Чаш оф чи

Дом на границе

Наш дом стоял на границе – в этом на первый взгляд не было ничего удивительного, немало домов стояли на границе чего-нибудь, но наш дом был неожиданным исключением – никто не мог сказать, на границе чего и чего он находится. Когда я задавал этот вопрос родителям, они отмахивались и говорили что-нибудь вроде – вырастешь-поймешь, как говорили всегда. Когда я спрашивал об этом кого-нибудь из гостей, они смущенно отводили глаза, как будто я спросил что-то запретное.

Мало-помалу я и сам начал привыкать, что наш дом стоит на границе ничего, и перестал задавать себе вопрос, что это за граница. Правда, я все еще ждал тайком ото всех, и будто бы даже от самого себя, что однажды появится кто-то или что-то, кто подскажет, на границе чего и чего находится наш дом. Но годы шли, ничего не менялось, никто не стучал в двери моего дома, никто не приходил из ниоткуда. Так было до того вечера, когда…

На пятнадцатом этаже одноэтажного дома

Я жил на пятнадцатом этаже одноэтажного дома. Собственно, архитекторы до сих пор спорили, каким считать мой дом – одноэтажным или пятнадцатиэтажным, или не таким и не таким. Дело в том, что дом так и не достроили, он так и остался единственным пятнадцатым этажом, парящим над городом. Поговаривали, что не хватило денег, но это было полной ерундой, ведь дом строили не из каких не из денег, а из кирпичей и стекла, дерева и шифера, а значит, слова про деньги были как минимум странными. Хотя дом был рассчитан на несколько сотен человек, я жил там один – даром, что на пятнадцатом этаже были еще три квартиры. Никому и в голову не приходило поселиться в доме, куски которого парили в воздухе и вообще непонятно почему не падали – против всех законов физики.

Другие дома сторонились моего дома, никогда не приглашали его в гости уютными вечерами или по праздникам, и дом в одиночестве встречал Солнцестояние, радуясь, что у него есть хотя бы я. Собственно, я жил в этом доме на птичьих правах, дом пустил меня жить, чтобы ему не было так одиноко. Меня самого тоже сторонились – мало ли чего ждать от человека, который живет в доме, которого нет, и не может быть.

Я жил в доме под номером минус семь – вернее, раньше дом был сорок седьмым, но четверка отвалилась, оставив одинокую перекладину посередине, отчего номер моего дома читали не иначе как минус семь. Стоит ли говорить, что это ничуть не добавляло доверия к моему дому – а как раз наоборот.

Дом стоял на улице, у которой не было названия. Улица потеряла свое название когда-то давным-давно, и теперь очень переживала из-за этого. Впрочем, я даже не мог толком сочувствовать улице, ведь неудивительно, что она потеряла название: дело в том, что улица с моим домом шныряла по городу то туда, то сюда, сегодня её видели возле ратуши, завтра возле Торговой площади, а послезавтра около моста.

Остальные улицы, переулки и проспекты даже не здоровались с моей улочкой – они считали её какой-то неправильной, ну еще бы, какая уважающая себя улица будет шастать с места на место по всему городу. Восемнадцать домов на безымянной улице были своего рода изгоями, никто никогда не приглашал их вместе отпраздновать мрачный Самхейн или веселый Имболк. Этот бойкот сплотил дома на безымянной улице, – они проводили вместе каждый вечер а по торжественным датам устраивали пышные празднества. Но мой дом на них, конечно же, никогда не приглашали.

Улица шастала по городу, которого нет. Когда-то он был – сотни лет назад, – но время не пощадило его, оставило только редкие поросшие мхом руины на пустоши. Сотни лет спустя на этом месте снова построят город, даже дадут ему то же самое название, ныне затерянное в веках, восстановят по древним гравюрам и воспоминаниям давно покойных путешественников. Но сейчас, в мое время, никакого города не было, поэтому безымянная улица бродила по пустоши, зажатой между городом, который был и городом, который будет.

