Куда уходит кумуткан. Брат мой Бзоу

Приблуда

Собака не уходила. Легла на траву под изгородью и поскуливала. Каролина сказала, что Арнольд сам виноват. Молодой охотник вчера нашёл собаку на лесной прогалине. Она была вся драная, в колтунах и крови. Сбежала от хозяина и попала к волкам. Или хозяин наказал её за проступок и бросил в чащобе. В этих местах случалось и такое. Арнольд сжалился над ней. Покормил собаку, и она увязалась за ним, а теперь спала возле калитки и возвращаться в лес не хотела.

Молодая семья Людвигов, Арнольд и Каролина, жили в небольшом бревенчатом доме на выселках таёжного Пихтинска – посёлка сибирских голёндров, переселенцев из Голландии. Прошлой осенью Арнольд похоронил отца и остался один с женой. Они были женаты два года, но детей у них не появилось. Каролина переживала из-за этого. В Пихтинске все семьи были многодетные.

– Человек без детей – и не человек вовсе, а так, обсевок какой-то, – говорила тёща Арнольда.

У Каролины было три брата и две сестры.

– Столько дядей и тёть, а у нас для них ни одного племянника или племянницы, – вздыхала она.

Собаку решили приютить. Вымыли, расчесали, оставили во дворе и назвали Рикой. Рика быстро обжилась. Бегала у ворот, лаяла на бурундуков и белок, отгоняла их от дома и, довольная, возвращалась в будку.

Первые недели Каролина ждала, что появится хозяин собаки, уведёт её. Говорила, что от дикой приблуды нет толку, что нужно взять нормального щенка у родителей.

Годом позже в семье родился сын. Рожать ездили в город. Потом шумно отпраздновали событие с родственниками и друзьями. Рика, разволновавшись из-за гостей, металась по двору, прыгала, лаяла. Арнольд, улыбаясь, сказал, что она тоже радуется ребёнку, но Каролину такое поведение напугало. Она потребовала посадить собаку на цепь и не выпускать из будки.

– Бог знает, что у твоей Рики в голове. Её там в лесу волки трепали. Такое не забудешь. Вот перемкнёт у неё, и бросится на ребёнка! Вон зубы-то какие. Сама как волк.

Арнольд отшучивался, говорил, что Рика даже белки ни одной не задушила. Каролина устроила истерику. Привела маму и сестёр. Вместе они в один голос причитали о беспечности Арнольда, говорили, что его отец был таким же, поэтому и погиб рано – в лапах медведя.

Арнольд разозлился. Сжал кулаки, но промолчал. А на следующий день посадил Рику на цепь. Чтобы всем стало спокойнее. Собака не возражала. Она любила будку. Это был её дом – тёплый и безопасный, не то что тёмная чащоба, где она жила прежде. Можно было положить голову на лапы и смотреть на стоявшие за оградой лиственницы – вспоминать беспокойные дни скитаний и радоваться, что они окончились здесь, в деревянной будке с тряпичной подстилкой и двумя жестяными мисками.

Завидев Каролину с младенцем, Рика начинала лаять, вилять хвостом. Женщину это настораживало. Она называла собаку приблудой, просила мужа увезти её подальше от села и бросить. Пусть та бежит куда хочет. Арнольд жену не слушал. Он любил Рику, брал её на охоту, на сбор ягоды и грибов. Научил подбирать в зарослях подстреленную птицу.

Так прошёл год. Каролина постепенно забыла о страхе перед собакой, оставляла ребёнка во дворе. Он ползал по дощатому настилу, мял проросшую в щели траву. Ловил кузнечиков, бабочек, жуков – всё, что шевелилось. Поглядывал на Рику и смеялся, если видел, что та приплясывает на месте, лязгает натянутой цепью.

Однажды Каролина развешивала бельё и не заметила, как её сын, торопливо перебирая ручками и ножками, прополз на четвереньках через весь двор и остановился возле собаки.

