Мы остались молодыми…
– Подскок – это посадка на промежуточном аэродроме возле линии фронта, чтобы сэкономить ночное время, – Федя на минуту замолкает, потом вновь вспыливает: – и сухари мне ваши надоели, как пареная редька, у меня от них икота возникает, а от «второго фронта» изжога мучает.
Наши союзники по войне с фашистами англичане и американцы второй год затягивали высадку своих войск во Франции, и солдатский юмор назвал американские консервы с тушёнкой и колбасой, присылаемые нам по лендлизу, «вторым фронтом».
Раз Феде Зайцеву надоели даже мясные консервы, то безусловно, только по одному этому, наступило время вылетать. Мы все знаем слабость Феди к еде. Запасов он не терпел. Бывало выдадут паёк сахару и чаю на полмесяца вперёд – на перевалах с подвозом было сложновато – он пересыплет сразу все в котелок, зальёт горячей водой и выпивает этот сироп. При этом мрачно смотрел из-под нависших густых чёрные бровей и приговаривал: «не ждите, сахару вам не достанется». И всем вспоминался минёр, подорвавшийся при разминировании танкового прохода. В его вещмешке в блиндаже нашли большую торбу с сахарным песком. Обычно у нас, если кто не ел чего-нибудь, были такие оригиналы, или не курил, таких было больше, то отдавали свою порцию товарищам. Просто отдавали. С этим минёром был непонятный случай, домой отправить посылку он не мог – родные его были в оккупации – хотел «обменять» на деньги? Так они нам были не нужны, да и как в нашем положении можно знать, что будет завтра? Шли тяжёлые бои и каждый час уносил солдатские жизни. Вот и Федя съедал все сегодня, что можно было не оставлять на другой день.
– Братишки, надо передать по рации в штаб, что просим поскорее отправить на задание, но это вторым моментом, а то они обидятся, что мы им вроде даём указание. Первым пунктиком для вескости сказать, что паёк съеден, появилась слабость в теле. Заодно попросить разрешение начать заготовку продуктов в посёлке среди туземцев. Это как семибалльный шторм должен подействовать на начальство. Оно страх как «любят» такую самодеятельность! – без тени улыбки выдал Николай Жилкин, шутник и балагур, как все одесситы.
– Слишком длинно, врежут за засорение эфира, – отозвался Павел Киселёв, тоже минёр, высокий голубоглазый гимнаст из Саратова, молчаливый, спокойный, невозмутимый и хладнокровный до крайности, до удивления.
Своей репликой Павел поддержал идею Николая, и она была с восторгом принята всеми. Над текстом радиограммы долго спорили и смеялись. Отметали десятки всевозможных вариантов, как неподходящих.
– Пришлите провиант для тыла отряду Сороки, – наконец предложил Лёша Крылов, молоденький, но уже бывалый партизан, рыжеватый паренёк с коноплятинами на носу и щеках, общий любимец, запевала и кладезь ФРОНТОВЫХ И ЛИрических песен.
– Во здорово, ай да Лёха! Своё дело знает ЛИХо, – скаламбурил Жилкин, – не то, что вы ушами хлопаете. Наверху всполошатся! Почему прислать, зачем прислать? Что у них уже отряд? А ведь они хлопцы боевые, в рот палец не клали, в тыл могут уйти и сами, ищи тогда ветра в поле.
Прислушивавшийся к разговору Михаил Котов, молчаливо единогласно выбранный нами старшим группы, сказал:
– Правильно, радиограмма классическая, короче и лучше не выразишься, провиант просим для тыла – это естественно, а насчет отряда, так мы считаем себя будущим отрядом. Старомодное «провиант» заставит их призадуматься, всё ли у нас в порядке, и все ли здоровы, – Михаил выразительно повертел пальцем у головы и равнодушным тоном добавил: – только когда прибудет начальство или интендант, надо вовремя успеть спрятать Жилкина и Притыкина на чердаке на мансарде и запереть их на висячий замок на всякий случай.
– Громадяне, слушай сюда, что это творится на бренной земле, – взъерошился Николай Жилкин, не предполагая подвоха, – или нас не мама родила, что мы с Ванечкой ПОДКИДЫШИ какие-то, что ли? Приедет человек из столицы, с которым можно будет перекинуться приятными словами, не то что с вами, великими молчунами, слова за день не вытянешь! И вы хотите запихать нас на чердак, как ненужную мебель? За какие же такие грехи молодости?