Другие населенные пункты делали вид, что нашего города просто не существует – да так, собственно, и было – поэтому ни о каких торговых и культурных связях не могло быть и речи. Наш город даже не был обозначен ни на одной карте – кроме наших собственных карт, в которые мы иногда играли по вечерам. Надо ли говорить, что улицы нашего города были весьма дружны между собой – впрочем, когда появлялась моя безымянная улица, они сразу же демонстративно замолкали.

Наша страна… собственно, никакой страны у нас не было. Наша страна должна была появиться в результате какой-то войны, отколоться от каких-то государств, объединить какие-то земли – но войны запретили еще в восемнадцатом веке, соответственно, страны не получилось. Города, которые должны были входить в наше княжество, тайком собирались по вечерам и по праздникам, пекли пироги и пили огненный пунш. Собственно, я появился на свет только благодаря запретам на войны – мой дед должен был погибнуть в войне чего-то там против чего-то там.

Что касается меня самого… гхм… а давайте не будем про меня, ладно? Какая разница, кто я, откуда, что со мной было до того, как я обосновался здесь? В конце концов, рассказ не об этом, а о том вечере, когда…

Собственно, никакого вечера тоже не должно было быть – это был вечер тридцатого февраля, который решили сделать когда-то, когда пытались сделать все месяцы одинаковыми. Новшество не прижилось, а тридцатое февраля то ли отменили, то ли оставили, – никто так толком и не понял. Тридцатое февраля само не поняло, осталось оно или отменилось, и было оно или нет, поэтому оно приходило осторожно, просовывалось в чуть-чуть приоткрытую дверь и устраивалось на табуретке где-нибудь недалеко от входа. То есть, если вы хотели, то могли предложить тридцатому февраля чашечку чая и кусок пирога, а если не хотели, то могли закрыть дверь в прихожую, чтобы холод не проникал в уют ваших гостиных и кухонь.

В тот день я как обычно пожелал тридцатому февраля доброго утра и предложил ему чашечку чая с куском пирога – а потом отправился смотреть, где на этот раз остановилась моя улица. Внизу под моим домом, которого не было, оказался уютный старинный особняк, больше похожий на настоящий дворец. Сверху же над моим пятнадцатым этажом парило нечто сверкающее, сделанное из неведомых материалов, в чем я с трудом узнал что-то жилое. Это явление надо мной казалось настолько странным, что я побоялся направляться туда, и решил сначала нанести визит жителю старинного особняка – вернее, в свои времена он не был старинным, а вполне даже современным. Я осторожно толкнул дверь особняка, и только потом спохватился, что надо было бы постучать. Дверь поддалась удивительно легко, видно, она была не заперта. Мне стало не по себе, что я вошел в чужой дом, вот так, без спросу, но нужно же было войти, чтобы предупредить гнев хозяина, над особняком которого завис мой пятнадцатый этаж.

– Доброе утро… – начал я, – простите, что так, без приглашения… но дело в том, что мой дом оказался над вашим… Нет, вы не подумайте, я не в претензии, просто… чтобы вы на меня зла не держали… я только побуду здесь недолго, пока моя улица не отправится куда-нибудь дальше…

Хозяин не отвечал, и чем дальше, тем больше я понимал, что хозяина в комнате нет – но так нет, как будто он был здесь буквально считанные секунды назад: кажется, чашка далекофе только что двигалась под его рукой, а кресло еще хранило очертания тела… стоп, постойте-ка! Я снова посмотрел на кресло – мне показалось, что минуту назад оно было совсем другим, мягким и плюшевым, а не легким и плетеным, да и столик был массивным, из красного дерева, а не стеклянным. Я оторопело смотрел, как меняются предметы в комнате, и находил этому только одно объяснение…

– …кто-то убил хозяина дома… но не сейчас, в настоящем, а в далеком прошлом, и получилось так, что он не появился в этом доме, не обставил его по своему вкусу, все переменилось моментально… понимаете?

– Ваше имя? – спросил следователь.

Вместо этого я ответил:

– Я живу в минус седьмом доме на безымянной улице…

– Это что, розыгрыш?

– Что вы, ни в коей мере.

– Нет никаких безымянных улиц… и отрицательных домов…

Я хотел возразить, что отрицательный не дом, а номер, но меня перебили:

– В каком вы хотя бы городе?