Услышав крик жены, Арнольд выскочил из дома. Увидел, что она выронила таз с бельём и указывает в сторону будки. Там ребёнок, всем телом навалившись на Рику, теребил ей уши, дергал на её ошейнике цепь. Собака шустрила хвостом и, наклонив голову, старалась лизнуть мальчика в бок. Отец рассмеялся, увидев такую сцену. Вернул Каролине сына, а на следующий день, вопреки её крикам и слезам, освободил Рику. Собака от радости долго носилась по двору, затем, присмирев, вползла в сени, куда её не пускали с прошлого года.

Сыну собака понравилась, он теперь не отставал от неё. Хватал Рику за хвост, кусал за лапы, пробовал забраться ей на спину. Стоило Каролине отвлечься, как во дворе начиналась возня. Рика улепётывала от ребёнка, потом бросалась к нему со спины, утыкалась мокрым носом ему в шею. Мальчик вскрикивал, пробовал поймать собаку, но та уже во весь опор мчалась на другой конец двора.

Каролине не нравились эти игры. Она твердила мужу, что собака дикая и её дикость обязательно скажется. В гости приходили мать и сёстры Каролины. Улыбались, приносили варенье и стряпню, а потом слово в слово повторяли Арнольду всё, что о собаке говорила его жена. Пугали тем, что однажды произойдёт что-то страшное.

И однажды в самом деле произошло страшное.

Пихтинск – село лютеранское, но своей кирхи[30] в нём не было. Не было среди сельчан и пастора. Вместо него исповедовал и крестил местный «учитель». В тот день отмечали день его рождения. Приехали гости из соседних деревень и даже родственники из Иркутска. Мальчика не с кем было оставить, а брать его с собой Каролина не захотела – простуженный, он в последние дни чихал и сопливил. Во двор его не пускали, да он и не рвался. Решили, что в доме ему опасность не грозит, и потому оставили одного, в кроватке.

Рика проводила хозяев до забора. Потом сбегала до курятника – гавкнула на разгомонившихся кур, словно боялась, что они потревожат сон ребёнка, и вернулась в будку. На село опустились густые, как таёжный чай, сумерки. Ветром принесло запахи хвои и сирени.

Праздник был долгим и шумным. От еды, песен и водки устали так, будто весь день косили сено, но были счастливы, повидав старых знакомых и послушав их рассказы.

Арнольд и Каролина вернулись хмельные и не сразу заметили, что Рики в будке нет, что во дворе беспорядок. Стол опрокинут, цветочные горшки сброшены с завалинки. Таз и вёдра валяются.

Дверь в дом была приоткрыта, но даже на это родители не обратили внимания. На замок её всё равно никогда не запирали.

Лишь войдя в сени и включив свет, Арнольд замер. Одежда и обувь – повалены. Мешки с картошкой – выпростаны. Каролина, зашедшая следом, оборвала весёлый лепет на полуслове. Разом сняло хмель – так морозным ветром выдувает тепло из-под открытой рубахи.

Арнольд быстрым шагом проскользнул в прихожую, взял с притолоки ружьё – спрятанное под навесом и незаметное для чужого глаза. Воров в селе не видели уже много лет.

Арнольд бережно шёл по дому. Вспомнил, что не снял ботинки. Подумал, что жена будет ругать за грязь. Нахмурившись, отогнал глупые мысли. Слушал, не скрипнет ли где-нибудь половица. Вор мог услышать голоса и затаиться в доме. Ждал удачной секунды, чтобы сбежать. Или давно сбежал, прихватив всё ценное.

«У нас и ценного-то ничего нет», – подумал Арнольд, когда Каролина, очнувшись от растерянности, рванула к детской. Он не успел её остановить, а потом услышал до того пронзительный крик, что почувствовал, как у него онемели ноги. Стальную зазубренную нить продёрнули через сжатый кулак. Раскалённые иголки втиснули под ногти. Подняв ружьё на изготовку, Арнольд бросился к жене.

