Тринадцать поэтов. Портреты и публикации

В 1898 г. Шестаков переписал 21 стихотворение в отдельную тетрадь и снабдил ее титульным листом, вероятно, задумавшись об издании книги. Его первый и единственный сборник, включавший 41 стихотворение и переводы, вышел в самом конце 1899 г. и открывался написанным в 1891 г. посвящением Фету («Твой ласковый зов долетел до меня…»): набранное курсивом, оно смотрелось как манифест.

Твой ласковый зов долетел до меня,И снова душа пробуждается, —Ей тихое счастье весеннего дня,Ей вешняя ночь открывается.Там нежные звезды плывут и дрожат,Волна их качает пустынная…Проснулась – и зноем наполнила садБессмертная страсть соловьиная.Так больно и властно вонзается в грудь,Так робко и сладко ласкается, —И к ярким созвучьям навеки прильнутьБессильно душа порывается.

Инициатива выпуска книги принадлежала Перцову, обозначенному на титульном листе в качестве издателя; он принимал участие в составлении и, возможно, правил тексты. Вкусу друга Шестаков доверял безусловно, сообщал ему стихи по мере написания и почти всегда соглашался с предложенными поправками. «И во владивостокский период отец продолжал по-старому посылать П. П. Перцову все свои новые стихотворения: на многих авторских подлинниках стихотворений этого периода имеются пометки: «П. П. П. заказным такого-то числа»» (письмо П. Д. Шестакова Л. К. Долгополову от 22 февраля 1972 г.).

Выпущенная тиражом 300 экземпляров, книга со временем стала редкостью. Когда Шестаков лишился последнего авторского экземпляра, Перцов в декабре 1931 г. послал ему свой (возможно, единственный) с надписью «Многоуважаемому автору на добрую память от неизменного поклонника П. П.» (цит. по письму П. Д. Шестакова Л. К. Долгополову от 4 января 1970 г.). К сожалению, местонахождение этой книги, хранившейся у сына поэта, неизвестно. Неизвестно и местонахождение экземпляра, подаренного С. П. Шестакову с надписью «Дорогому брату и собрату»: он находился у П. Д. Шестакова и был подарен им Л. К. Долгополову (у которого его видел пишущий эти строки), но пропал после кончины последнего в 1995 г.

На фоне поэтических новинок 1900 г. – «Иллюзий» Фофанова, «Тишины» Бальмонта и «Tertia vigilia» Брюсова – «Стихотворения» Шестакова потерялись, хотя о них с похвалой отозвался Владимир Соловьев в письме к автору: «Очень тронут Вашим напоминанием о Фете. Веяние его почудилось мне и в Ваших стихах, которые проглотил с отрадою». Шестаков посвятил Соловьеву два стихотворения: одно, видимо, послал вместе с книжкой, другое стало откликом на его безвременную кончину полгода спустя.

У могилы твоей, под печальным крестомНе роняю я слез, не шепчу о былом,И ревнивой судьбы я, собрат, не винюЗа недолгую, грустную юность твою.На печальном кресте всё мне грезится тот,Кто всю кровь и любовь за людей отдает,Чьи святые объятья от века зовутКаждый алчущий дух, каждый искренний труд,Кто незримый и нежный поникнул челомНад могилой твоей, над печальным холмом.

Единственная опубликованная рецензия на сборник принадлежала самому издателю, приличия ради укрывшемуся за «прозрачным» псевдонимом «П. Казанский»[10].

В 1900-е годы, живя в Константинополе и Варшаве, Дмитрий Петрович продолжал печататься как поэт и критик в столицах и на родине – от либерального литературного приложения к газете «Слово» (при посредничестве Перцова) до консервативного и антиреволюционного (по мнению некоторых современников – «черносотенного») «Казанского телеграфа»[11]. Выберу просто наугад.