– Резонно, дорогой докер, из уютного города Одессы, – приподнялся из-за стола Федя Зайцев, – если вас двоих увидит приехавший экспедитор, то сорвутся наши продуктовые надежды. Таким луноподобным «фасадам», как ваши миленькие липа, никто, никогда, никаких дополнительных пайков не даст! Версия о «слабости в теле» вылетит в трубу вверх тормашками.
Ребята схватились за животы, кто-то катался по полу, глядя, как лица друзей порозовели и стали похожи на луну на рассвете. На розыгрыши не обижались, шутки были незлобные, перепадало всем по очереди. Мы были молоды и задорны, любили пошутить и посмеяться. Нас объединяла фронтовая дружба.
Лежим на траве, смотрим в небо и ни о чём не думаем. Белыми парусными кораблями и сказочными воздушными замками проплывают облака. Кто-то играет на самодельных, вырезанных из деревяшек шахматах. Некоторые отсыпаются наперёд на будущее, укрывшись с головой шинелью. Выспаться – одна из важных и часто сложных и невыполнимых проблем фронтовой жизни. Как-то после удачного трёхсуточного поиска зимой возвращаемся с «языком» к себе, сваливаемся в окопы и видим одного нашего нет. Пo следам идём обратно. Метрах в ста на нейтральной полосе несколько одиноких берёзок, уцелевших от артогня, возле одной из НИХ, опёршись плечом и держа наизготовку автомат спит «потерявшийся». Трогаем за плечо, он как ни в чём не бывало идёт вперёд. Только в окопах очухался: «ребята, а где же пленный?».
На площадке разгорячённые Николай Жилкин и Михаил Котов отрабатывают болевые приёмы джиу-джитсу. Павел Киселёв на длинной веревке привесил на сук дерева толстое полено, раскачал его и без промаху издали метает в него десантный нож. За домом Алексей Крылов тренируется в стрельбе из пистолета ТТ, всаживая пулю за пулей в американскую кон¬сервную банку, подвешенную на гвоздь в стене дома.
Только эта одиночная стрельба и рокот барражирующих вдали самолётов напоминают тревожно, что где-то на западе громыхает война, идут непрерывные бои, и льётся кровь наших сол¬дат. Многие никогда не вернутся домой, останутся вдовы, сироты-дети и безутешные матери…
Солнце зашло за берёзы, смеркается. К вечеру все собираемся на полянке возле дачи. Поём песни. С Кавказа мы привезли «Лизавету»: «одержим победу, к тебе я приеду на горячем боевом коне…» и особо полюбившуюся «медсестру АНЮТУ»: «был я ранен, и капля за каплей кровь горячая стыла в снегу… медсестра дорогая Анюта подползла, прошептала: «Живой…». История этой песни интересна: её не исполняли по радио, не была она записана и на пластинку, исполнил её эстрадный оркестр в осаждённом Севастополе и потом через госпитали, через возвращающихся раненых она зазвучала на всех фронтах.
Алексей Крылов, до войны участник детского оперного хора, пел нам грустную и печальную, тревожную и набатную песню про Зою Космодемьянскую:
Село с рассветом вышло из тумана
Стоял суровый утренник мороз,
Схватили немцы девушку Татьяну
И потащили в хату на допрос…
В её глазах бесстрашие сияло,
…..
Вспомнился тяжёлый тысяча девятьсот сорок первый. Воинская часть, родная нам по выполнению заданий в тылу, «Полевая почта 9903», где командиром был легендарный майор Артур Карлович Спрогис, вспомнились его ученики и воспитанники Герои, отдавшие свою жизнь за Родину: Зоя Космодемьянская, Вера Волошина, Елена Колесова, Константин Заслонов…
Скромный и застенчивый Паша Киселёв прервал затянувшееся молчание:
– Друзья, все мы здесь присутствующие комсомольцы, как на собрании комсомольском, можно задать вопрос ко всем на тему, о которой мы не говорим, о возможности попасть в руки врага?
– Для нас это не ВОПРОС, последняя пуля в висок или граната под ноги, когда подойдут фрицы.
– Это бесспорно, ну а если в горячке боя не останется ни одного патрона, ни одной гранаты и на тебя навалятся фрицы?
– Или в городе попадёшь в облаву, а у тебя нет оружия и документы пахнут липой, или как с Зоей, схватит сзади часовой и будет орать, звать на помощь свою ораву?
