Время Сигизмунда

I

Кусочек сыра и милостыня

Холодным осенним утром Краков был ещё в тумане, который навис над ним как большая серая вуаль, когда трактом, ведущем от Руси, к нему приближался молодой путник. Уже показались белые башни и чёрные крыши, щетинящиеся трубами, хоруговки и готические чердаки домов, уже долетал до ушей звук раскачивающихся колоколов, различными голосами призывающих на молитву; бледное и холодное сентябрьское солнце уже пробивалось из-за туч и тумана, когда из груди путника вырвался тяжёлый вздох, он бросил посох и дорожную сакву и сел, а скорее, от усталости или тревоги упал на землю.

Его глаза обратились на город, неподвижно застыли, увлажнились слезами, потом опустились к земле и печально закрылись веками. И кто знает, что в эти минуты происходило в душе, трепетало в сердце? Несомненно то, что не одна тяжёлая мысль пробежала по голове, не одно чувство сотрясало грудь. И ему ли плакать? Ему ли так глубоко задумываться? Это ещё ребёнок, ровесники которого бегают по лугам за бабочками, за букашками и весело смеются, валяясь на зелёной траве. Ребёнок, но его несчастье или чудо и милость Божья сделали юношей раньше времени. По этим заплаканным, затуманенным глазам видно, что уже думает, по нахмуренному лбу – что страдал, по бледному лицу – что в его маленькой жизни уже была горечь. А такой молодой ещё, такой молодой. Не знаю, достиг ли он четырнадцати лет, начал ли пятнадцатый. Тонкий, худой, тшедушный паренёк, с бледный лицом, с крошечными руками, с маленькими ногами, со своими большим глазами, светлыми волосами до плеч и грустно улыбающимися губками. В его чертах что-то напоминало женщину, было что-то не мужское, робкое, страдающее.

На нём гранатовый выцветший чекманик, рубашка из грубого серого полотна, завязанная под шеей красной лентой; на голове маленькая суконная шапочка. Пара ботинок висит на палке, которую несёт на плече, вместе с лёгким дорожным узелком. Как если бы боялся города, он упал на пригорке, закрыл руками лицо и горько плачет, а иногда поднимает глаза, посмотрит и снова прячет их в ладони.

А на дороге шум, движение, потому что, когда город с наступлением дня просыпается, из околицы спешат накормить гиганта – столицу, и каждый несёт вклад для удовлетворения его голода. Там фуры сена, овса, пшеницы, дальше телеги со связанным скотом; отары овец, гонимых на бойню, одинокие крестьяне, тот с молоком, тот с цыплёнком, тот с венком грибов, с небольшим количеством овощей, с горшочком масла, с заплесневелым сырком. На дороге шумно, клубами поднимается пыль, песни, приветствия, доносятся весёлые разговоры, а Краков всё громче звонит в двадцать, в сорок, в сто костёльных колоколов.

И, прислушавшись издалека к этим смешанным голосам бронзовых птиц, что так весело, так звучно сейчас поют, кажется, что слышишь некую беседу, полную таинственности, странности, наполовину набожную, наполовину насмешливую; тебе кажется, что улавливаешь слова того непонятного языка, который так далеко распространяется по свету и каждую минуту иначе и всё более разнообразней. Иногда грустные стоны, то плач, то снова весёлое пение, то что-то серьёзно говорит, то неторопливо рассказывает, то дразнит отрывистыми полусловами.

От звука колоколов разбился даже туман, висящий над городом, схватил его ветер и понёс куда-то далеко! Засияло бледное, чистое солнце и позолотило купола, кресты, крыши, хоруговки и зелёные верхушки деревьев, и красные башенки ворот и стен.

Мальчик поднял глаза, увидел этот новый вид перед собой и, сорвав с головы шапочку, опустился на колени, начал молиться; слёзы катились по его лицу как капли росы, даже грустно было смотреть.