Ты в бледный туман от меня потонула, ушла, —Лишь тихие-тихие светятся детские очи,Лишь теплые звезды плывут и дрожат без числа,И звучно-загадочен купол торжественной ночи.Я знаю, я вижу, твоей мне стези не догнать,Той юности пышной померкнули свежие краски…К чему же бороться душой без конца и рыдать?К чему молчаливо молить недостигнутой ласки?Ты, нежная, светлая, светлой прощальной рукойВозьми, погаси этот факел слабеющий, скудный!Пусть чуткие звезды плывут над пустынной землей,И купол глубокий мерцает загадочно-чудный.

С течением лет поэтическая активность пошла на убыль, и он нередко отдавал в печать старые тексты. С 1914 г. Шестаков перестал писать стихи на целое десятилетие – то самое, на которое приходятся едва ли не самые трагические события русской истории XX века. О его отношении к политическим реалиям мы почти ничего не знаем, а в поэзии они вообще не отразились.

Переезд во Владивосток к сыну и восхищение красотой природы Приморья, где Дмитрий Петрович решил остаться надолго, вызвали новый творческий взлет. В конце 1931 г. Петра Дмитриевича перевели в Москву. Отец уехал из Владивостока 26 ноября и, прогостив месяц в столице у сына, вернулся в Казань. В Москве он встречался с Перцовым, который как раз заканчивал книгу мемуаров. Память о прошлом навеяла несколько посвященных ему стихотворений, включая «Автору “Венеции”»:

Как живо мне напомнил тыМою «Венецию Востока»У самой голубой чертыВ лазурный край волны глубокой.Хоть нет там пьяццы и гондол,Но так свежо, но так просторноДрожат лучи, смеется дол,И море ропщет непокорно.

Имеется в виду книга Петра Петровича «Венеция» (СПб., 1905), переизданная под заглавием «Венеция и венецианская живопись» (М., 1912). По выходе поэт получил оба издания с дарственными надписями: «Милому Дмитрию Петровичу Шестакову от старинного приятеля. Автор. 1906 30/I Спб.» (собрание А. Л. Соболева); «Дорогому Дмитрию Петровичу Шестакову на память о друге-авторе. Москва. 1913 г. 30/I».

Вспоминая друга в мемуарах (где был воспроизведен и его портрет работы художника Кубли), Перцов сообщил, что «на вечерней заре последовал новый расцвет его дарования». Эти строки были опубликованы в 1933 г., при жизни поэта, но ни до того, ни после, вплоть до 1970 г., ни одно из поздних стихотворений Шестакова не появилось в печати.

Не сожалей, что жизнь минует,Когда с тобой перед концомПрирода пышно торжествуетТаким немеркнущим венцом,Когда пленительнее сказкиВ ней каждый луч и каждый звук —И песня вод, и неба краски,И гор воздушный полукруг.

По возвращении в Казань в конце 1931 г. Шестаков еще некоторое время, как бы по инерции, продолжал писать стихи, но количество их не превышает нескольких десятков (последнее из известных датировано 16 декабря 1934 г.). В инскрипте Шестакову на «Литературных воспоминаниях» Петр Петрович процитировал его строки: «И веет юною истомой через разлуку стольких лет», – а в ноябре того же 1933 г. получил от него рукописную тетрадь стихов 1925–1933 гг. «Inedita» («Неизданное»), с дарственной надписью: «“Там хорошо, где нас нет”. Первому и самому дорогому читателю Петру Петровичу Перцову от автора». Тексты из этой тетради, использованные Перцовым при составлении «изборника», впервые введены в научный оборот в собрании стихотворений Шестакова «Упрямый классик» (2014; далее Шестаков–2014) в качестве последней авторской воли.