– Понимаете… тут такая проблема… моего города или еще нет, или уже нет…

– Да что вы мне голову морочите в самом-то деле?

– Но как вы не понимаете, тут человека убили, надо же что-то делать!

– Паспорт ваш…

– Понимаете… у меня нет паспорта…

– А что такое? Потеряли?

– Да и не было никогда…

– Как же вы всю жизнь без паспорта живете?

– Так видите, какая проблема, у меня нет страны… страна, в которой я должен был жить, не существует, потому что…

– Ну, так а что я для вас сделать могу? Страны у вас нет, города у вас нет, улицы нет…

– …есть, но…

– …дома нет…

– …есть, но…

– Ну что это за улица такая, что это за дом такой, вы сами-то подумайте? Вот то-то же… Ничего не могу сделать… в возбуждении уголовного дела отказать…

Мне ничего не осталось кроме как идти домой, если это можно было назвать – домой. После обеда я решил наведаться в дом наверху, а заодно еще раз посмотреть дом внизу – но моим планам не суждено было сбыться. Улица не нашла ничего лучше, как перебраться в другой конец города ближе к ратуше, и я оказался среди незнакомых домов и перекрестков. Проще всего было оставить загадку старинного дома в покое, в конце концов, не меня же там убили – и все-таки я решил попытать счастья и что-то понять. Поэтому я направился в ближайшее кафе возле дома и заказал чашку кофе. Хозяин посмотрел на меня косо, как будто думал, а есть ли у меня вообще деньги – но все-таки принес двойное депрессо с тоскливками.

– Представляете… – начал я, – сегодня я был в одном доме… нет-нет, вы не думайте, я не лазаю по чужим домам… я зашел в гости… и… я увидел мертвого хозяина… вернее, даже не так, хозяин был живой… вернее, его не было… вернее, кто-то убил его в прошлом… и он исчез в настоящем… понимаете?

Я ждал, что сейчас мне придется долго и терпеливо объяснять происходящее – каково же было мое изумление, когда хмурый хозяин буквально вцепился мне в горло мертвой хваткой, явно намереваясь расправиться со мной сию же минуту. К счастью, я оказался проворнее, и через несколько минут мой противник уже оказался на полу с прижатыми к полу руками.

– Почему… почему вы хотели убить меня?

Кажется, он понял, что бесполезно притворяться и отпираться, и уже открыл рот, чтобы что-то сказать – когда моя улица сорвалась с места и кинулась прочь по городу, петляя среди переулков и отталкивая дома. Мне не оставалось ничего кроме как броситься за ней и успеть схватить улицу за поводок. Какое-то время улица с лаем неслась по улицам, волоча меня за собой, и я выслушивал вслед гневные тирады, что нельзя держать такие улицы, и на кой черт я её завел (как будто я её заводил), и вообще. Наконец, улица остановилась на берегу реки и принялась мирно щипать траву. Никогда я еще не был так зол на свою улицу, на свой дом, а больше всего – на самого себя, что не нашел себе места поприличнее.

Как всегда я первым делом пошел смотреть, над каким домом оказался мой пятнадцатый этаж, – на этот раз внизу был небольшой уютный домик, который как будто остановился на берегу реки и смотрел на волны. Я позвонил в дверной колокольчик – никто не ответил. Вторая попытка тоже не увенчалась успехом. Я уже хотел было оставить дом в покое и пойти восвояси, когда дверь распахнулась. Девушка на пороге испуганно ахнула, глядя на мое горло, и я только сейчас понял, что на моей шее остались глубокие следы пальцев того, кто пытался меня задушить.

– Простите… не бойтесь… пожалуйста, не бойтесь, честное слово… это… ну вы понимаете… он умер… там… человек в доме… то есть, он не умер… то есть, кто-то сделал так, что он был, а теперь его нет, и никогда не было… а потом я рассказал об этом хозяину кафе, а он чуть меня не убил…

– Вы… да вы… да как вам не стыдно? – девушка срывается на крик, оборвавшийся жалобным всхлипыванием.

