, невидимый. Пора было начинать.

Едва только Стефан поднялся со своего места, готовясь зажечь первую свечу, как дверь в часовне бесшумно отворилась, и на пороге показались два человека. Один с вполне определившимся под длинной рубахой пузом поддерживал другого за плечи. У того, другого, были длинные волосы, распущенные по плечам, высокая грудь и приличных размеров сверток в руках. Хунгар от неожиданности чуть за скамейку не свалился.

Женщина, на время вручив пузатому свой мешок, оправила волосы в платок и пошла величественной походкой в сторону скамьи. Парни замерли, не зная, что и делать-то. То ли Стефану, подхватив Илейко на закорки, ускакать прочь, то ли обоим завалиться за скамью и притвориться спящими. Они ничего не смогли предпринять, потому как неожиданность появления людей на некоторое время парализовала.

– Здравствуйте, – нимало не смущаясь, проговорила женщина, проходя мимо них. При этом она ни головы не повернула, ни вздрогнула, будто так всегда заведено: она выходит заполночь из часовни, а на скамейке обязательно какие-то прихожане сидят и любуются на ночь.

– Здравствуйте, – ответили они хором и потупили свои взоры, словно заметили что-то предосудительное.

Женщина, без тени стеснения или неловкости, прошествовала мимо, двигаясь в сторону деревни. Оно и понятно, еще бы она в лес ломилась! Однако на звук ее голоса выставил голову из дверного проема мужчина, ушедший, было, внутрь.

– Кто здесь? – тихо и настороженно спросил он. Судя по голосу, это был отец Михаил. Впрочем, об этом Илейко догадался раньше, сопоставив пузо и часовню.

– Здесь нет никого, – так же тихо ответил Стефан, а удаляющая женщина на эти слова громко и весело фыркнула.

Голова попа, словно удовлетворившись ответом, скрылась за закрывшейся дверью.

– Чего делать-то будем? – обратился Илейко к рыцарю.

– Вот ведь незадача – кто же знал, что ваш попик дневует и ночует в своем храме? Да ночует, причем, не один, а с дамой, – развел ладони в стороны Стефан.

В это время тележка, доселе безмолвная, как и положено быть изделию рук человека, заскрипела, словно в нее только что нагрузили достаточно много всякой тяжести.

Парни посмотрели друг на друга и оба пожали плечами.

«Может быть, из-за сырости?» – подумал Илейко.

А Стефан ничего не подумал: он высек искру на трут, парой выдохов раздул его и запалил первую свечу, отставленную по правую руку от них.

Достаточно свежий, откуда ни возьмись образовавшийся ветерок, заколебал пламя, но не сбил его.

«Почему ветер дует?» – как-то отвлеченно снова подумал Илейко. – «Потому что деревья качаются (фраза из фильма «Вождь краснокожих», примечание автора)». Но ближайшие деревья все так же стояли, уныло опустив свои ветви к земле, не шевеля ни единым листиком. Ветер был только у скамейки.

Стефан от свечи зажег прочие три и расставил их всех в форме креста, так что они сами находились в центре. Всякое движение воздуха в единый миг пропало, будто и не бывало. Зато в стену часовни что-то гулко ударило, будто гигантским кулаком.

Сразу же открылась дверь и высунувшийся из двери поп строго спросил:

– Кто там?

Ответом ему послужил резкий свист, пронзительный и громкий. Илейко и Стефан закрыли ладонями уши, но это не помогало. Казалось, резкий звук раздавался у них внутри голов. Им не было страшно, им сделалось очень страшно. Так бывает перед сходом лавины в горах, или при землетрясении. Предшествуя катаклизму, захлестывает разумы людей всеобъемлющая паника, отключая сознание, подавляя инстинкты.

Волосы на голове у Стефана шевелились сами по себе, он начисто забыл, зачем же пришел сюда, что пытал? Только рыцарство, несовместимое само по себе с понятием бегства, заставляло его оставаться на месте. Он вцепился руками в скамейку, глядя прямо перед собой, отмечая, что сзади него что-то перемещается, кто-то перебегает с места на место, и надо бы обернуться, посмотреть, но страшно увидеть то, что не должен видеть человек при жизни. Или он умер, и теперь смерть раскрывает перед ними картины, одна краше другой?