Сохранившиеся письма свидетельствуют, что это была не первая в «закатные» годы попытка Шестакова собрать свои стихотворения. 21 марта 1930 г. он писал Перцову: «Вы спрашиваете о сборнике. Он уже несколько дней, как готов и сегодня уезжает к Вам в первых двух экземплярах», – однако в архиве адресата цельной рукописи не сохранилось, а лишь разрозненные листы автографов и машинописи. Письмо от 8 июня свидетельствует, что Перцов оценил присланное, высказавшись по поводу как вошедшего, так и не вошедшего в сборник:

«Замечания Ваши в большинстве принимаю, однако с некоторыми оговорками. Хронологического расположения стихов у меня нет, потому что время сочинения обозначено только для немногих стихотворений. И что́ бы Вам вперед указать для сборника желательность возможно хронологического порядка. А без этого я знал близкий пример распределения стихов именно по рубрикам в моем первом сборнике издателем П. П. Перцовым. Я сам заметил при составлении нового сборника его скучную монотонность, но не умел догадаться, почему таковая получилась. Многие из опущенных стихотворений я не внес в сборник потому, что был уверен почему-то, что они Вами не одобрены. Обычно я ставил на одобренном Вами стихотворении цензурную пометку “Перц. ”, но каюсь, не проводил этой меры систематически; иногда то же “Перц. ” обозначало лишь лицо, которому посланы стихи. Отселе вдвойне и втройне досадная путаница и проволочка. <…> Я предполагаю именно, что некоторые из не вошедших в сборник стихотворений при первом чтении Вам не так понравились, или Вы употребили о них фигуру умолчания. Тогда по обычному правилу я и не внес их в сборник. Так могло не войти в него стих. “На бревне”, которое мне самому и нравилось, и продолжает нравиться. Не помню также, чтобы Вы одобрили какие-либо позднейшие гекзаметры. А пожалуй, здесь могли иметь место и какие-нибудь шалости почты. Наконец, стихотворения “На склоне дня”, “И в зиму также небо сине”, “Фатум” (или Жребий) не попали в сборник по той причине, что, пока я переписывал стихи для сборника, эти три я только впервые посылал Вам и естественно не знал впечатления, которое они на Вас произведут. Словом, все погрешности будут исправлены, и дополнение к сборнику поедет догонять настоящее письмо спустя несколько дней. Я согласен и на извержение из сборника семи недостойных царствия небесного, тем более, что они будут заменены 17-ю новыми номерами, что доведет полное число стихотворений до 70 штук. Отдельные поправки правильны»[12].

Я привел этот пространный фрагмент, чтобы показать, с каким вниманием и доверием Дмитрий Петрович относился к советам и мнению человека, сыгравшего особую роль в его поэтической деятельности. Поэтому в основу композиции Шестаков–2014 было положены два составленных Перцовым сборника – прижизненный и посмертный, – но в ряде случаев его правка была устранена, если нет точных оснований полагать, что автор принял ее.

Полная «выключенность» Дмитрия Петровича из литературного процесса этих лет приводила к курьезным ситуациям. Работая в начале 1970-х годов над статьей о нем для «Краткой литературной энциклопедии», Л. К. Долгополов определил его, в соответствии с дефинициями, принятыми в энциклопедических изданиях, как «русского поэта». На это он получил следующий ответ из редакции: «При тех временных и географических границах, в которых жил Шестаков, мы должны указать в дефиниции, что он «рус. сов. поэт» (выделено в оригинале. – В. М.). Мы не даем такой дефиниции только в исключительных случаях – при особом отношении к советской власти. Поскольку я не могу судить, как было в данном конкретном случае, прошу Вас дать необходимые пояснения в тексте» (письмо М. Н. Хитрова Л. К. Долгополову от 4 января 1973 г.). Называть Шестакова, не напечатавшего ни одного стихотворения при советской власти, «русским советским поэтом» было бы странно, но определить литератора, жившего и писавшего (пусть «в стол») при этой власти целых двадцать лет, никаким иным образом не дозволялось, если он не был «явным врагом» вроде Гумилева или Замятина. Тот же Замятин и по характеру своего творчества, и, главное, по месту в литературной жизни, вне всякого сомнения, был писателем несравненно более «советским» (и даже членом Союза советских писателей!), нежели Шестаков, который в итоге так и остался в энциклопедии «русским поэтом».

