Люди тайны

© Издательство «Эннеагон» 2005

© Перевод: А. В. Степанов, Ю. Переведенцев, 2005

© Дизайн обложки: А. Сухарева, 2005

Предисловие

Колин Уилсон

Понятие «древняя мудрость», на страже которой стоят скрытые хранители, или Учителя, обычно приписывают мадам Блаватской – этой выдающейся и изобретательной почтенной леди, – очевидно, потому, что книгу с таким названием написала ее ученица Анни Безант. И когда более чем через тридцать лет после смерти Блаватской Теософское общество опубликовало «Письма Махатм»[1], написанные предположительно двумя из этих Учителей и адресованные А. П. Синнетту, немало критиков сочли, что Синнетт проявил странную доверчивость. Современный взгляд на предмет сформулирован в «Энциклопедии необъяснимого» Ричарда Кавендиша[2]: «Идея оккультных Учителей впервые стала популярна на Западе благодаря Теософскому обществу. Это было эффектное упрощение известной с незапамятных времен как на Востоке, так и на Западе традиции “ищущего духа”, который вопрошает: “Учитель, что мне сделать, чтобы наследовать жизнь вечную?” Короче говоря, Учителя – это не что иное, как продукт принятия желаемого за действительное».

Безусловно, такая отповедь звучит резонно. Но она не учитывает, что традиция – нечто значительно большее, чем история «ищущего духа», желающего быть спасенным. Речь идёт о специфической и весьма распространенной доктрине, которая существует на протяжении многих веков и во многих странах. А современная мифологическая наука склоняется к тому, что если «легенда» распространена настолько широко (как, например, легенда о Всемирном потопе), то, очевидно, она опирается на какую-то реальную основу.

Конечно, с позиции общепринятого здравого смысла вся эта идея вообще абсурдна. Наиболее высоким интеллектом на нашей планете наделены человеческие существа; среди них есть те или иные учителя, священники, философы, чей интеллект превосходит интеллект «толпы» настолько, насколько разум среднего человека выше разума шимпанзе или морской свинки. Высшее знание, которым обладает человечество, содержится в работах и высказываниях этих философов и учителей. Воздействие их идей на цивилизацию рассматривает такая книга как «Приключение идей» Уайтхеда[3]; всю историю цивилизации автор объясняет, и весьма последовательно, в терминах идей. Так что понятие «скрытых учителей» оказывается излишним. Хуже того, оно представляется недоказуемым. Понятно, что всем нам нравится верить в существование сверхчеловеческих разумов, поскольку эта вера дает утешительное чувство смысла и цели. Мы можем распознать этот элемент принятия желаемого за действительное в творчестве такого поэта, как Йейтс. Будучи молодым человеком, он находил реальный мир – викторианский Лондон – грубым и невыносимым и потому настаивал на существовании фей. Йейтс приводит строки Шелли о древнем старце, еврее-каббалисте – ему несколько сотен лет и живет он «в морском гроте посреди Демонези»; он

Далее Йейтс признается, что его самого влекло к теософам, потому что они настаивали на реальности старого еврея и ему подобных.

Если подобная тенденциозность столь очевидна, то можно ли защищать существование скрытых учителей, утверждать, что «в некоем недоступном центре, возможно, в горах Средней Азии… есть сообщество людей, обладающих исключительным могуществом», и эти люди – «тайные правители мира»? А ведь в этом, фактически, и состоит центральный тезис книги Эрнста Скотта, и он аргументируется с разумностью и убедительностью, не оставляющими сомнений в том, что ее автор – изучавший так называемые «оккультные науки» на протяжении всей своей жизни – прекрасно осведомлен обо всех очевидных возражениях его тезису. Эрнст Скотт приводит аргументы в пользу тайной традиции не потому, что верит в ее существование, – он считает, что есть убедительные доказательства ее существования.