В комнате, на ковре у сундука, лежала Рика. Она растерянно смотрела на людей. Приподняла мордочку и затаилась. Её пасть была в крови. Шерсть была в крови. Лапы – в крови. От них тянулись кровавые следы к детской. А на пороге комнаты растеклось потемневшее пятно крови.

Перед глазами зарябило красным. Крик Каролины поднимался всё выше. Арнольд оглох и слышал только своё дыхание. Оно было чёрным и колючим, как ночная темень за окнами, как таёжный мрак, из которого вышла Рика.

Собака приподнялась. Начала вяло, с дрожью вилять перепачканным в крови хвостом. Будто оправдывалась. Будто искала защиты у Арнольда – от себя, от того, что натворила. Арнольд выстрелил. Грохот выстрела оборвал струну крика. Каролина, пошатнувшись, вытянула руки. Хотела упереться в стену, но та была слишком далеко. Так и села на пол. Покачивалась и что-то бормотала. Посмотрела на мужа. Отчаяние сменилось злобой. Глаза Каролины превратились в тяжёлые чёрные угольки.

– Ты! Ты! – закричала она, давясь чёрными слезами. – Ты! Убийца! Ты его убил! Ты убил нашего сына.

Она вцепилась в ногу Арнольда. Хотела встать, но не могла. Арнольд бросил ружьё. Его глаза были сухими и такими же угольными, как у жены. Отдёрнул ногу. Пошёл к детской. Шёл медленно и неуверенно, словно шагал по речному дну против течения.

Брезгливо переступил через Рику. Отшатнулся, увидев, что перепачкал в крови подошвы ботинок. Толкнул приоткрытую дверь. Неверной рукой включил свет. Посмотрел на детскую кроватку. Замер, качая головой. Захлёбываясь, вдохнул. Потом ещё раз. Упал на колени, но даже не почувствовал этого. Схватил лицо руками, впился ногтями в кожу и диким воем застонал в ладони. Сквозь пальцы потекли слёзы. Из детской кроватки, перепуганный, раскрасневшийся и укрытый одеялами, на него смотрел сын. У стены лежала росомаха – разодранная, застывшая с неестественным оскалом.

– Так всё и было. – Рудольф Арнольдович склонился к Максиму, похлопал его по плечу и усмехнулся.

Максим задержал дыхание: от Рудольфа Арнольдовича крепко пахло пивом.

– А Рика? – дрожащим голосом спросила Аюна. – Она там лежала – это она сторожила?

– Да, – дядя Рудольф кивнул. – Чтобы уж наверняка, чтобы другая росомаха ко мне в детскую не забралась. Росомахи в тех местах редко заходили к жилью… Люди думали – перебили уже всех. Да вот, оказалось, не всех.

Максим и Аюна сидели на кухне в квартире у Саши. Ждали, пока он уберётся в комнате. Надежда Геннадиевна сказала, что иначе никуда его не отпустит. Кроме того, заставила сына съесть куриный суп и пюре с котлетами. Кормить Сашиных друзей не захотела, но угостила чаем с баранками.

Максим и Аюна допивали чай, когда к ним зашёл Сашин папа, дядя Рудольф. Они разговорились. Ребята не ожидали, что услышат от него такую историю. И не думали, что вспомнят о ней на следующей неделе – тогда имя Рики зазвучит для них по-новому.

Семья Людвигов

Сашу считали чудаковатым. Он дружил только с Максимом и Аюной. Другие дети сторонились его. Было ещё несколько ребят, которых он приглашал на день рождения и на ледовую горку, но назвать их друзьями он не мог.

В очках с тонкой оправой, худой, с непропорционально длинными руками, с тёмным и каким-то излишне сухим, заострённым лицом, он казался иностранцем, родни у которого не нашлось ни в русской, ни в бурятской семье. Неудивительно, ведь Саша был голендром.