«Неизвестный Шестаков» достоин внимания по многим причинам. Помимо несомненных литературных достоинств, стихи и личность их автора представляют интерес в историческом и культурном контексте эпохи. Ученик Фета и последователь Фофанова, он как будто прошел мимо символизма (влияние которого, может быть, заметно в его стихах 1900-х годов, но никак не 1920–1930-х годов), не говоря уже об акмеизме, футуризме и прочих «измах», и почти проигнорировал «будни советской недели». Однако его стихи, писавшиеся в эпоху Маяковского и Пастернака, «когда стал стих сложней, чем танк», по ироничному замечанию Игоря Северянина, сегодня не кажутся анахронизмом. Демонстративный отказ от поэтических новаций сделал его маргиналом в литературном процессе, но доказал жизнеспособность традиционных поэтических форм XIX века – в первую очередь, лирического фрагмента, – в разработке которых ему принадлежит видное место.

Я поздно вышел. День счастливыйУж догорел в костре лучей,И затянул туман пугливыйВиденье зноя и огней.И только там, где за мгновеньеВеликолепный храм царил,Чуть взору грезилось волненьеСотлевших без возврата крыл.Как хорошо быть одиноким,От всех бойцов равно далеким,Любить свое, любить одно,В живую цепь ковать звено.Как хорошо по небывалымБродить стезям, по снам грустя,Как хорошо бокалом малымИспить от полного ручья.

Поздняя лирика Шестакова, как и ранняя, ориентирована на Фета периода «Вечерних огней», а также на Тютчева, но Тютчева еще не переосмысленного и не перетолкованного символистами. В раннем творчестве Дмитрия Петровича влияние Фета определило и восторженное по настроению, но несколько приглушенное по силе выражения любование природой, и демонстративный отказ от гражданских, урбанистических и прочих «нелирических» мотивов. В поздних стихах находим еще и своеобразный пантеизм, чувство полного приятия окружающего природного (не социального!) мира и слияния с ним, а также ощущение гармонии, душевной молодости, здоровья и радости жизни, скорректированное «философической грустью» по поводу возраста и недугов.

«Хвала богам – покровителям муз – я еще дышу и пишу после летней встряски, вернувшись в золотой сейчас и солнечный – после тоже некоторой ненастной “встряски” Владивосток, – сообщал Шестаков Перцову 6 октября 1930 г. – <…> Уповаю также – теперь, когда болезни – более или менее прочно – выпустили меня более или менее целым из-под своей жуткой власти, – солнце и ясные дни здешней хотя бы поздней осени возьмут свое и подскажут мне один-другой удачный стих в дополнение к прежним избранникам. А в этом отношении я шибко алчен, и чем старше становлюсь – всё ненасытней делаюсь и ненасытней: надо же пользоваться по мере сил немногими остающимися ясными, да и вообще-то днями: “Парки счет ведут им строгой”, и не хочется пропустить ни одного без отметки»[13].

Заметное место в поздней лирике Шестакова занимает тютчевская тема «закатной любви».

За днями дни студеней станут,Умрут последние цветы,Но хорошо, когда не вянутХоть сердца поздние мечты.Давно уж молодость умчалась,Померкли дни, остыла кровь,И только ты со мной осталась,Моя вечерняя любовь.