Сразу должен сказать, что мой личный взгляд на предмет нейтрален. Я нахожу книгу увлекательной, ее эрудиция впечатляет. В своей собственной книге «Тайны»[4] я придерживался такой точки зрения, что нельзя низводить алхимию до грубой формы химии, но следует понимать ее как попытку выразить определенные законы Вселенной, неизвестные современной науке. Однако, оставаясь открытым по отношению к «тайной традиции», я ни в коем случае не убежден, что она была сохранена иерархией «учителей».

Коль скоро я допускаю возможность существования таких «учителей», это ставит меня в один ряд с теософами, уфологами и разными другими современными «культами абсурдов». А потому считаю уместным объяснить, как я могу допустить такое, оставаясь при этом человеком рациональным.

Во вступлении к своей книге «Оккультное»[5] я рассматривал теорию доктора Дэвида Фостера, кибернетика, автора книги «Разумная Вселенная»[6]. Доктор Фостер заявляет, что не может принять до конца дарвинистский взгляд на эволюцию, согласно которому живые существа формируются исключительно под воздействием физических условий. В качестве примера он приводит пластиковые карточки, которыми пользуются домохозяйки для программирования стиральных машин. В желуде, пишет он, заложена сходная программа, чтобы из него мог вырасти дуб. И ему, кибернетику, трудно понять, как это сложное программирование получилось в результате «естественного отбора». В кибернетике синий свет можно использовать как программу для красного, поскольку он обладает более высокой энергией, но красный свет не может программировать синий. Точно также разум часового мастера должен быть сложнее любых часов, которые ему принесут в починку; равно как и пальцы его должны быть достаточно чуткими, чтобы иметь дело с часовыми механизмами. Если умственные способности мастера проще, чем механизмы часов, то его вмешательство, скорее всего, поломает их. А природа – именно такой, весьма грубый и неуклюжий часовщик. Дарвинист же ответит: «Все так; и она таки поломала девяносто девять процентов своих часов, но оставшийся один процент выжил…»

Но дарвинист не в состоянии объяснить, откуда вообще изначально взялись часы. Дэвид Фостер считает, что, глядя на вещи с точки зрения кибернетика, можно догадаться о наличии во Вселенной некоего эквивалента «синего света» – некой более высокой формы организации (или разума), которая штампует свою структуру на желуде и на геноме человека…

Допустим. Хотя это – крайний взгляд. Бернард Шоу тоже был сторонником творческой эволюции, но он лишь предполагал, что некая загадочная жизненная сила, действуя на бессознательном уровне, продолжала пробиваться и пробираться, пока наконец не достигла своего сегодняшнего положения на шкале эволюции. А Дэвид Фостер утверждает, что эта «жизненная сила», о которой писал Шоу, с точки зрения создания «швейцарских часов» едва ли находится в более благоприятном положении, чем сама природа.

Я бы предложил некий компромисс: на бессознательном уровне может существовать какая-то целенаправленная форма разума, действующая, так сказать, «впотьмах», но с определенным ощущением результата, которого надо достичь. Лучше всего я могу проиллюстрировать это на примере червя microstomum, о котором упоминал в «Оккультном». Этот червь выискивает полип, называемый hydra, не ради питательной ценности, а из-за его жалящих капсул. Когда полип переварен, его жалящие капсулы собираются на внутренней поверхности желудка червя microstomum, а затем передаются следующей группе клеток, которые переносят их на кожу червя, где они громоздятся, словно орудия, готовые сработать в случае атаки хищника. Как только червь набирает достаточно «бомбочек», он перестает замечать полипы, так как они не из числа его любимых блюд.

Наши собственные пищеварительные процессы бессознательны, но их в высшей степени целенаправленная неосознанная активность, похоже, бросает вызов объяснениям в терминах дарвинизма. В теории Дарвина природа – это стихия, которая может «придать» скале вид, схожий с чертами лица; но невозможно проследить, как подобный «напор ветра» может вызвать сложные процессы, происходящие внутри червя microstomum. Точно так же и в случае с созданиями, называемыми flattid bug, чьи колонии маскируются под некое подобие цветков коралла, хотя таковых и в природе не существует. Нелепо предполагать, что однажды некая колония случайно достигла такой маскировки, которая помогла ей выжить, а потом научилась передавать этот трюк от поколения к поколению…