– Тогда, наверное, молчать, только молчать, как бы тебе не было невыносимо больно, фашисты всё равно убьют. Кусаться, драться – обозлённые они скорее убьют тебя: это выход.
– Да, если скажешь им хоть слово, вроде бы и незначительное, никому не повредившее бы, то ты пропал, из тебя вытянут всё, что ты знаешь и что ты не знаешь.
– Слышал, что подпольщики держатся хотя бы несколько дней, пока их товарищи по борьбе не поймут, что он арестован, и надо сменить явки и конспиративные квартиры, после уже его признания повредят только ему.
– Не знаю, как вы, а я мёртвый зубами вырву чеку гранаты!
– Все, наверно, читали «Испытание» и «Твой неизвестный брат» немецкого писателя-коммуниста Вилли Бределя, мне там запомнилось, что немецкие коммунисты не признавали самоубийства и держались до конца. Бредель был комиссаром бригады в Испании.
– Это были сильные и мужественные люди с большим подпольным стажем, Гитлер уничтожил сто пятьдесят тысяч коммунистов.
– Помните, кто-то в бригаде рассказывал, как девушку, партизанку-разведчицу, схватили в деревне. Измученную и истерзанную её на другой день привели на допрос. Два наглых гестаповца начали снова над ней измываться. Она увидела на столе пистолет, подобралась к нему, схватила и застрелила этих двух фрицев, выпрыгнула полураздетая в окно и бросилась по снегу к лесу… её затравили собаками.
– Это была Героиня в полном смысле этого слова, умирая, ни на что, не надеясь, она убила, сколько могла врагов.
– Хлопцы, вы меня знаете, под танки я с миной лез? Лез! А попасть в плен я не мыслю, пыток я не выдержу, заноза под ноготь вопьётся я ору, как оглашенный, последнюю пулю я сохраню себе…
– Ребята, мне одна переводчица рассказывала про последнюю пулю…
– Это которой ты стихи читал после отбоя на спортплощадке возле сирени?
– Ребята остановите его, или я из него бифштекс сделаю!
– Говори, говори – мы ему рот зажали.
– Так вот, ОДИН французский писатель описывает случай – у французских партизан маки – франтиреру дали задание, выдали револьвер с пятью патронами, а он был настроен, что последнюю пулю пустит в себя, твёрдо настроен, в лесу встречает четырёх немцев – стрелок он был отменный – всаживает в них четыре пули, они скошены, пятую пулю посылает себе в голову, последнюю пятую… Один немец, тяжело раненый остался жив, потом он удивлялся, почему партизан застрелился, он свободно мог уйти, его некому было преследовать. Вот вам и последняя пуля! Торопиться не надо.
Мы не знали о приказе Гитлера, что всех «командос» – десантников подлежит уничтожать немедленно. Омсбоновцы в плен не сдавались…
Наступала ночь, стихли разговоры… Иногда издалека доносится стук колёс проходящего поезда. После полуночи мы ходим туда на полотно железной дороги, тренироваться ставить «мины», деревянные коробки без тола и взрывателей. Другой такой благоприятной возможности не будет. Если охрана путей нас зажучит, то наверняка откроет огонь, подумают, что диверсанты. В ЭТОМ тоже есть свой смысл, надо подползать так, чтобы не заметили. Немцы не будут окликать «кто идёт?». Конечно, если наше начальство об этом узнает, нагорит нам по милую душу.
Вторая колея железнодорожных путей снята. На строительстве Дворца Советов в столице на берегу Москва-реки демонтированы металлические прогоны и колонны, уже подымавшиеся перед войной до пятого этажа. Стране не хватало железа…
Утром получили радиограмму: «четвёртому срочно… явиться…» и пока можно было видеть их – моих друзей – между белыми стволами берёз, они прощально махали руками…
С моими друзьями-однополчанами донбассовцем Фёдором Зайцевым, одесситом Николаем Жилкиным, москвичами Михаилом Котовым и Иваном Притыкиным встретиться мне не было суждено. Один за другим они героически погибли при выполнении специальных заданий в тылу врага. Они погибли за нашу Советскую Родину, за светлую жизнь далёких и неведомых им потомков.
Транзит через Москву
Часа через два после удачной посадки на ступеньки тамбура попутного товарняка я очутился в Москве. Народу на улицах стало больше, патрулей меньше. Благополучно, без задержек пришёл в штаб бригады. В коридоре столкнулся со знакомым писарем. В прошлом году он мне очень помог.