И хотя он приклонил колени на пригорке чуть дальше от дороги, кое-кто из тех, кто направлялся в город, засматривался на него; увидев, что, он обратился лицом к Кракову, тоже смотрел на город, не увидит ли там какого-нибудь удивительного явления, потом снова на мальчика, потом пожимал плечами и шёл дальше. Не одна женщина задерживалась дольше, вздыхала, а уходя, поворачивала голову назад, посмотреть, молится ли он ещё. Он молился и плакал по-прежнему.

Две торговки выехали за город, чтобы найти дешёвый товар, коий был им нужен для лавки. На самом деле, тогдашние правила запрещали выскакивать так на дороги и выкупать продукты, но когда же слушают распоряжения? Люди всегда из них выкрутятся, объясняя то тем, то этим, а есть даже что-то приятное в нарушении приказа, в страхе, что выгонят в шею и в победе над трудностями и опасностями. Этого, вероятно, не ищут торговки за городом, но имеются такие, которых и это гонит.

Наши две торговки, пани Марцинова и пани Янова, шли, по дороге покупали у прохожим яйца и масло, уже даже у той и другой их было много в фартуках, когда увидели мальчика, который ещё стоял на коленях и молился со сложенными руками.

– Смотрите-ка.

– Несут яйца?

– Эй! Что мне там ваши яйца! А вот там на холме кто-то стоит на коленях и молится.

– Хо! А где?

– Вон, справа.

– А! Чёрт! Правда! А вот и старая баба несёт горшок, наверное, с маслом.

– Глянь-ка на этого премилого мальчика. Иисус, какой красивый, бедняга! Ей-Богу, ангелочек, только крыльев не хватает!

– А вот яйца, пани Марцинова.

– Чёрт бы их взял! Смотрите-ка, он чего-то так молится, а на его глазах блестят слёзы?

– Кто его знает! Пойдём лучше к маслу.

– Глядите-ка…

– Пойдёмте торговаться…

– Потому что вы, кума, не обращаете внимания…

– Молится, молится; пусть Бог даст ему всего хорошего, а мы к яйцам и маслу, а то подойдёт кто-нибудь… или…

– Ваша милость, кума, ангелочек…

– Не хотите?

– Торгуйтесь сами!

– Тогда помогите же мне.

– Ага, сейчас! Подойду и погляжу, ведь он плачет, нужно расспросить, посмотреть, может, его кто обидел.

– За своим бы следили и смотрели, из чего хлеб едите.

Обе кумы пожали плечами, и пани Марцинова подошла к мальчику, а пани Янова направилась к горшкам с маслом и коробкам с яйцами.

– Добрый день, хлопчик! День добрый! – воскликнула она, качая головой и поднимая её вверх.

Мальчик не думал, что это приветствие может относиться к нему и даже не оглянулся.

– Смотрите, так замолился, что не слышит!

И она повторила своё:

– День добрый, дорогой!

В эти минуты молитва окончилась, мальчик упал на пожелтевшую траву и, как бы колебался, как бы боялся идти дальше, опёршись на руки, неподвижно сидел. Он всё-таки услышал приветствие и медленно, из любопытства, повернул голову и заплаканные глаза. Встретился с любопытным взглядом достойной пани Марциновой, красное, светящееся здоровьем лицо которой было обращено наверх. Но ещё не убедился, что услышанный голос относился к нему.

Таким образом, любопытной торговке пришлось поздороваться с ним в третий раз…

– День добрый тебе, хлопчик!

– День добрый, мать, – ответил тихо путешественник и, стыдясь, снова закрыл ладонью лицо.

– Что же ты так молился, а, видимо, и поплакивал? Гм?

– Знает ли человек, откуда к нему плач и молитва приходят? Их Бог даёт, – сказал мальчик.

Марцинова покачала головой: какой умный, говорит как ксендз.

– Вы издалека? – спросила она громко.

– О! Издалека, матушка!

– И, наверно, в наш Краков?