И куда же это нас завело? Итак, предполагается, что в природе заложено некое более глубокое ощущение цели, на уровне ниже (или, если угодно, выше) нашего «дневного сознания». И даже, что эта бессознательная цель является некоторым образом более разумной (или более сложной), чем наши сознательные цели. Тогда можно спросить: что же такое человеческий разум? Не есть ли он способность ухватить и вытащить на свет нашего сознания то знание, которое существует внутри нас на интуитивном уровне? Эта теория знания выражена Платоном в «Меноне»: Сократ помогает рабу сформулировать геометрическую теорему, всего лишь задавая ему вопросы, а затем указывает, что раб должен был «знать» ответ еще до того, как осознал, что знает его. Теперь давайте предположим, что всегда существовали определенные люди, чье присутствие я уже постулировал, способные «ухватить» эту «бессознательную цель», – то есть люди, способные постичь, что у природы есть свои скрытые и сложные цели и что она – не просто комбинация грубых и деструктивных сил. Тогда разве не стали бы эти люди стараться любой ценой сохранить свое знание и передать его будущим поколениям? И не приняла бы такая попытка форму эзотерической школы или «невидимого колледжа»?

Я понимаю, иному читателю подобный аргумент покажется скорее правдоподобным, нежели убедительным.

Тем не менее, думаю, что его признают убедительным, если мы подойдем к самой сути вопроса и постигнем понятие бессознательного, но разумного и сложного намерения. Взглянув из окна на поле вокруг моего дома, я вижу различные природные формы: деревья, траву, цветы, – кажется, они растут так же просто и автоматически, как и один из тех «химических садов», которые мы, бывало, делали в школе. Но если я задумаюсь о поведении «бомбочек» в желудке червя microstomum, то обнаружу куда более сложное намерение. И если природа вокруг меня насыщена такими сложными намерениями, тогда мои чувства очень немного расскажут о происходящем вокруг. Когда мистик Якоб Беме вышел в поле, он почувствовал, что может заглянуть в сердце каждому дереву и растению и понять их внутреннее предназначение. Если бы ему удалось выразить свое озарение словами и идеями, то это очень напомнило бы тайную традицию, которую автор рассматривает в данной книге.

У меня есть и другая причина, чтобы признать аргументы автора по большей части убедительными. Вот уже много лет я нахожусь под сильным впечатлением от учения гения, – Эрнст Скотт написал о нем в восьмой главе – это Георгий Иванович Гурджиев. Впервые идеи Гурджиева стали известны широкой публике лишь в 1949 году из книги «В поисках чудесного»[7], написанной его учеником Успенским. Гурджиев всегда был человеком-загадкой, и Успенский пересказывает истории о том, как его учитель провел много лет в Средней Азии в поисках Братства, сохранившего некие древние учения. В автобиографической книге «Встречи с замечательными людьми»[8] Гурджиев рассказывает, что идея «тайных учений» овладела им еще в детстве, когда он прочитал о находке на месте археологических раскопок неких изрезанных письменами дощечек и понял, что на них записана история, слышанная им от отца. Это означало, что древние знания могли сохраняться в практически неизменном виде. Позже, как пишет Гурджиев, он стал одним из членов группы «Искатели Истины»; многие из них нашли свою смерть, совершая путешествия в отдаленные уголки планеты, где надеялись встретить подобные знания.