Вызывает тогда меня командир роты капитан Рунько и, улыбаясь – он и наряд «вне очереди» давал, улыбаясь – спрашивает:
– Вы на третий курс института перешли?
Ну, думаю, пропал я, неужели вышел приказ отправлять студентов на учёбу? Такая ситуация однажды была: еле выпутался от посылки в училище. Делать нечего, скрепя сердце сознаюсь:
– Так точно, товарищ капитан – и тут же быстро добавляю, – но я учиться больше не хочу.
– Прекрасно, – продолжает капитан, у него подтянутая спортивная фигура, мы смотрим глаза в глаза, только я не улыбаюсь. – Назначаю вас ротным писарем! Возьмите у старшины списки личного состава и другие сведения и в шестнадцать ноль-ноль принесёте мне готовую ведомость боевого обеспечения роты! – он протягивает руку с часами мне под нос – сейчас тринадцать!
Капитан или не заметил мой отвисший до пояса подбородок, как у статуй острова Пасхи, или был чёрствым служакой. Меня не смущало то, что за короткое время надо составить какую-то там ведомость. У меня перед глазами замаячила фигура нашего бывшего ротного писаря, которого после недолгого пребывания в роте перевели на повышение в батальон, и который так ни разу и не летал на задания. Такая перспектива меня совершенно не устраивала.
В шестнадцать часов ноль три минуты капитан с обычной вежливой корректностью выгнал меня переписывать ведомость. Обижаться на это нельзя. Мои робкие оправдания, что я испортил почерк скорописной записью лекций в институте, на него не подействовали.
В каптёрке, где вместе со старшиной роты положено помещаться и писарю, мне пришла в голову блестящая мысль. Скажу-ка моему приятелю бывшему учителю русского языка в Казани, что командир приказал ему срочно переписать для высшего началь¬ства ведомость и по возможности чётче и красивее.
Через полчаса капитан бегло посмотрел на новые листы ведомости и остался весьма доволен.
– Полный порядок, оказывается умеете работать, – сказал он улыбаясь и вставая, –на первый случай за ранее допущенную небрежность делаю вам замечание.
ЭТО весьма подходящий момент для ретирады. Два взыскания подряд не даст. Дальше всё осложнится и станет намного страшнее.
– Товарищ капитан! – взмолился я, глядя на него невинными глазами бравого солдата Швейка, – это не я писал, это боец из второго взвода Шарыпов. Он стоит за дверью. Проверьте его почерк – добавил я несколько заикаясь от волнения.
Шарыпов каллиграфически вывел продиктованную ему замысловатую фразу без единой ошибки и помарки. Моя должность писаря продолжалась три часа тридцать девять минут.
Товарищи, прослышав про эту историю, долго смеялись и говорили, что за такую взаимовыручку я обязан угощать Шарыпова, когда он только этого пожелает, Шарыпов был другого мнения, правда, у него были маленькие дети.
И вот он предо мною. На погонах у него лычки – штабная работа тоже ценится – он немного располнел и служит в штабе бригады. Но ничуть не зазнался, обнял меня, как родного брата. С его помощью через считанные минуты все нужные документы лежали у меня в кармане. У подъезда ждала лично мне предоставленная полуторка.
На одном из складов бригады, на проезде имени Героя лётчика Анатолия Серова – все мальчишки им восторгались – получил парашют и на том же грузовичке прибыл ещё на одну «точку».
Двухэтажный старинный особняк из красного кир¬пича с остроконечной крышей в готическом стиле, за высокой оградой и ветвями деревьев с Гоголевского бульвара почти не проглядывался. После длительного стука в дверь кулаком и ногой открылось в калитке окошко и часовой внимательно оглядел меня с головы до ног. Тщательно несколько раз прочитал сопроводительную. Наконец «сезам» открылся, и я проник во двор.
Никто чужой не мог и предположить, что в этом домике на втором этаже, на сдвинутых бильярдных столах с зелёным сукном, укладываются парашюты и собираются в путь «идущие впереди фронта».
Известный до войны мастер парашютного спорта внимательно наблюдает, как мы укладываем парашют. По инструкции укладка производится вдвоём, мы помогаем друг другу. Главное, правильно сложить стропы, а то парашют захлестнётся ими, и прощай молодость, впрочем, остальное тоже надо уложить абсолютно правильно.