Реальная, биографическая мотивированность этой темы заинтересовала Л. К. Долгополова, который прямо обратился с таким вопросом к П. Д. Шестакову. Сын поэта уверенно ответил: «В жизни моего папы во владивостокский период не было никаких фактов, которые могли бы быть реальной (непосредственной – совпадающей по времени с периодом творчества) основой любовных стихотворений. <… > Мне думается, не исключена возможность, что некоторые из заинтересовавших Вас стихотворений могли быть своего рода поэтическим сопереживанием автора, отличавшимся исключительной деликатностью в отношении чувств других людей, всего того, что принято относить к личной жизни другого, хотя бы и близкого родственника. Возможно, “виновником” иногда мог быть и Ваш покорный слуга» (письмо от 2 декабря 1969 г.). Месяц спустя он пояснил: «Когда я сообщил жене о моем ответе на Ваш вопрос о реальных переживаниях, лежащих в основе любовных стихотворений владивостокского периода, она вполне резонно заметила: «Почему же ты не написал Леониду Константиновичу о том, что твои родители были идеальной супружеской парой, что Дмитрий Петрович был прекрасным семьянином, любящим, верным супругом и заботливым отцом?». Вероятно, жена права: я должен был сказать и об этом» (письмо от 4 января 1970 г.). За отсутствием иных сведений эту информацию следует признать исчерпывающей, тем более, что ее косвенно подтверждает, например, стихотворение 1926 г.: «Не думай, друг, что я пылаю: / В чужой восторг я рад вникать…». Видимо, поэтому «вечерняя любовь» в стихах Шестакова не окрашена в трагические тона, хотя и не лишена «элегической» грусти. «На склоне дня прекрасней день, / Под вечер жизни глубже радость», – эти строки одного из поздних стихотворений можно назвать лейтмотивом заключительного периода его творчества.

С Фетом Шестакова роднили и религиозные убеждения, молчаливо отвергавшие христианство ради мистического пантеизма. В сознательном возрасте Дмитрий Петрович не считал себя христианином, не ходил в церковь, не соблюдал обряды и не принимал дома священников, а также по мере возможности уклонялся от общеуниверситетских молебнов и прочих церемоний, из-за чего имел осложнения и даже неприятности по службе в дореволюционные годы (жена его Александра Никитична была верующей христианкой). Как вспоминал сын поэта, законоучитель в казанской гимназии публично с осуждением говорил ему: «Все вы, Шестаковы, безбожники». Замечу, что и слово «бог» в рукописях «для себя» Дмитрий Петрович, как правило, писал с маленькой буквы.

С Тютчевым позднего Шестакова роднит пристрастие к малым формам, к «лирическим фрагментам», которые, являясь частицами целого, одновременно имеют самостоятельную ценность и не кажутся осколками прекрасной разбитой вазы. Это короткие, строго организованные и лаконичные миниатюры, которые легко объединяются в циклы и значимы сами по себе. Поздние стихи Дмитрия Петровича – своего рода лирический дневник, записи в котором не связаны между собой, но проникнуты общим настроением, общей позицией автора по отношению к окружающему миру. Это и автопортрет поэта, чистого, целомудренного, целеустремленного и на редкость гармоничного человека, что особенно важно с учетом скудости биографических сведений о нем.

Немного слов и песен надо,Когда кругом царит краса,Когда на листья виноградаНисходит сонная роса,И над молчаньем южной ночиВ лучах предвечного огняТрепещут звезд живые очи,Мечту туманя и маня.Если б не этот потерянный взгляд,Если б не этот запущенный сад,Если б не темная роскошь волос,Если б не глянец рассыпанных кос,Если бы в сердце не песня без слов,Если б не сумрак и шорох листов,Если б не эта зовущая мгла,Если б не звезды, как сны, без числа…