Илейко, сидящего рядом, понятное дело, на месте удержало не рыцарство. Он попросту зажмурился, понимая, что рядом с ним стоит нечто когтистое, клыкастое, жаждущее крови и тянет к нему свои передние и задние лапы. На чем же оно тогда стоит – на хвосте, что ли? Оно хватает Илейку за плечо и говорит:

– Парни, что это было?

Свист постепенно заглох, словно источник его умчался прочь, не переставая, однако, делать свое дело.

Илейко сглотнул пересохшим горлом, но ничего произнести не сумел. Ему на помощь пришел Стефан, дрожащей рукой приглаживая свою странную прическу.

– Да вот, сидим тут, никого не трогаем, а оно как даст по часовне!

– Ох, грехи мои тяжкие! – вздохнул поп Михаил, присел между людьми и поджал под себя босые ноги.

– Какие у тебя грехи? – спросил хунгар, причесавшись, наконец. – Ты же поп.

– Ах, да, – наморщился Михаил. – Я и позабыл. Всегда забываю чего-то. Когда торговлей занимаюсь, когда девок охмуряю.

– Это что же – исповедь? – довольно саркастически поинтересовался Стефан. – Вы же за нее деньги требуете.

– Да ладно тебе щериться, – вздохнул поп и внезапно заерзал на месте, закрутил во все стороны головой. – А где Марыся?

– Какая еще Мырыся? – выделяя имя, спросил Илейко, справившись, наконец, с сухостью во рту. – Кошка, что ли?

– Сам ты кошка, – ответил Михаил. – Девка. Она в Иммалах живет, я ей подарки делаю. Хорошая такая, я бы при ней остался.

– Как это: поп – и при девке? – не понял Стефан.

– Чего это ты заладил, поп-поп? – обиделся священнослужитель. – Думаете, нам, попам, легко? Вокруг столько соблазнов, такие горизонты открываются – а ты стой, махай кадилом. Эх, дернул меня черт, послушаться батюшку! Стал бы купцом, зажил бы безбоязненно.

– С Марысей?

– А что? Она бы не стала прятаться. Я – хозяйственный. Жили бы в достатке.

Они помолчали. Стефан снова начал невольно приглаживать свои волосы, Илейко шевелил пальцами рук, упираясь в скамью, поп перебирал в пыли пальцами ног. Снова сделалось тихо, но как-то неспокойно. Словно затишье перед бурей.

Наконец, Михаил опять вздохнул:

– Ох, грехи мои тяжкие.

Потом, вдруг, встрепенулся:

– А чего это вы при свечках сидите? Словно на гадании?

– Ээ, – ответил Стефан. – Нам вообще-то побеседовать надо было. Всего лишь.

– Всего лишь побеседовать, – повторил Илейко.

– Черт, – сказал Михаил. – Боже мой! А я-то подумал, что бесы по мою душу пришли. По совокупности грехов, так сказать.

– А что, батюшка, были предпосылки? – поинтересовался Илейко.

– Называйте меня Миша – мне так проще, – оживился поп. – Странности бывали всякие, конечно же. Я и молился, я и постился. Точнее – пытался поститься. Службы все, как подобает, держал. Но все равно, то захохочет кто-то за печкой, то, словно когтями по двери проведет, то по чердаку в сенях бегать начинает. Марыся боялась, приходилось ей говорить, что давятся ненормальным хохотом – мыши, кошка о двери когти точит, а по чердаку беглый ходит, от «правды» удирающий.

– И чего – верила?

– А чего ей оставалось? – хмыкнул Михаил. – Не за страхами же она ко мне сюда приходила!

– Смелый ты человек, Миша! – восхитился Стефан.

– А чего бояться? – он пожал плечами. – От судьбы не убежишь. Так о чем вы хотели побеседовать-то?