Наблюдая нашу невольную тревогу и напряжённость, инструктор тоже начинает с нами разглаживать полотна парашюта и попутно, чуть усмехаясь, рассказывает:
– Однажды, ещё в мирное время прыгал у меня один новичок. Спустился на землю нормально, собрал в охапку парашют и подходит ко мне: «Товарищ инструктор, запишите мне два прыжка.» Удивляюсь, небывалый случай. Или наглец попался или после прыжка у него затмение вышло? Память отшибло. А он с печальным и задумчивым видом, вроде вашего, продолжает: «это был мой первый и … последний прыжок, больше не будет».
Посмеявшись, мы спокойней и живее закончили укладку. В напутствие инструктор сказал:
– Если кто-нибудь похвастается вам, что прыжок с парашютом не представляет никакой сложности, не верьте этому пустомеле. Прыжок подвергает человека испытанию на смелость, он должен победить в себе инстинктивный страх перед пустотой, проявить мужество и самообладание. Эти волевые качества особенно нужны военным десантникам. Вам предстоит встреча с врагом. Быть может даже при спуске: забросайте фрицев гранатами, прижмите автоматным огнём и подтянув стропы, уходите в сторону фланированием. Ну, желаю удачи вам, мягкой посадки, и главное берегите ноги при встрече с землёй.
В соседнем помещении, возле обычных медицинских весов, каких полно на пляжах и в парках, суетился пожилой капитан в синем кителе. Он сам лично взвешивал каждого десантника в полном снаряжении и ставил отметку «добро» на вылет. К сожалению, никто не знал заранее, что он так дотошно проверяет вес.
– Откуда только выискивают таких битюгов? – ворчал он беззлобно, – не в десант, а на флот таких отправлять надо.
Когда общий вес превышал допустимую нагрузку на парашют, а это случалась довольно часто, на стол сыпались изъятые из ранца патроны, гранаты и прочее. Продукты, как правило, оставались нетронутыми: весили они относительно боеприпасов незначительно. Пререкания «ограбленных» разбивались о каменную стену неприступности капитана.
Наступил мой черёд: носик рейки резко подпрыгнул вверх. Две моих любимые двухкилограммовые противотанковые гранаты сразу оказались на большом столе среди других «трофеев» неумолимого цербера. Он наметанным глазом скользнул на мой ремень явно нацеливаясь на пистолет. В этот момент вернулся кто-то из парней и начал качать права, что он якобы съел лишний котелок каши, а к вылету станет полегче.
Капитан вспыхнул, как бутылка с самовозгорающейся жидкостью, и ополчился на искателя правды. Мельком через плечо он взглянул на меня и буркнул:
го
– А вы что пришвартовались? Отчаливайте! – и машинально поставил закорючку «добро» на моей бумажке. У пожилого капитана под кителем наверняка маячила тельняшка.
Дальше всё решали секунды. Впереди его спина, сбоку инструктор, закинув голову, внимательно изучает лепнину на карнизе потолка. На столе среди всякого военного снаряжения возвышались и мои законные гранаты. Не всё получается по писаным инструкциям. Мгновение – и две противотанковые гранаты очутились в широких карманах моего комбинезона. Развалистой морской походкой, чтобы сделать приятное капитану, к тому же гранаты мешают идти, направляюсь к дверям на выход.
Остаток дня пробежал незаметно. Дежурный лейтенант нашёл меня за шахматным столиком и сказал, что пришла машина, пора ехать. Партия осталась неоконченной.
– Запишите свой ход, вернусь доиграем.
Шутка не получилась. Двое играющих против меня стояли смущённые и молчали. Отправление человека во вражеский тыл они воспринимали несколько трагически. Свою симпатию и дружелюбие выразили тем, что кинулись помогать донести до калитки вещевой ранец и переносную сумку с парашютом и тепло жали руку.
Скатку шинели решил оставить в гардеробе. Наступило лето, теплынь, зачем таскать на себе лишнюю тяжесть. На будущее не люблю загадывать. Живы будем – всё добудем. Вечером при обходе помещения будет потеха. Висит шинель, а хозяина нет. Найти его! А был ли вообще человек?
… Пройдут годы и в этом тихом особняке на Гоголевском бульваре откроется Центральный шахматный клуб…
Часовой, видимо ему сообщили по телефону, уже ничего не спрашивал и сразу открыл калитку. У тротуара стоял сверкающий солнечными зайчиками чёрный лимузин марки «Линкольн» с бегущей гончей собакой на радиаторной коробке. Неужели этот «чёрный блеск» приехал за мной? Нам примелькались всегда покрытые грязью камуфлированные фронтовые машины – «эмки» летом зелёные, а зимою грязно-белые.