Как сложилась судьба литературного наследия Шестакова после его смерти? Установить местонахождение основного архива (научные работы, переводы, переписка) не удалось – возможно, он не сохранился, как не сохранился архив его брата Сергея Петровича. Часть бумаг, включая вырезки и черновики, Дмитрий Петрович, по сообщению его дочери А. Д. Шестаковой, уничтожил в конце жизни как «ненужное», а возможно, опасаясь ареста или обыска (насколько известно, и того, и другого ему удалось избежать). Хранившиеся у него рукописи стихов друга Перцов, вместе с частью своих бумаг, в 1939 г. продал С. Н. Дурылину, в составе архива которого они ныне находятся в РГАЛИ. «Я очень рад, что Вы берете Шестакова, – писал ему Петр Петрович 23 июня 1939 г. – Я уверен, что Вы его полюбите и он у Вас не будет мертвым №, как в музее. У него тихая и замкнутая, но чистая и нежная душа, которая невольно поет, хотя и “комнатным” голосом. Полный контраст с теперешними, с позволения сказать, “поэтами”. Конечно, я доставлю Вам и книжку его». «Когда-нибудь кто-нибудь его раскопает и пристроит в литературный оборот, – продолжал Петр Петрович 2 июля 1939 г. – Нет ли у Вас какого-нибудь знакомого юноши, вроде [К. В.] Пигарева, который бы заинтересовался этой темой?»[14]. Однако «знакомого юноши» не нашлось.

Рукописи, оставшиеся в семье, сохранил Петр Дмитриевич. В 1969 г., когда он жил на пенсии в Москве, его разыскал Л. К. Долгополов, который, начав работу над подготовкой сборника Поэты 1880–1890 для Большой серии «Библиотеки поэта», обратил внимание на совершенно забытого к тому времени Шестакова[15], но еще не знал о наличии его поздних, неопубликованных произведений. Знакомство стало радостным событием и для ученого, и для сына поэта, потерявшего надежду на то, что наследие отца может быть востребовано и вообще кому-то нужно. По решению семейного совета Петр Дмитриевич взял на себя переписку с Л. К. Долгополовым и по его просьбе сделал машинописные копии (некоторые собственноручно) всех имевшихся у него стихотворений, сверил их с прижизненными публикациями, составил алфавитный и хронологический указатели и прокомментировал. Хотя он не был профессионалом-филологом, его текстологическая работа отличается точностью, а подробные комментарии основаны не только на документах (позднее частично утраченных), но и на семейных преданиях и собственной памяти, что придает им особую ценность. Кроме того, он составил несколько биографических справок об отце и активно собирал библиографические материалы о нем. Переписка сына поэта с исследователем его творчества – увлекательная хроника поисков находок даже с учетом специфического характера ее содержания.

Результатом работы, которой этот пожилой (к началу знакомства ему шел 72-й год) человек отдался с юношеской страстью и которая, по его собственному признанию, продлила ему жизнь еще лет на десять, стал машинописный свод стихотворений и избранных переводов отца в пяти томах. Первый экземпляр, вместе со всеми сохранившимися рукописными материалами, он передал в Отдел рукописей Государственной библиотеки СССР имени В. И. Ленина (ныне Российская государственная библиотека), второй в Рукописный отдел Института русской литературы РАН (Пушкинский Дом), а третий подарил вдохновителю труда, написав на первом томе: «Многоуважаемому Леониду Константиновичу Долгополову – знатоку и ценителю русской поэзии – от сына Д. П. Шестакова, благодарного за большой труд в заботах о том, чтобы поэтическое творчество отца не исчезло из русской литературы и, по словам В. Г. Белинского, «попало на свою полочку». П. Шестаков. 11/XII–1975 г.». Ранее он передал ему копии различных материалов, включая письма и инскрипты Фета и Соловьева и стихотворения Перцова, адресованные Шестакову.