– Понимаешь, Миша, – сказал хунгар. – Нам не с тобой надо было беседовать. У нас вопросы есть по области, недоступной человеческому знанию.

Стефан сделал значительное лицо.

– Это Илейко, – продолжил он. Поп его не перебивал и не выказывал никакого удивления или возмущения. Только интерес. – У него с детства не все в порядке с ногами. Лекари и знахари беспомощны. Вот мы и решили попытать у других знатоков. Темнее всего под пламенем свечи, вот мы и пришли сюда.

– И правильно сделали, – оживился поп. – Мне бы уже давно пора чертей попугать, да все времени как-то нету. Сам-то кто будешь? Слышу – не местный.

– Да я тут как бы проездом. Искал одну вещь, но, видать, не судьба. Вот, обратно теперь собираюсь, – Стефан казался несколько озадаченным поведением священнослужителя. Какой-то совсем неправильный поп в Герпелях обосновался. – Сам-то я Дюк Степанович.

– Ого, – обрадовался Миша. – Ваше сиятельство! Так давайте же приступим, время не ждет!

Честно говоря, парни не очень знали, как бы им дальше поступать. Внезапное страшное буйство вокруг них прошло, будто его и не бывало. Какие-то вопросы задать не получилось, духу не хватило. Следовало начинать сначала.

– Ну, ладно, тогда я начну, как договаривались, – пожал плечами Илейко.

Стефан, поп и он сам глубоко вздохнули, как перед окунанием во время крещенских морозов в прорубь. Испытанный страх не способствовал избытку смелости.

– Пахаайнейнен, хелветти, пиру, саакели, хитто, кехно! – Илейко словно бросался словами в темноту перед собой.

– Пахолайнен, пахус, пеевели, пейакас, виетявя, вайнойя, – в таком же стиле проговорил Стефан.

Не успел он смолкнуть, как внезапно заговорил и поп. На лице его, как ни странно, возникла улыбка торжества, словно он догадался о чем-то, о какой-то тайне.

– Хорна, киусаайя, меривихоллинен, сиелунвихоллинен, перкеле, саатана, – торжественно возвестил он к удивлению парней.

По большому счету никакой загадки здесь не существовало. Если нужно обратиться к кому-то, то его внимание и нужно персонально привлечь. Все эти восемнадцать слов были просто синонимами одного единственного – «черт». И ливвиковский, и суоми, и людиковский языки были настолько древними, что названий нечистого скопилось достаточно, по сути отражая одно и то же: «Дьявол!» Конечно, можно было и сподобиться на имена, какие-нибудь там «Баал» или «Вельзевул», «Азазелло», «Левиафан» и, конечно же «Люцифер», но пес их знает, кто из приспешников тьмы тут верховодит? Поэтому было решено на совете в Вайкойле, что ограничатся просто названием во всех его формах. Сообразительность и некая эрудиция священника Михаила расширила список.

Едва только смолкло последнее слово, как снова поднялся ветер локального масштаба, потом кто-то с досады опять саданул гигантским кулаком по стене часовни, и запахло серой. Прежде никаких запахов, естественного и неестественного происхождения не было.

Позднее Михаил объяснит это явление исходя из своего опыта. Если упасть в алхимические грезы и поиски и смешать две какие-нибудь дряни, то обязательно получится третья. И не обязательно – полученное будет золотом, скорее – обязательно им не будет. Однако при своем появлении эта штука выделит тепло и запах. Уж таков закон природы. Вот и при материализации, пусть даже частичной, произойдет тоже самое, только немного наоборот. В зависимости от материализующегося объема температура воздуха вблизи понизится кратно, что же касается запаха, то тут уж степень вони определить можно сугубо приблизительно. Пахнет серой – вот и все. Больше, меньше – пес его разберет.

Однако это случится потом, а пока пламя свеч заплясало, заколебалось, не теряя, между тем, своей насыщенности. То есть, несмотря на сильный ветер, беснующийся вокруг, свечи гаснуть и не собирались.