– Простите, я всегда так делаю, если мой дом над чьим домом останавливается, я извиниться захожу, что помешал, я не хотел…

– Да вы… да как вы можете… да это же вы все сделали, вы!

– Что… что сделал?

– Да сами-то, сами-то посмотрите! – она показала куда-то в реку – я посмотрел с берега, чтобы разобраться, что натворила моя улица, готовый увидеть все, что угодно – и все-таки ахнул, когда буквально наткнулся взглядом на мертвое тело.

– Кто… к-кто это?

– А то вы не знаете!

– Честное слово, нет…

– Вы что, смеетесь? Да сами-то посмотрите, вы…

Я пригляделся как следует, и ахнул, когда узнал свое собственное лицо.

– Вот видите… видите, что вы натворили! И теперь вы все это уже не исправите, вот вы что наделали!

Я так опешил, что даже не смог возразить, что ничего подобного, я ничего не делал – и вместо этого ответил:

– Я все исправлю. Честное слово, я все исправлю.

– Ну и посмотрю я на вас, как вы исправите, когда…

…я не успел услышать, что она сказала, – улица снова сорвалась с места, поскакала куда-то во весь опор, я еле-еле удерживался в седле. Улица то бежала мелкой рысью, то переходила на галоп, то приостанавливалась – но только чтобы снова пуститься вскачь. Я проклинал улицу, я проклинал город, который как будто делал все, чтобы не дать мне разгадать тайну старого дома. Когда улица остановилась, я проклинал её и всех её родственников до седьмого колена. Тем не менее мне ничего не оставалось кроме как выйти из дома и оглядеться, над кем на этот раз завис мой пятнадцатый этаж.

Мне показалось, что я знаю это здание – не то старую церковь, не то старую школу, не то и то и другое вместе взятое – и там-то я точно найду разгадки на мучившие меня вопросы. Только сейчас я догадался, что город не прячет от меня разгадку, а наоборот, водит меня по нужным местам, чтобы я мог собрать воедино все фрагменты пазла и догадаться, что происходит. Осталось только войти в старую не то школу, не то церковь, чтобы получить последний фрагмент загадки…

– …постойте! Постойте! – кто-то бежал ко мне, запыхавшись, кто-то теребил меня за плечо, – вы… вы… это вы?

– Да, это я.

– Вы… вы живете в непостроенном доме?

– Совершенно верно.

– В доме минус семь?

– Точно.

– На улице без адреса?

– Именно так.

– В городе, которого еще нет или уже нет?

– Вы совершенно правы.

– В стране, которая…

– Да-да.

– Вам письмо.

Я посмотрел на обратный адрес на письме без адреса, – и мир перевернулся у меня перед глазами. Я бросился прочь от дома, прочь от города, туда, где… где… а впрочем, это касается только меня, давайте не будем об этом, ладно? В конце концов, у меня тоже есть свои секреты, которые, ну, честное слово, не имеют никакого отношения к делу… Итак, я бросился прочь из города в… и каково же было мое изумление, когда я там ничего не обнаружил, ничегошеньки-ничего из того, что обещали мне в письме! Я понял, что меня обманули, и довольно жестоко. Я бросился к своему дому – и, разумеется, его не нашел, улица с домом ушли неведомо куда. И это значило только одно – мне никогда не раскрыть этой загадки…

– …ну-ка, ну-ка, постойте-ка, постойте!

– Что такое? Вы кто?

– Кто, кто, читатели ваши, кто ж еще? Ну-ка хватит перед нами тут секреты секретничать, рассказывайте все, как есть, вместе разберемся, что случилось…

Я не хочу разбираться, что случилось, не надо, ну пожалуйста, не надо, я умоляю, я прошу. Меня не слушают, листают страницы назад, до того момента, как началось действие книги, до того момента, как он недоуменно смотрит на меня, недоуменно повторяет:

– Но… но почему? Но за что? Что я вам сделал-то?

Терпеливо объясняю – как объяснял тысячам и тысячам до него:

– Ну, вы же понимаете, правила есть правила. Вы поймите, я против вас ничего не имею, против вас вообще никто ничего не имеет, но вы поймите, вы должны покинуть дом, потому что вашего дома нет, и покинуть улицу, потому что вашей улицы нет, и из города тоже придется уехать, потому что нет никакого города, сами понимаете.