– А куда же, мать?

– С вами, должно быть, кого-нибудь ещё?

– Господь Бог.

Марцинова по-прежнему кивала головой.

– Ой! И так ты один пришёл прямо сюда! Милый Пане Иисус! Один!

– Разное бывало, матушка, по большей части один.

– Наверняка у тебя есть рекомендация к кому-нибудь или письмо, или родственники?

– Ничего, ничего… никого… Божья опека и людское милосердие.

– Ой! Ой! Как же это, бедняжечка! – воскликнула Марцинова, хлопая в ладоши. – Господи Иисуси, издалека! Один, на человеческую милость, на Божью опеку! И не боялся так идти?

– А чего мне бояться?

– Разбойников, случайностей… Бог знает, – добавила она, крестясь, – злого духа.

– Что же с меня взяли бы разбойники? От злого духа есть крест, на злой случай – ангел-хранитель.

– Даже приятно слушать, такой разумный ребёнок… А что же думаешь делать в Кракове?

– Не знаю… и поэтому вы видели, что я плачу; потому что, когда этот Краков, о котором я мечтал, на который вся надежда, уже близко, то меня такой страх берёт, такой страх, мать…

И он снова заплакал.

– Не бойся, дитя моё! Кто с Богом – Бог с ним! Ангелы Господни с тобой, мой дорогой… не оставит тебя Матерь Божья, опекунша сирот и бедных; Краков большой, в нём милосердия довольно и хлеба достаточно!

– Дай Боже, чтобы слова ваши были для меня добрым знамением, мать… благослови вас за них Бог!

– Не за что, друг мой, не за что! Ты, быть может, не ел? – спросила она живо.

– У меня есть ещё кусочек хлеба…

– Добавьте к нему, дитя моё, кусочек сыра.

– Нет денег.

– А кто тебя о них просит? Это мне позже отдашь, когда приуспеешь в городе! Найдёшь Марцинову в ларьке на рынке, первая будка скраю, окрашена в зелёный цвет, на колёсах, на крыше красный петух. Узнаешь! А если тебе не хватит хлеба, то приходи завтра ко мне, приходи, дорогой, всегда ложку еды найдёшь.

Мальчик поцеловал руку, которая, дрожа, протянула ему белый кусочек сыра, и слёзы, но радости, заблестели в его глазах.

– Благослови вас Бог за это, добрая, милостивая женщина! – воскликнул он. – Я не родился нищим, а то бы руку к людям вытянул… Бог так хотел, да будет воля Его. О! Никогда не забуду вашей милостыни и буду за вас Бога молить! Теперь, после ваших слов, более смелый и весёлый я войду в Краков.

Но пани Марцинова, которой кума давно кричала, ушла уже, отдав сыр, и сильно возбуждалась, перекупая горшочек масла. Мальчик тем временем надел ботинки, застегнул одежду, потряс волосы, запутавшиеся на плечах, и, откусывая кусочек сыра, взял посох и двинулся к городу.

Но сердце его так билось, что голода он не чувствовал; он спрятал сыр и, устремив глаза на столицу, предместье которой было полно шуму и суеты воскресного торга, шёл дальше, не спеша, оглядываясь, уступая и следя за дорожками под домами.

Боже мой, каким тут всё казалось ему дивным, великим, почти страшным и чудесным! Он глядел на здания, на людей, останавливался, поглядывая в сторону голосов, что казались ему дракой. Воскресные колокола оглушали его, городской шум беспокоил. Он наткнулся на открытые двери костёла и, стягивая шапочку, вошёл.

Утренняя месса в костёле Девы Марии как раз начиналась и перед главный алтарь вышел ксендз в белой ризе, за ним два мальчика в свежих стихарях, немного было людей в костёле. Несколько дедов при входе, несколько мещан в праздничной одежде на лавках, которые открывали себе ключами и входили на собственные места, несколько коленопреклонённых женщин у решёток, разделяющих главную часть храма от нефа костёла.