Судьба бумаг, которые оставались у сына поэта после передачи основной части архива на государственное хранение (в том числе экземпляр сборника 1900 г., машинописный оригинал сборника 1939 г., «Литературные воспоминания» Перцова с инскриптом Шестакову), неизвестна. Более того, неизвестно, что еще хранилось в домашнем архиве и библиотеке, помимо подаренного Долгополовым экземпляра сборника Поэты 1880–1890. Видимо, всё это было утрачено после его смерти: Петр Дмитриевич скончался не ранее 1979 г., когда ему исполнилось 82 года, пережив своего единственного сына Дмитрия Петровича (талантливый ученый-театровед; полный тезка деда, родившийся в год его смерти), который умер бездетным в 1973 г. «На нем закончился род филологов Шестаковых», – с грустью написал его отец в предисловии к «Избранным переводам в стихах» его деда. В «Краткой литературной энциклопедии» статьи о деде и внуке Шестаковых, написанные соответственно Л. К. Долгополовым и А. А. Аникстом (Д. П. Шестаков-младший был его учеником), помещены рядом[16].

Ознакомившись с неопубликованными стихотворениями Дмитрия Петровича, Л. К. Долгополов немедленно начал прилагать усилия к их публикации. Однако добиться удалось немногого. 12 стихотворений владивостокского периода появились в журнале «Дальний Восток» (1970, № 7), три – в Поэты 1880–1890. Больше редакции интереса к Шестакову не проявляли. Не была доведена до конца и предпринятая в 1973 г. работа над подготовкой к печати его переписки с Фетом. Удивляться не стоит: в преддверии столетия со дня рождения Константина Бальмонта в 1967 г. Л. К. Долгополов обратился в редакцию журнала «Новый мир» с предложением написать статью к юбилею, но заведующий отделом критики В. Я. Лакшин ответил, что это не представляет интереса ни для журнала, ни для советского читателя. Издательство Казанского университета, которому ученый предложил выпустить книгу избранных стихотворений и переводов Шестакова, вообще не удостоило его ответом. Невозможность реализовать задуманное в итоге привела к тому, что Долгополов охладел к наследию поэта, а переписка с его сыном постепенно замерла.

Впервые прочитав в середине 1980-х годов стихотворения Шестакова в томе Поэты 1880–1890, автор этих строк сразу обратил на них внимание, хотя раньше не слышал этого имени. Значение этого сборника трудно переоценить: он не только дал возможность познакомиться с творчеством замалчиваемых или фактически запрещенных поэтов, но вернул читателям целую поэтическую эпоху, интересную и яркую, богатую талантами и несправедливо заклейменную официальным советским литературоведением как «безвременье». Имена большей части авторов, при всей их неравнозначности, были на слуху, а вот Шестаков стал подлинным открытием. Разумеется, заинтриговало меня и указание на обширный корпус поздних неизданных стихов, хранящихся в собрании сына в Москве.

Через несколько лет я познакомился с Л. К. Долгополовым и рассказал ему о своем восхищении Шестаковым. Леонид Константинович удивился, а потом, улыбнувшись, снял с полки (дело происходило в его петербургской квартире) и показал мне четыре тома машинописного собрания стихов Шестакова (пятого у него не было) и экземпляр прижизненного сборника. Пораженный, я немедленно заявил, что это надо печатать, но в ответ услышал историю предыдущих, неудачных попыток, что, впрочем, моей решимости не убавило. Я начал вести переговоры с редакциями и предложил Леониду Константиновичу подготовить совместные публикации, но тот решительно отказался от соавторства, сказав, что Шестаков ему более не интересен и что теперь его занимают другие персоналии и проблемы. В декабре 1993 г. он подарил мне три тома машинописного собрания стихов (переводы – в августе 1994 г.) и собранные им материалы, включая письма Петра Дмитриевича, сделанные им копии различных текстов и документов, а также свою переписку с издательствами, редакциями и т. д., предоставив распоряжаться этим по собственному усмотрению. Что касается прижизненного сборника с дарственной надписью старшему брату, то: «Это после моей безвременной», – заметил Леонид Константинович с горькой усмешкой. Увы, пророчество сбылось слишком скоро: весной 1995 г. неожиданная болезнь свела моего учителя в могилу; новых публикаций Шестакова он не успел увидеть, а книга пропала.