От экватора до полюса. Сборник рассказов
Электрик Джозеф рассказывал мне ещё более страшную историю, случившуюся до нашего приезда. Один англичанин со своей молодой женой решил покататься на лодке. А надо сказать, что местные племена используют для передвижения по реке каноэ – чрезвычайно неустойчивую в воде посудину. Англичанин как-то приспособился управляться с шестом, и они раскатывали посередине реки, когда его жене захотелось остудить в воде разогретые палящим солнцем ноги. Не успела она, как следует, поболтать в воде одной ногой, как тут же, схваченная неожиданно появившимся крокодилом, была словно сдунута ветром с каноэ и без единого крика погрузилась в воду.
Англичанин инстинктивно отпрянул в другую сторону, чтобы сохранить равновесие, и буквально чудом не перевернулся сам. О спасении жены не могло быть и речи, так как у англичанина не было никакого оружия, а вода в реке текла настолько мутная, что невозможно было хоть приблизительно увидеть, где идёт борьба и идёт ли она вообще.
Я с трепетом вспоминаю этот рассказ, опасливо посматриваю по сторонам даже сейчас, когда вода в реке настолько прозрачная, и её так мало, что в отдельных местах мы отчётливо видим стайки рыбок и забрасываем туда крючки с червями, можно сказать, прямо в рыбьи рты.
Камис сидит рядом со мной, сосредоточенно следя за поплавком. Голова с короткими курчавыми чёрными волосами наклонена немного вперёд. Он нетерпелив и часто поднимает удилище раньше времени. Мне хочется поговорить с этим мальчуганом, и я, используя те немногие слова арабского лексикона, которые успел выучить, спрашиваю:
– Камис, ты кто? Из какого племени?
– Я занди, – гордо отвечает он. – Мой папа занди и мама занди.
– Значит, ты ням-ням? – говорю я, вспомнив, что именно людей племени занди племя динка прозвало людоедами, что на их языке и звучит «ням-ням».
– Да, я ням-ням, – соглашается Камис, – могу съесть тебя и его, и всех. – 0н обводит кругом рукой, потом делает вид, что хочет укусить меня.
Мы оба хохочем, я отбиваюсь от него рукой, и вдруг Камис становится серьёзным:
– Мы не едим людей. Занди никогда не ели людей. Человека есть нельзя.
Я вижу, что он собирается обидеться и уже совсем нахмурился. Хлопаю его легонько по спине и говорю:
– Инта коис, Камис. Ты хороший. Все занди хорошие. В Африке все люди хорошие.
– Нет, не все, – не соглашается он. – У меня денег нет – я хороший. У других денег много, они кушают много – они плохие.
Он тычет в меня пальцем и продолжает:
– Ты хороший. Ты мне кушать даёшь. Все русские хорошие. Они любят негров. Я поеду в Москву.
– Когда ты собираешься в Москву? – интересуюсь я.
– Ты поедешь и я с тобой.
– А что ты там будешь делать, Камис?
– Работать. Я всё умею. Я буду помогать тебе.
– Там надо учиться, – говорю я.
– Я хочу ходить в школу. Я буду всё знать. Потом я стану большим человеком.
Смотрю на Камиса, на его рваные штанишки, сквозь дыры которых просвечивает чёрное блестящее тело, на его решительное выражение лица. Скажите ему сейчас: «Поехали!», и он, не задумываясь, залезет в чемодан, чтобы, как он говорит, его никто не заметил и не задержал.
Смотрю на него и появляется огромное желание действительно взять с собой этого мальчишку, вымыть, одеть, показать ему великие города, отвезти в пионерский лагерь, чтобы увидеть настоящую радость в его огромных глазах, не знавших такого счастья.
Я выхожу из дома с фотоаппаратом на груди: решил прогуляться. В стороне от дороги поднимается столб пыли. Это Камис, заметив меня, уже мчится сопровождать, куда бы я ни пошёл. И вот запыхавшийся, радостный он шагает рядом, поднимая босыми пятками пыль.
В руке у него плод манго, ещё немного зеленоватый. Но это не беда. Многие любят манго слегка недоспевшим, когда плод ещё не такой приторный.
Камис всё время что-то говорит, размахивая руками и не дожидаясь моего ответа. Вдруг он резко опускает руку с манго и опасливо смотрит вверх. Над нами пролетает орёл. Вижу лицо Камиса, на мгновение ставшее сердитым, и начинаю хохотать.
Камис, мой смышлёный маленький друг Камис, мгновенно расплывается в улыбке и смеётся со мной, понимая, что мы оба вспомнили вчерашнюю историю. Это было необычно и удивительно для нас.