Мальчик на одно мгновение опустился на колени у порога, ударил челом, сложил руки, и в эти минуты раскрылись шторки перед образом Божьей Матери и, словно свет от Её изображения упал на бедного сироту, зазвучал орган, зазвенели колокола, служба началась.

Он молился, молился, и не раз: горячие слёзы падали на каменный пол, не раз он обращал глаза на лицо Богородицы, увенчанное золотой короной.

Ксендз уже благословил крестом верующих и отошёл от алтаря, а мальчик не встал ещё. За ним был слышен ропот, двое мальчиков его возраста, поглядывали на него, тихо разговаривая:

– Смотри-ка, Павел, какой-то чужак!

– И бедняк, как мы, Янку!

– О! А молился бы так, если бы не был бедным?

– Наверное, нет; поговорим с ним, как будет выходить из костёла.

Когда ребята шептались, какой-то старик в сером капоте, с седыми усами и выстреженной чуприной, человек с мрачным и сморщенным лицом, который во время мессы внимательно следил за горячей молитвой мальчика-бродяги и всматривался в его лицо, задержался тоже рядом с ним, опёрся на сучковатую палку и, погладив лоб, кивнул ему.

Мальчик, который этого не ожидал, не принял сперва этого вызова на свой счёт и не сразу его услышал, пока седой, потянув его за руку, не вывел за собой на кладбище.

Он поставил его перед собой, долго смотрел ему в глаза, отвратительно морщился, кусал усы и наконец буркнул, словно ругал:

– Кто ты?

– Сирота, пане!

– Сирота, гм, сирота! – повторил несколько раз седой господин, крутя головой, и под нос себе добавил:

– За сиротою…. Бог с калитою. А откуда?

– Издалека, пане.

– Из Польши?

– Из Руси Литовской.

– О! Из Руси… Hora z horoju ne zojdetsia, смотрите же, русин! А с кем же приехал?

– Пришёл один.

– Один! – по-прежнему грозно бурча, говорил седой. – Гм! Зачем же? К кому?

– Ищу пристанища, жизни, хлеба.

– А там же у тебя никого? Гм?

– Никого! – и мальчик тяжко вздохнул, а слёзы тихо снова покатились на рукава рубашки.

Седой господин поднял заячий капот, что-то ворча под носом, достал из-под него кошелёк и, поискав белый грош, дал его мальчику.

– Вот тебе, ты хорошо молился, ты свято молился, Бог тебе даёт это через меня, не я! Не я! И не избалуйся в городе, и не отвыкай от молитвы!

Мальчик едва имел время начать благодарить, когда седой, ещё что-то ворча, быстро ушёл, размахивая палкой над головой, повторив:

– Nad syrotoju Boh z kalitoju.

Чуть он ушёл, подошли к нему те два мальчика, что вышли из костёла за юным путником, посмотрели ему в глаза и старший, с коротко остриженной головой, с мужской фигурой, с чёрными глазами, румяный, останавливая мальчика, поздоровался:

– День добрый.

– День добрый.

– Мы слышали, что ты говорил с русином, хотим и мы тебе помочь!

– А! Боже мой! – воскликнул тронутый сирота. – Откуда же столько Твоей милости для меня?

– Разве ты не ожидал от людей помощи?

– О! Немного!

– Это плохо, брат, плохо. Народ у нас добрый, а Бог ещё лучше, иногда и плохого к честному деянию склонит. Видишь нас, бедных, перед собой, а нас таких в Кракове…

Он повернулся к товарищу.

– Много?

– Как маку! А кто нас пересчитает?

– Видишь! И каждый из нас ходит клянчить хлеб насущный, и никому в нём ещё не отказали.

– Это чудесно! – воскликнул путник.