Лично я всегда был склонен считать эту часть истории Гурджиева сознательным мифотворчеством, наподобие тайных тибетских Махатм мадам Блаватской. Однако, работая над книгой о Гурджиеве, – а это потребовало изучения всего, что было о нем написано, – я начал все более склоняться к тому, что в процессе своих поисков Гурджиев действительно разыскал какие-то важные источники «скрытого знания». Наверное, самым убедительным и впечатляющим доказательством является вышедшая в 1968 году книга «Тайные беседы с мистером Г.»[9], опубликованная анонимно. Здесь Гурджиев рассказывает о своем поиске принципов «объективной магии», не оставляя сомнений в том, что он старается предельно честно и точно изложить свой поиск. В ней нет и намека на мистификацию. Гурджиев объясняет, что его интерес к феномену магии (это также описывается во «Встречах с замечательными людьми») способствовал развитию у него в ранней юности «психических сил». (Известно, что он стал медиумом и «магом» в двадцать с небольшим лет.) Он развил замечательные способности к телепатии, гипнозу и психометрии (способность «считывать» историю предметов)[10]. В «Тайных беседах с мистером Г.» рассказывается, что Гурджиеву наскучила подобного рода «магия», и он решил попробовать найти «объективное применение своему таланту». Исследуя «объективную магию», он пришел к убеждению, что «все мистические состояния, трансы и медиумические способности… были ничем иным, как непредумышленно наведенной истерией…» – то есть чисто субъективными. Гурджиев определяет объективную магию как проявление законов высшего космоса в низшем (то есть в нашем собственном). И он приходит к заключению, что большая часть человеческой «магии» – телепатия, медиумические трансы и прочее – затрагивает только законы нашего собственного космоса.

Согласно Гурджиеву, метод, благодаря которому он получил знание об «объективной магии», включал в себя «психометрию» древних сакральных объектов – святынь, монументов и тому подобного.

Здесь уместно пояснить, что термин «психометрия» был придуман американским профессором Джозефом Родсом Бьюхэненом, натолкнувшимся на эту идею, когда некий епископ рассказал ему, что всегда может отличить латунь на ощупь, даже в темноте, так как прикосновение к латуни вызывало у него ощущение горечи во рту. Убедившись в том, что это правда, Бьюхэнен решил выяснить, смогут ли его студенты различить на ощупь разные химикаты, завернутые в толстую оберточную бумагу. Оказалось, что многие из них безошибочно их различают. Затем настал самый интересный этап: обнаружилось, что эти «чувствительные» студенты каким-то образом могут, не распечатывая конвертов, «узнавать» содержание писем, душевное состояние писавшего, написано ли письмо мужчиной или женщиной. Уильям Дентон, шурин Бьюхэнена, испытал своих студентов на геологических образцах и обнаружил, что зачастую они способны точно описать историю костей, камней, метеоритов и так далее. И Бьюхэнен, и Дентон пришли к убеждению, что этой способностью в более или менее латентном состоянии обладают все люди, и если ее развить, то в конце концов можно «прочесть» историю нашей планеты. Советский ученый Геннадий Сергеев объявил о создании машины, способной психометрировать объекты путем регистрации различных связанных с ними эмоций, которые, вследствие вибрационной природы, можно преобразовать в электрические импульсы. Сергеев полагает, что он находится в процессе создания некоего подобия «машины времени». Похоже, Гурджиев тоже приобрел подобное умение – он говорит, правда, довольно туманно, об оттачивании навыков «как бы путешествия во времени и пространстве, в смысле посещений через посредство образов».

Итак, ни одно из заявлений Гурджиева не должно сбрасываться со счетов как противоречащее науке. В свете открытий Бьюхэнена упоминания Гурджиева о психометрии священных сооружений обретают смысл. Но что конкретно он надеялся обнаружить?

Вместо того чтобы цитировать Гурджиева, его высказывания – часто туманные и требующие комментариев, – позвольте мне изложить его основную идею в своих собственных терминах.

Человек полагает, что его чувства говорят ему приблизительную правду о «мире». Чепуха, заявляет Гурджиев. Когда ему удавалось входить в состояния «объективного сознания», он постиг, что «в такие моменты, когда реальными становились эти ощущения, а обычная реальность каждодневной жизни, напротив, оборачивалась ложью… по сравнению с этой новой реальностью, реальность обыденная представала как сон». Ибо, за исключением чрезвычайных обстоятельств или моментов напряжения всех сил, наши чувства ленивы; вместо того чтобы сфокусироваться на мире, они довольствуются размытым изображением, как у пьяного, у которого двоится в глазах. Если я долгое время не буду прилагать никаких усилий, к примеру, буду слишком долго смотреть телевизор, то почувствую, что теряю ощущение реальности, что жизнь приобретает качество иллюзорности. Но если я, поймав себя на том, что ленюсь, заставлю себя совершить долгую прогулку под дождем и ветром, напряжется какая-то внутренняя мышца, и мир станет более реальным.