Открылась задняя дверца и послышался тихий голос:
– Садитесь, поедем.
По пути на аэродром
В глубине машины сидел человек в штатском. Сразу узнал полковника Лебедева. Эта встреча обрадовала меня. Его любили и уважали в бригаде, как опытного и знающего командира. Обеспечиваемые им выброски десантных групп не имели несчастных случаев. Мы заранее чувствовали, что всё будет в порядке, поднималось хорошее настроение.
С командирами у нас сложились особые товарищеские, доброжелательные отношения. Совместное выполнение специальных опасных боевых операций, где жизнь зависела от общих усилий, способствовали сближению. Командиров обычно называли по имени и отчеству. При посторонних это было своего рода конспирацией. Мы уважали их и понимали их превосходство, поэтому панибратство не мыслилось.
Из госпиталей наши товарищи возвращались в бригаду – это редкая привилегия спецчастей в годы войны – поэтому мы хорошо знали друг друга. Вежливое обращение, полнейшее отсутствие грубых выражений, высокомерия царило в отрядах и боевых группах на заданиях.
Высочайшая дисциплина держалась на сознательности, добровольности, чувстве патриотизма. Слово, приказ командира, сказанные спокойным голосом, шёпотом, жестом исполнялись безоговорочно, без малейших раздумий и сомнений, даже если это была команда идти на гибель. Значит, так надо, надо для спасения товарищей, для выполнения задания. Этот приказ был реальным, ощутимым, близким. За ним стояло высокое, безграничное и вечное – Родина.
Весной прошлого сорок второго года полковник долго беседовал в номере гостиницы «Москва» с нами, группой бойцов из Латышской стрелковой дивизии – в дальнейшем 43-й Гвардейской – прибывших на пополнение в ОМСБОН. Вызывали нас в номер по одному. Как единственный в команде москвич, я пошёл первым. За столом сидел человек средних лет в сером костюме. Другой склонился над тумбочкой с кипой бумаг.
После подробных анкетных данных меня спросили, как я представляю себе войну в глубоком вражеском тылу, какие мои военные знания – ответил, что двухгодичная высшая военная подготовка в институте, значки «Готов к труду и обороне» и «Ворошиловский стрелок». Как я мыслю, если потребуется пойти на самопожертвование?
Товарищ, наверное, не был на фронте и не знал, как за друга подставляешь свою грудь в бою. Надо признаться, что мне эти вопросы надоели. Я сгоряча выпалил, что когда в наш батальон, отозванный на отдых, приехало большое начальство и построили уже пополненный после потерь батальон и коротко сказали: «Пуйши – это парни – кто хочет бить фрицев у них в тылу? Учтите, что шансов остаться в живых будет мало! Кто согласен два шага вперёд!» Весь батальон, как пo команде, на едином выдохе, сделал два шага вперёд.
О том, что седой генерал вынул платок и вытер глаза, я не стал говорить, да и в тот день дул сильный с изморозью холодный северный ветер.
Сказал ещё, что из батальона отобрали только шестнадцать самых здоровых ребят, комсомольцев, которые все ушли на фронт добровольцами. И что мы знаем, на что идём. Там в коридоре ждут мои фронтовые товарищи, какие могут быть ещё вопросы?
Полковник и тогда был одет в штатский костюм. Мы по молодости пренебрежительно относились к людям в гражданской одежде: шла война.
Следующими за мной пошли вдвоём братья Антон и Франц Рекшне. Они вдвоём со всеми отступали из Прибалтики. Вдвоём с бутылками с горючей смесью вставали из окопа против фашистских танков, вдвоем в атакующих цепях брали Боровск под Москвой. Они вдвоём вернулись в освобождённую Латвию…
Из соседнего номера в коридоре, где мы толпились, вышел военный без знаков отличия, с орденом на гимнастёрке, и по-латышски обратился к нам:
– Парни, вы не очень громко митингуйте здесь, во-первых, в конце коридора живут эвакуированные из Прибалтики артисты, им совсем не обязательно знать, кто здесь бывает, во-вторых, с вами беседует старый заслуженный чекист-разведчик, полковник госбезопасности, прошу отнеситесь к нему с Должным вниманием и уважением.