– А если я построю дом не здесь, вернее, не сейчас, а в городе, когда он еще был, что тогда? Нет, нельзя, говорю я, потому что вас тогда еще не было…

– …вы сами виноваты, вы нарушили правила, мыслимые и немыслимые, вот кто вас просил строить дом там, где вас еще нет? Так что вы сами виноваты, теперь вас быть не должно, нет, не здесь, а вообще быть не должно, вы сами виноваты, больше никто. Так что мне ничего не остается кроме как вас ликвидировать, всего хорошего.

Он еще пытается бежать, он не понимает, что от меня невозможно убежать, я не стреляю или что-нибудь в этом роде, я пишу на странице книги, что он утонул пару дней назад – и все. Он исчезает где-то в пучинах студеного канала, я мысленно киваю сам себе – получилось. Что-то настораживает меня, что-то мне не нравится, я еще не понимаю, что именно, спохватываюсь слишком поздно, у него было мое лицо…

– …это вы, это вы все сделали, – говорит девушка, её зовут Эльга, я не сказал читателям, что её зовут Эльга, и что мы хотели обвенчаться, я тоже не сказал, и что мы не обвенчались, я тоже не сказал, – потому что Эльга жила в еще не построенном доме, и мне пришлось её выселить, потому что правила есть правила, ну как же иначе. Эльга не может мне этого простить, и того, что я убил её возлюбленного, она тоже простить не может, еще неизвестно, что сильнее.

Это вы все сделали, говорит хозяин маленького кафе, это вы во всем виноваты, а я как сидел в своем кафе, так и буду сидеть, даром, что кафе сгорело три года назад, а я все равно здесь буду, даром, что я умер десять лет назад, а я все равно буду, поняли вы? И ничего вы мне не сделаете, ничегошеньки-ничего. А вот теперь сами же и попались, сами же и виноваты, теперь вы сами себя самого себя ликвидируете, потому что закон. Это вы отправили письмо, спрашиваю я. Я, а то кто же, отвечает хозяин маленького кафе, а вы и поверили, а вы и купились, что кто-то ответил на вашу апелляцию, что кто-то вас помиловал. Вот теперь вы и не узнаете, что было там, не то в старой церкви, не то в старой школе, никогда не узнаете, ни за что не найдете. Вы это сделали нарочно, чтобы я лишился своего шанса на спасение, говорю я. что вы натворили, говорю я, а если там был шанс на спасение для нас для всех, что тогда, а если там можно было что-то сделать, чтобы все мы жили, что тогда, а? Хозяин кафе не знает, что ответить, теряется – я срываюсь с места, я бросаюсь в лабиринты города, чтобы найти не то церковь, не то школу, уже понимаю – не найду…

Ненастоящая Эми

Джесси вспоминает, когда она последний раз ела. Нет, не с девчонками в кафе, когда соберутся, закажут чего-нибудь такого, невыговариваемого, ванильно-клубничного или наоборот, рыбно-соусного, – а вот дома, например, когда приходит из школы, и…

Джесси вспоминает, не помнит.

Тогда Джесси пытается вспомнить, что было в школе, нет, не в смысле, как записочками перекидывались и шептались о своем, о девичьем, а ну… хотя бы какие предметы сегодня были, а вчера, а позавчера, а какой день недели сегодня вообще, а где вообще расписание, а нету.

Джесси пытается вспомнить, когда она последний раз спала. Тоже ничего не вспоминается, хоть убей, а вот когда Джесси, например, мылась, тоже не помнит, нет, что-то вспоминается, в ванне лежала с пеной, только это не то…

Джесси начинает понимать, это может значить одно, только одно:

Джесси не существует.