– Это просто только честные сердца честного народа, что с нами делится последним куском. Мы не ходим к богатым, не стоим в дверях дворцов, клянчим у бедных, как и мы, у работающих, у тех, кто знает недостаток и понимает голод. У ворот камениц, хаток, монастырей каждый день дают нам милостыню, а песня студента неоднократно из кошелька и белый грош выводит. Пойдём с нами, ты наш.

– Поцелуемся, – сказал другой.

– Хорошо, обнимемся и поцелуемся сперва.

И они весело обнялись, на сердце путешественника даже полегчало. Они взяли его под руки.

– А теперь ты наш товарищ… пойдём в наш постоялый двор, проводим тебя к своим, научим, что ты должен делать…

II

Жаки

В XVI веке, когда начинается наш роман, Краков был ещё настоящей столицей Польши, доживал свои дни и, будто предчувствуя, что вскоре утратит своё значение, которое наследует после него молодой город в Мазовии, весело, быстро заканчивал свою эпоху величия и блеска. Всё здесь в это время было жизнью: многочисленный двор, богатое мещанство, отличное духовенство, первая в стране школа; всё поддерживало в нём эту жизнь. Богатые дворы польских, литовских, русских панов менялись там, окружая более большой и великолепный, чем другие, королевский двор. В любой дневной, в любой ночной час кипели и шумели улицы; их заливал народ, заливали нарядные отряды панов; замечательные процессии религиозных праздников, либо грустная похоронная процессия; на рынках оживляла город торговля; на площадях расставленные лавки, будки, шалаши, столики привлекали и придворных, и мещанство, и службу великих панов. Куда не повернёшься, везде толпа, давка, шум веселья, смех и пение. Даже у границ столицы, из которых обычно жизнь утекает, чтобы сосредоточиться в очаге, евреи в постоянном движении и занятии находились днём и ночью.

Весь год был как бы одним весёлым праздничным днём, разрезанным только несколькими передышками. Но эти минуты отдыха становились теперь всё более частыми – увы! Не один краковский горожанин, опёршись на палку, грустно глядел на королевский замок, говоря про себя:

– И снова нет его величество короля! И снова Краков пуст! Напрасно ксендз Ожеховский ему справедливо сделал выговор, что он предпочитает жить в своём Вильне при своих тыкоцинских стадах, чем в старой столице Пястов! Сердце литвина тянет к дому.

И однако Сигизмунд Август жил достаточно долго в Кракове и эти преждевременные жалобы, что он оставил столицу, оправдаются в конце концов только при его преемниках.

Набравшись издавна жизни и сил, Краков жил ещё молодо, не предвидя близкого упадка.

Население его в те времена было чрезвычайно разнообразным, а подлинное местное тонуло в гораздо большем числе приезжих. К этим мы сперва должны отнести огромную толпу разнородных учеников главной школы и школ поменьше, обычно называемых одним общим наванием – жаки. Эта толпа, сильно отличающаяся от остальных обычаями, занятием и энергией молодости, состояла из состоятельной и бедной молодёжи всех провинций старой Польши. Среди них, однако, (хотя в меньшем количестве) находились также венгры, чехи, немцы и дети из соседних стран.

Несмотря на то, что уже в начале XVI века повсюду в Европе занялись устройством школ и установлением некоторых законов для молодёжи, в Кракове ещё, как и в других местах, старые традиции были сильнее новых постановлений.

Этот молодой народ, с трудом поддающийся переменам, держал традиции непослушания, как щиты.

Школьное управление поначалу не настаивало на слишком строгом выполнении правил, которые, должно быть, казались строгими. Поэтому жаки, несмотря на многочисленные постановления ректоров университета, епископа-канцлера и самого короля, были ещё тем же, чем раньше, – большой толпой, наполняющей мещан ужасом, а особенно еретиков и евреев.

Придворные больших панов и резвая толпа магнатов платили за это не одним притеснением, но жак эту минуту унижения и угнетения сторицей отдавал протестантам, мстил невыносимых евреям. Еврей был естественным врагом жака; оба ненавидели друг друга; оба при появлении друг друга должны были непреднамеренно дрожать, а было время, когда устрашённые евреи не раз кучами убегали в панике перед одним жаком.