Мы разделывали свинью. Это настоящий праздничный день для нас, так как с мясом в этих местах не очень хорошо – дорогое и не всегда уверен, что хорошее. А тут наш вечный спаситель Фильберто, выполняющий помимо многочисленных обязанностей в канисе (католическая церковь) ещё и роль заведующего хозяйством, продал нам весьма дёшево целую свинью.
На отходы слетелись со всех сторон огромные грифы с длинными голыми шеями. Пока тушу смолили и резали, грифы сидели на краю крыши соседнего домика, выделяясь чёрными силуэтами на фоне яркого синего неба, переминаясь с ноги на ногу, иногда нетерпеливо перелетая с места на место.
Высоко в совершенно безоблачном небе можно было заметить чёрные точки. Это парили орлы. Их тоже заинтересовали приготовления внизу.
И вот, как только всё ненужное людям оказалось в железной бочке, грифы принялись за свое дело, опуская головы на длинных шеях прямо в бочку, вытаскивая кривыми клювами содержимое, выхватывая куски друг у друга. Но птицы неповоротливы и довольно медлительны. Этим пользовались орлы, со свистом проносящиеся над опрокинутой уже бочкой и на лету выхватывающие из-под носа у грифов лакомые кусочки. Грифы бесспорно сильнее орлов, да и крупнее их, но орлы выигрывают за счет своей смелости и скорости.
Мы с любопытством наблюдали за птицами. Камис, всё время помогавший нам что-нибудь приносить и уносить, получил, наконец, ломоть хлеба и большой кусок еще горячего мяса. Выйдя из дома, радостно улыбаясь, он положил мясо на хлеб и понёс его ко рту, когда что-то просвистело над ним, обдало ветром, и в руках его остался только кусок хлеба, а мясо уже было высоко в когтях орла.
Камис растерянно смотрел на хлеб и улетающую птицу, всё ещё не веря, что мясо, которое он держал в своих руках и готов был уже съесть, украдено самым невероятным образом.
Даже видавшие виды негры хохотали, наблюдая эту картину, а Камис, постепенно придя в себя, тут же побежал к нам и, отчаянно жестикулируя руками, начал объяснять, что произошло, и что он не виноват, и что поэтому ему нужно дать ещё мяса, а то он голодный, и что он теперь не выпустит кусок, а если орёл налетит, то он его стукнет или схватит за крыло.
Теперь Камис даже манго прячет от орла, но это уже перестраховка – орлы манго не едят.
– Маши вен? Куда идешь? – спрашивает Камис. – Хочешь покажу, где мой дом?
Я сразу соглашаюсь. Давно собирался посмотреть, где он живет. Мы покидаем наш поселок. Тропинка ведёт вдоль реки. Пейзаж в общем-то унылый. На сухой пыльной земле торчат чахлые кустики, выгоревшие на солнце и потому почти лишенные зелени. Кое-где разбросаны деревца, не дающие ни тени, ни плодов. Где-то в стороне торчат две высокие голые пальмы с большими листьями на вершине. Недалеко от них важно прохаживаются марабу. Наше появление их нисколько не беспокоит.
Хоть я стараюсь быть всё время начеку, но Камис первым замечает змею, хватает камни и начинает атаку. Змея быстро уползает. Я пытаюсь остановить Камиса, но это не так легко.
Наконец, он кричит весело:
– Халас, нум
что значит «Всё. Мёртвая», и довольный догоняет меня.
Идти приходится долго. Оказывается, его деревня километрах в четырёх от консервного завода. Вот почему Камис часто остаётся ночевать в посёлке, особенно, когда мы показываем на улице кино или поздно возвращаемся с рыбалки. В такие вечера Камис ходит у нас под окнами и громко свистит или поёт, напоминая о себе и о том, что он хочет есть.
Тропинка огибает длинный ров, заполненный водой. Камис предлагает спуститься и перейти через воду, но я отказываюсь от такого удовольствия. Здесь в Африке всё может обернуться самым неприятным образом. Во-первых, неизвестно, какая глубина воды, во-вторых, вода стоячая, а как мне рассказывали, в такой воде развиваются микроорганизмы в виде тонких иголочек, которые легко проникают в организм человека через кожу и впоследствии парализуют всё тело. Так что теряем время, но обходим препятствие. По другую сторону рва появляется великолепная манговая роща. Под её тенистыми кронами и спряталась деревня Камиса.
Он сейчас весел и всё время рассказывает мне о том, как он будет жить в Москве, как заберёт туда маму и папу.