Аглая задумывается: по-хорошему Аглае задумываться должно быть некогда, Аглая должна быть вся в делах, это постирать, то приготовить, за Китти проверить, чтобы уроки сделала, а то ведь не сделает, да и так не сделает, и сяк не сделает, а проверить надо, и на работе завал должен быть, такой завал, из-под которого вообще не выбраться, и домой добираться когда-нибудь никогда с десятью сумками, доверху набитыми непонятно чем… Почему всего этого нет, спрашивает себя Аглая, почему она не помнит, что делала на работе, кем она вообще работает, работает же, почему Аглая только помнит, как приходит домой, и печет что-нибудь такое вкусное, что можно печь разве что под настроение, но не так, не каждый вечер, и Китти… что она вообще делает, Китти эта, вчера говорила, у неё две пятерки по пению, а кроме пения с рисованием у них вообще что-нибудь бывает в школе, или нет…

Аглая открывает дневник Китти, смотрит на пустые графы, пение с рисованием мотаются по строчкам, не знают, куда им себя деть. Так не бывает, говорит себе Аглая. Так не бывает.

А это значит только одно, думает Аглая.

Только одно.

Аглаи не существует.

– Эми, ну придумай мне маму, – просит Лола.

– Да, ну, зачем тебе… – хмурится Эми, не понимает, зачем Лоле мама, а то ведь начнется, сначала мама, потом папа, потом троюродная тетушка, потом мамина или папина работа, потом сотрудников там человек сто, потом у них семьи-дети, а Эми как это все в голове удерживать должна…

– Ну, Эми, ну пожа-а-алуйста, ну только маму…

– Да зачем…

– Ну, у Китти есть, а у меня нет, ну Эми!

– У Китти мама пироги печет…

– И моя печь будет… или нет, пусть она работать будет где-нибудь в парке аттракционов, чтобы мы бесплатно могли…

Эми вспыхивает:

– Нам что, по четыре годика, на каруселях кататься?

– Ну, зачем на каруселях, пусть там воздушные шары будут!

– Ты че, так просто не можешь воздушный шарик купить?

– Да не-е-т! – Лола сердится, – в небо на воздушном шаре, сечешь?

– А-а-а… – Эми оживляется, а ведь правда хорошо Лола придумала, здорово будет. И здорово, и боязно как-то, что-то это далеко зашло, что придуманная Лола управляет настоящей Китти. Хотя это, если подумать, тоже здорово…

…Джесси еще раз смотрит в дневнике, школа номер тридцать семь, если это правда, сворачивает на улицу, где должна быть школа, и правда, стоит трехэтажное здание, оттуда выбегают девчонки-мальчишки, Джесси разглядывает бегущих, ищет себя, не находит, черт, почему, почему нет, почему…

Джесси не сдается, Джесси не отступает, Джесси во что бы то ни стало найдет настоящую себя, найдет, найдет, вот увидите. Джесси идет к дому, как будто ждет, что ей по дороге подвернется настоящая Джесси. Интересно, сможет она заговорить с настоящей Джесси, или не сможет, сможет настоящая вообще её увидеть, или нет. Наверное, нет, потому что… потому что… ну, потому что из настоящих её только Эми видит, и все.

Джесси сворачивает в узкий проулок, где пустые заброшенные дома, здесь хочется ускорить шаг, идти побыстрее, хоть Джесси и выдуманная, ненастоящая, а все равно – побыстрее. И боязно, и в то же время так и хочется заглянуть в глубину темных домов, в черные провалы без окон, где розовые джинсы и рюкзачок в виде дракона, и красные волосы, и что Джесси тут делает, почему она тут лежит с перерезанным горлом, и ноги уже сами несут прочь, а-а-а-а-а-а!

…А Китти пойдет и разберется, вот так, сама пойдет и разберется, почему они все мертвые там в заброшенном доме лежат. Сама разберется, даром, что Китти не настоящая, она вот сейчас возьмет и к Эми пойдет, сама пойдет, а не тогда, когда Эми про неё вспомнит, и нажмет на кнопку звонка, и что-то где-то затрещит, и непонятно, то ли это звонок работает, то ли что. Щелкает входная дверь, на пороге старая тетка лет сорока, ну а что вы хотели, Джесси всего тринадцать, для неё все, кто за двадцать, все старые-старые тетки, а кому за сорок, те ну вообще, люди столько не живут.