Толпа жаков делилась на очень много классов и частей, потому что все, даже те, кто учились при костёльных приходских школах, числились в академическом теле и пользовались его свободами. Те же, что проживали в бурсах и учились в академических коллегиях, не только этой связи со школьными жаками не избегали, но, видя в ней увеличение силы, сами её вызывали.

В многочисленных бурсах, основанных благотворителями, сосредотачивалась академическая молодёжь; эти бурсы, остающиеся под началом старшего сениора, одного из коллег университета, то есть профессоров, включали в себя очень богатую или очень бедную молодёжь в соответствии изначального их установления. Во многих из них студенты имели только надзор и помощь в учёбе и должны были клянчить в определённые часы в городе хлеб насущный. И, как всюду, бедных больше, нежели богатых, так и тут, в числе жаков большинство было жаков нищих, паупров, которым, как птицам, Господь Бог руками милосердных людей посылал ежедневное пропитание.

И не думайте, что для этого жак принимал покорную мину, нищенскую осанку, что становился робким и плачущим. Напротив, нищенствующая молодёжь этого времени была более шальная, чем богатая и строже контролируемая семьёй могущественных панов. Несмотря на то, что предписания требовали от студентов, выходящих на улицу, одежду клирика, однообразнную, однако мало кто на неё соглашался, и не многие носили; несмотря на то, что сурово запрещали припоясывать оружие, у всех оно, однако, более или менее, конечно, было, особенно у старших, а безоружные носили в ножнах крепкие палки, страшные для евреев не меньше белой стали.

Большая часть академической молодёжи была с усами, так как поздно начатое обучение растягивалось даже до тридцати и за тридцать лет. Сениоры в бурсах, ректоры в школах не могли удержать учеников в подобаемой строгости, приходилось смотреть на их поступки сквозь пальцы. Неудержимые подростки постоянно в свою защиту обращались к старым традициям и шалили тоже по-молодому. О! Потому что этому возрасту много нужно, чтобы израсходовать силы, какие ему дал Бог, и обязательно использовать их на добро или зло. И горе тому, кто не почувствовал в себе молодости.

Традиции средних веков указывали жаку в еврее неприятеля, врага.

Сперва евреев обвиняли в великом преступлении их праотцов, потом в мучении детей на Пасху и употреблении хрисстиянской крови, в отравлении воды и т. п. Издевались над ними также без милосердия, а жак, где бы не встретил еврея, не мог по крайней мере словом или рукой не задеть его. Был также старый закон, который позволял жакам собирать плату с евреев, ввозивших что-либо в город, въезжающих и выезжающих, проходящих даже в ворота. Плата называлась закрученным названием: Kozubalec. Несмотря на то, что кампсоры, что её собирали, имели на это определённые нормативные предписания, совершались многочисленые беззакония, потому что жаки сами, кроме этого и часто силой, выкрадывали ещё при случае в разных местах незаконный козубалец.

При виде толпы жаков, которая собиралась по данному знаку, вырастая из-под земли, еврей робел и выбирался тёмными закоулками, проклиная потихоньку и бросая за собой косые взгляды.

В XVI веке появился другой враг этой молодёжи – еретики. Духовенство смотрело сквозь пальцы на преследование протестантов, а молодёжь неоднократно позволяла себе ужасное беззаконие на домах, если не на самих иноверцах; она представляла в то время возмущение, мнение людей. Были вынуждены особыми законами ужесточить безопасность собственности и лиц иных конфессий – и это не много помогло.

В определённое время года, в некоторые часы дня раздавалось пение юношей на улицах Кракова. Тогда горожане становились у своих дверей, евреи убегали, отворялись окошки, белели в них женские головки в красных с бахромой чёлках – это пели жаки, идущие за милостыней.