Кстати, меня очень интересовало, кто же на самом деле его родители. Дело в том, что Камис время от времени приходил к нашему дому то с каким-нибудь слепцом, то с хромым мужчиной, то с одной, то с другой женщиной, уверяя нас, что это именно его папа или мама и просил для них чего-нибудь поесть. Не верить ему всякий раз было трудно, так убежденно он доказывал, что не обманывает. Но и поверить ему в то, что у него столько родителей тоже было невозможно.
Может быть, это и впрямь были его родственники, но подозреваю, что он просто приводил с собой знакомых, искалеченных болезнями людей, пользуясь нашим хорошим отношением к нему, накормить и других.
Камис очень добр, и он хочет всегда сделать нам что-то приятное за то, что мы кормим его. Иногда его доброта оборачивалась для нас боком.
У нашего инженера-электрика, работавшего на заводе, маленькая пятилетняя дочь. Камис на год или два старше. Как-то раз он принес ей красивую косынку. Трудно было сказать, откуда он её взял, так как он довольно уверенно подарил её Аллочке и сказал, что это для неё.
Никто тогда особенно не задумался над тем, где он мог достать хоть что-нибудь. Решили, что где-то выпросил для девочки, но вскоре пришла целая делегация местных девчонок больших и маленьких. Они, во-первых, поймали Камиса и привели его с собой.
Сначала они долго шумели, потом Камис, подчиняясь, видимо, их воле, позвал Аллу и сказал, чтобы она вернула косынку. Разыгралась целая трагедия, так как малышка не хотела расставаться с подарком. Но девочки все в один голос стали кричать, что Камис плохой, он вор и его не надо тут кормить.
Косынку, конечно, вернули владелице, а Камис после этого несколько дней ходил в стороне от нашего дома, обиженно посматривал на нас за то, что и мы его поругали. Но обида скоро прошла, и он опять стал ходить с нами на рыбалку и гордо носить ведро для рыбы. Это он считал своей прямой обязанностью и, если догонял нас по дороге на рыбалку, первым делом забирал ведро.
Иногда во время рыбалки он был просто незаменим. Если крючок с леской цеплялся за подводный камень, Камис деловито спускался с мостика на берег, снимал с себя трусики, заходил в воду, для чего-то затыкал уши пальцами и скрывался под водой. Там он, естественно, руки от головы отнимал и начинал шарить ими в мутной воде по дну. Если не удавалось сразу отцепить крючок, Камис поднимал голову над водой, отдувался, как паровоз, и снова нырял.
Он ничего не боялся, а ведь знал, что именно здесь мы вылавливаем электрическую рыбу карабу и калям-калямок с острыми твёрдыми плавниками. На самом деле рыбы так не называются. Просто «караба» переводится как электричество. Вот и называем этим словом электрическую рыбу. А «калям» в переводе означает «разговаривать». Когда кто-то много говорит не по делу, мы комментировали словами «калям-калям», подразумевая, что это пустая болтовня. А к рыбе это имеет прямое отношение, так как, поймавшись на крючок и оказавшись над водой, эта рыбка начинает издавать трескучие звуки, типа «чи-чи-чи», словно начинала говорить. Вот её и прозвали «калям-калям», то есть рыба-болтунья.
Электрическая караба доставляла немало беспокойства, когда попадалась на удочку. Прежде всего, её не просто было вытащить, не оборвав леску. Но ещё труднее оказывалось снять с крючка. Всякое прикосновение к ней давало себя почувствовать из-за внушительной порции электрического разряда.
Камис бросался первым отцеплять карабу. Но делал он это не всегда ловко и, получив удар хвостом или просто нечаянно прикоснувшись к рыбе, он тут же отскакивал, сконфуженно улыбаясь, но через секунду предлагал другой вариант, как отцепить рыбину. Каждый раз при этом он хорошо знал, что добыча достанется ему, так как мы не ели эту рыбу – в ней толстый слой жира и почти нет мяса, как нам казалось. Но местное население, и особенно Камис, едят её с удовольствием.
Тропа, по которой мы шли, вступила в манговую рощу. Она, оказывается, очень большая, и довольно много аккуратных тростниковых хижин укрылось под густыми кронами огромных деревьев с висящими повсюду на длинных шнурках стеблей плодами манго. Сюда почти не проникают солнечные лучи. Выложенные камнями дорожки пролегли между рядами хижин. Такого я ещё нигде не видел. Мне кажется, я попал в райский уголок, где всегда цветут цветы и поют прекрасные птицы.