О том, кто такие голендры, ни во дворе, ни в школе никто не знал. Никого это не интересовало. Учитель истории однажды попросил Сашу сделать доклад о своей семье. Из сбивчивой тихой речи одноклассники поняли только, что в Отечественную войну прадедушку Саши из-за фамилии посчитали немцем и отправили на десять лет в трудовой лагерь. После этого Сашу стали обзывать фрицем. В школу даже приходил отец одного из мальчиков – ругаться, почему его сын «должен учиться с детьми недобитых нацистов».

С тех пор Саша старался не упоминать о своём происхождении. Но мама каждый месяц устраивала ему урок – заставляла выучивать имена и даты из истории голендров, говорила, что он должен гордиться своими корнями. Чем тут гордиться, Саша не понимал, однако уроки учил исправно.

Людвиги были лютеранской семьёй. Впрочем, это не мешало им молиться православным иконам. Их дедушки говорили на диковинной смеси украинского, белорусского и польского – на языке, который они называли хохлацким. Фамилия у них, как и у всех голендров, была немецкой, имена они порой предпочитали польские, а свой род вели из Голландии.

В младшей школе, играя солдатиками, главного злодея Саша называл герцогом Альбой, а главного заступника – Мартином Лютером. Далёкие прапрадеды Людвигов, корчеватели и плотники, до шестнадцатого века числились католиками, затем объявили себя протестантами, за это их изгнали из Голландии. Спасаясь от жестокого герцога, голендры укрылись в Польском королевстве.

Голендры почувствовали себя в безопасности, вновь занялись любимым плотницким делом. Так продолжалось до третьего раздела Польши, когда их земли перешли к Российской империи.

Мама следила за Сашиной игрой и поправляла его, если он путался в названиях.

В начале двадцатого века в игру вступал индеец из набора «Покахонтас» – таким Саше представлялся премьер-министр Столыпин. Он предложил голендрам поселиться в Сибири, занять здесь любой приглянувшийся участок. Голендры, уроженцы богатых полей Фландрии, согласились.

В предгорья Саян переехали Гиньборги, Гильдебранты, Кунцы, Людвиги и другие семьи. С тех пор они тут и жили. После долгих лет изгнаний нашли свой холодный, дикий, но вполне уютный уголок. Построили дома, оградили их забором. Высоким, крепким забором. Надеялись, что он убережёт от новых бед. Не уберёг. В Отечественную войну не только Сашин прадедушка пострадал из-за немецкой фамилии. В каждой семье голендров было по несколько человек, отправленных в трудовые лагеря.

Мама говорила Саше, что мировые войны смыли европейских голендров, не оставили от них ни следа. Они сохранились только в сибирской тайге. Здесь говорили на своём, хохлацком языке, молились по старинным библиям и молитвенникам – ксёнжкам, женились и хоронили по давним обычаям.

Последние два поколения голендров хохлацкого не знали. Сашина мама хотела выучить его сама, хоть и была голендром не по родителям, а по мужу, но никак не успевала. Саша из хохлацкого знал лишь несколько слов. На Пасху неизменно говорил Максиму: «Христос пан з мэртвых встал» – и ждал от него уже разученное «Правдиво же встал». А на Рождество фальшивым голоском подпевал маминым колядкам: «Дай Пане Боже сщеньстве. И здраве та свенто хвалебно».

Надежда Геннадиевна, Сашина мама, рассказывала, что национальных сёл в Сибири, таких как голендрские Пихтинск и Дагник, наберётся множество. Среди них есть и еврейские, и старообрядческие, и литовские, и польские.

– Это тоже всё русские? – спрашивал Максим маму.

– Наверное. Теперь русские.

Соседи посмеивались над Сашиной мамой. Многих забавляло, что Надежда Геннадиевна по голендрскому обычаю хранила в особой шкатулке свадебный чепец и готовилась вновь примерить его на свои похороны – из свадебного он должен стать погребальным. Посмеивались и над тем, что Людвиги держали в квартире, в прихожей, настоящую бочку с копчёной колбасой, плотно уложенной туда и залитой салом. Однако колбаса была вкусной, и соседи не отказывались угощаться.