Но самым странным образом повела себя тележка. То она стояла, никого не трогала, то, вдруг, без всякой видимой причины, резко развернулась на своем месте и ударила своей ручкой ближайшего человека по лицу. Вернее – пыталась ударить: Стефан, проявив свойственную бывалым рыцарям реакцию, легко уклонился. Тем не менее, оставлять транспорт в состоянии, готовом к любому перемещению, было нежелательно. Взревев: «Мочи козлов!», хунгар прыгнул за пределы, очерченные неверным светом свечей, и превратился в силуэт, махающий руками и ногами. Его приветствовал нестройный хор идиотского хохота и вновь появившегося свиста.

Как в таких экстремальных условиях задавать какие-то вопросы?

– Мочи козлов! – тоже прокричал поп Миша и бросился на помощь рыцарю.

А Илейко остался на своем месте, только угрожающе поднял руки. Боевой клич он не выдал, зато и вопрос, ради которого они, собственно говоря, и собрались здесь, не прозвучал. Вылетел из головы. То ли от страха, то ли от растерянности. Ему жутко хотелось броситься на помощь своим товарищам, но это было свыше его сил. Сзади кто-то перебегал, что-то дергало за волосы, чей-то дикий голос визгливо глумился хохотом прямо в ухо.

Священнослужитель тоже не достиг Дюка, его сбило с ног так, что он дернул в воздухе обеими грязными пятками и завалился во тьму. Но внезапно возникшей воинственности и жажды драки от этого не потерял. Извернувшись, он приземлился на корточки, получил удар по скуле, но от следующего ушел, увернувшись.

– Смотрите боком! – заорал поп и, перекувырнувшись через голову и свой живот, поднялся на ноги.

Он, конечно, имел ввиду, что прямым взглядом нечисть, пусть даже и материализующуюся в этом мире, не зацепить. Смотреть нужно боковым зрением. Опустив голову и глядя строго перед собой, Миша начал защищаться: уклонялся, ставил руками блоки, прыгал в стороны. Илейке показалось, что поп танцует какой-то изящный танец, в котором круглый живот тоже выполняет свою роль – скачет шаровой молнией, отбрасывая всех врагов со своего пути. И где он такой пластике и грации научился? Марыся бы лишилась чувств от гордости.

А Стефан, услышав сквозь дикие звуки членораздельный рев Миши, тоже изменил тактику: тележка крутилась на месте, готовая к любым пакостям, потому что ее что-то быстро таскало своими руками-не руками, но передними конечностями. И эти лапы он одним могучим ударом ребра ладони разрубил. Почти в буквальном смысле: ощутил только слабое соприкосновение, словно ударил по струе воды. Однако тележка успокоилась – в нее жизнь и желание творить хаос никто не вселял. Сквозь страх и отчаянье проступила рыцарская отвага и удаль. А это – почти победа.

Еще раньше они с Илейко договорились, что не будут никоим образом стараться уничтожить нечисть, не возьмут с собой стрел с серебряными наконечниками, истинных крестов, освященной Рыпушкальским старцем-чудотворцем воды и прочего оружия. Цели-то у них другие! И поп Миша к ним прибежал без своего ритуального убранства, даже босиком. То есть, все они – безоружные. Может быть, им и повезет, останутся живы-здоровы. Чего-то никто из них не помнил, чтобы дьявольское племя убивало людей с помощью своего какого-то адского оружия. В лучшем случае использовались те средства, которые люди брали с собою. В худшем – оказывали содействие в гибели. Но это уже относилось к величайшим грешникам-самоубийцам. Решившись на это, человек в последний миг своей жизни видел не прожитые годы, а ту лапу, которая поддерживала узел удавки, и ту морду, что ухмылялась поблизости. Следовало моментальное раскаивание и желание продолжать свою жизнь, но поздно – коль прямо увидел черта, значит, в его власти. И – алес. Только дети могут видеть то, что уже не дано взрослым. Но дети безгрешны, а взрослые им зачастую не верят…