В обычных обстоятельствах мои чувства не показывают мне реальность; напротив, они скрывают ее. Половина вещей, которые я вижу, не более чем символы – книга, дерево, автомобиль; у них столь же мало свойств, как и у человечка на детских рисунках – «точка, точка, запятая». Но когда каким-то усилием напрягается «внутренняя мускулатура», мои чувства начинают «впускать» смысл. Я смотрю на дерево и вдруг вижу его индивидуальность: это уже не «дерево» вообще, оно становится самим собой.

Такое проникновение в смысл – осознание, что смысл этот вне нас, – одно из самых восхитительных ощущений, которые дано испытать человеку. Как ни странно, у нас есть врожденная склонность сомневаться в такой способности. Ребенок чувствует, что Рождество – самая чудесная вещь на свете; но когда он, объевшись сладостями и фруктовым салатом, просыпается среди ночи от тошноты и боли в животе, сама мысль об этих лакомствах и о Рождестве становится ему глубоко отвратительной. И поскольку подобных переживаний для каждого из нас жизнь припасает предостаточно, то со временем все мы начинаем подозревать, что жизнь – штука куда более мрачная и скучная, чем нам хотелось бы. Вот почему стала расхожей фраза: «Красота существует только в глазах смотрящего».

Однако поэт, выйдя весенним утром из дома, переполнен сознанием того, что мир, напротив, куда богаче и сложнее, чем может представить себе большинство людей. Сквозь его чувства прорывается «смысл», принося с собой половодье чистого наслаждения. И если он даст себе труд вдуматься в это, то в конце концов поймет, что почти со всеми людьми что-то «не так». Мы живем в узком субъективном мирке и уподобляемся человеку, страдающему жестоким насморком и не различающему ароматов более тонких, чем запах лука. Мы запеленаты в свои глупые, субъективные, маленькие смыслы и едва ли подозреваем огромность и множественность той удивительной Вселенной, в которой обитаем. Мы словно загипнотизированы, мы узники мира снов.

И хотя в «моменты прозрения» поэты постигают чудесную правду о Вселенной, им вряд ли удается действовать на основании этого откровения. «Возвращается свет обычного дня», и они принимают его как неизбежность, вместо того чтобы проклясть как лжеца и обманщика. Тем не менее, каждый раз, когда «отблеск смысла» пробивается к ним, они осознают, что можно что-то сделать. Возможно разбудить себя. Как? Во-первых, внимательным самонаблюдением. У нас столько чисто механических реакций, что если бы мы научились распознавать их или даже противодействовать им, то смогли бы контролировать себя – а это синонимично свободе. Во-вторых, побуждая себя к усилию. Большую часть времени мы пребываем в дремотном, безвольном состоянии, как Пожиратели лотосов у Теннисона, но, похоже, разум могут пробудить проблемы и кризисы. Многие неосознанно ищут критических ситуаций, жаждут драм, ибо это дает им ощущение полноты жизни. Гурджиев учился искать этого сознательно, как средства для собственного встряхивания. «Мне пришлось отказаться от всех ограничений – ограничений эмоциональных, ограничений восприятия или познания, которые я сформировал в себе, или они случайно сформировались во мне предшествующим опытом. Вскоре я понял, что годится любой объективный шок, встряска организма, при условии, что вызванный кризис достаточно безопасен, чтобы можно было вовремя остановиться – иногда у последней черты – на грани полного разрушения жизненных сил в теле». И метод, по которому он начал учить, основывался на том, чтобы почти постоянно держать студентов в состоянии бодрствования. Сартр говорил, что он никогда не чувствовал себя таким свободным, как во французском Сопротивлении, когда его могли в любой момент арестовать и расстрелять. Метод Гурджиева базировался на схожем представлении: мы могли бы достичь свободы, если бы постоянно находились в состоянии «кризиса».

Короче, Гурджиев начал с осознания того, что видение смысла – поэтом ли, святым – реально, не иллюзорно. Смысл – «там, за»; и мы должны уметь распахнуть свои чувства навстречу ему. Дух Земли говорит Фаусту: «Мир духа врат своих не закрывает, / Твое закрыто сердце, и чувства твои – спят». То есть, если бы мы нашли способ открыть собственные затворенные врата, мы смогли бы напрямую созерцать смысл, как научился созерцать его Гурджиев, «психометрируя» священные памятники.

В результате этих экспериментов Гурджиев решил, что постиг определенные повторяющиеся «смыслы» в форме законов – в частности, Закона Трех и Закона Семи. (Всем, кто хочет получить об этом более полную информацию, рекомендую прочитать книгу Успенского «В поисках чудесного».) Он постиг также, что «в мире существовали формы, которые были Вместилищами Знания». «Если бы я только знал, как отворить их, это знание можно было бы сознательно “извлечь”. Но я также знал, что современные цивилизации не помнят об этих формах, и чтобы узнать их местонахождение и прочесть их, нужно было каким-то образом заполучить карту древнего мира, содержащую точное описание и координаты существовавших в древности памятников и святынь».

В книге «Встречи с замечательными людьми» Гурджиев описал, как с помощью армянского священника он раздобыл такую карту и как взял ее с собой в Египет. Но последующие детали он опускает. В «Тайных беседах с мистером Г.» он более откровенен: «В особенности я мог ощущать необычные настроения старых предметов, и именно в таком состоянии я соприкоснулся, то ли случайно, то ли благодаря вмешательству высших – надеюсь, что высших – сил, с одним древним памятником. Именно от этого памятника, который я случайно «прослушал», используя определенную активную субстанцию в сочетании с несколькими древними словами, я узнал секрет взаимоотношений двух великих космических законов».

Изучающим мистицизм будет интересно узнать, что описания Гурджиевым его опыта высшего сознания многократно подтверждаются другими мистиками. Из этого со всей очевидностью следует, что наше обычное представление о сознании как о чем-то простом – неверно. Существует много форм и уровней сознания. Я приведу только один пример – описание переживания под воздействием закиси азота, взятое из книги Р. Х. Уорда «Записки наркомана»[11]: «Я… сразу попал в состояние сознания гораздо более полного, чем наивысшая степень обычного сознания, и последовательно продвигался вверх… во все более и более тонкие степени этой возвышенной осознанности». Он с удивлением отмечает, что вдыхание газа не сделало его бессознательным, совсем наоборот. После прохождения через стадию эмоционального переживания, «включающего в себя удивление, радость и всецело спокойную неизбежность, которой нет названия», Уорд описывает интеллектуальную сферу, сферу идей. Через эту область он проследовал слишком быстро, чтобы понять хотя бы одну из этих идей, но позже смог вспомнить пронзительное ощущение, что «все было единым, что настоящее знание было одновременно знанием о Вселенной и обо всем, что она содержит, включая меня самого».

В схожих терминах Гурджиев рассказывает о том, как он играл с взаимозаменяемостью объективных и субъективных феноменов: «В то время важным моментом для моего осознания было не конкретное отношение одного космоса к другому, а то, что теперь я напрямую воспринимал взаимосвязанность Вселенной и, более того, что все эти формы взаимосвязаны только потому, что были чем-то одним и тем же, многократно повторенным для создания иллюзии сложности».

Из сравнения двух этих описаний (оба они слишком длинны, чтобы цитировать их полностью) следует, что и Гурджиев, и Уорд получили отчетливое переживание того, что сознание – это не физическое состояние, в противоположность сну или бессознательности, которые являют собой простое отражение осознанности тела, – но самообеспечиваемая сущность, Вселенная в себе. Сознание не является побочным продуктом жизнедеятельности тела, как тепло – побочный продукт огня. Каким-то образом оно ведет свое собственное, независимое существование.