На одном из деревьев вижу маленьких обезьянок. Кругом чистота и покой. Я словно бог вступаю на райскую землю. В руке у меня посох, точнее хорошо обработанная дубинка из красного дерева, с которой я, как и местные жители, стараюсь не расставаться. Уже не раз прикидывал, как я ее возьму с собой, когда буду уезжать.
Первые минуты я даже забыл про фотоаппарат и ничего не снимаю. Но вот к нам со всех сторон начинают подходить люди. Кажется, все из племени баланда. А нет, вижу высоких стройных негров племени динка, вот и занди.
Начинаю фотографировать. Груди девушек обнажены, но юные прекрасные леди не стесняются и с удовольствием позируют. Деревня далеко от города и сюда, очевидно, не дошёл пока указ, запрещающий ходить без одежды.
Рослые парни подходят ко мне, ощупывают мою дубинку и одобрительно говорят:
– Эсая коис. Хорошая палка.
Да, хорошая. Но я смотрю на их руки и вдруг замечаю, что у одного, второго, третьего не хватает пальцев, кистей или даже руки. Оборачиваюсь и смотрю вокруг: холодный пот выступает у меня на лбу.
Все они калеки. Прекрасные девушки, позирующие перед моим аппаратом, тоже страдают отсутствием пальцев на руках и ногах.
Мгновенно я всё понял. У больных проказой постепенно отмирают конечности. Это была деревня прокажённых – лепрозорий.
Вспомнились страшные рассказы об ужасной болезни. Прокаженных свозили раньше на отдельные острова, чтобы изолировать от людей здоровых. Об этой деревне мне рассказывали, но я не предполагал, что она совсем рядом от нас.
Инстинктивно делаю шаг в сторону от подошедших ко мне людей. Камис удивлённо смотрит на меня, а я, силясь улыбнуться, говорю им:
– Масалама, масалама! – что означает «до свидания».
Они, улыбаясь, прощаются со мной, протягивают на прощание руки, без пальцев, просят приходить ещё. Почти бегом я проношусь через деревню. А в голове одна мысль: «Больных проказой не выпускают из страны, не выпускают». Мчусь к реке. Навстречу поднимаются два пожилых негра. На всякий случай спрашиваю их по-английски, почему в деревне так много калек. Ещё теплится надежда, что всё не так, как я подумал. Может, я ошибся.
Один из негров знает английский язык и отвечает спокойно и коротко:
– Лепрози.
Проказа.
Я спускаюсь к самой воде реки. Моя прекрасная палка эсая летит далеко в воду, и я смотрю, как она медленно уплывает, унося с собой страшную память о прокажённых.
Рядом со мной стоит Камис. Он догнал меня и всё так же удивлённо смотрит, не понимая, почему я так быстро ушёл.
Бедный Камис. Перед нашим отъездом мы увидели у него на ноге у самой ступни повязку. В тех местах это означает одно, что болезнь перешла от родителей к сыну. Теперь ему никогда не попасть в Москву. Ему никогда не выбраться из этой деревни, и он не станет большим человеком. Но я увез с собой в памяти его глаза, его страстное желание быть вместе с нами. Это желание всего народа. И я верю: придет время, когда дети Африки будут счастливы и не будут знать, что такое проказа.
Мумкен
Мистер Женя! Мистер Женя!
– Я откладываю книгу (рассказы Мопассана о его путешествии по Африке), поднимаюсь с кресла и выхожу на зов. Перед нашей верандой стоит Питер, высокий худой мальчик. Ему одиннадцать лет. Это мой второй друг после Камиса. Он тоже часто ходит с нами на рыбалку.
Питер менее подвижен и кажется менее смышлёным, чем Камис. Зато уж если он вызывается помочь в чём-нибудь, то помогает довольно хорошо. Ему можно даже доверить помыть свою тарелку после еды. Камис же может с радостью взяться за любое дело, в том числе за мытьё посуды или пола, но из этого ничего хорошего не выходит, ибо его энтузиазма хватает самое большее на минуту, а потом всё идёт тяп-ляп.
Питер однажды принёс мне в знак дружбы один из маленьких зубов бегемота, который теперь мне служит подставкой для ручки. Теперь здесь, в России, она всегда напоминает мне об этом мальчике.
Сейчас Питер говорит:
– Мистер Женя, инта мумкен маши хинак.
Я понимаю, что он приглашает меня куда-то пойти. Который раз благодарю себя за то, что, приехав сюда, уделил много внимания изучению арабского языка и в короткий период научился кое-что понимать и даже говорить.
В этот раз Питер, оказывается, звал меня посмотреть танцы племени динка, которые они начали исполнять метрах в трёхстах от нашего дома под громкие неустанные звуки барабанов.
День только-только начинал клониться к вечеру, и было ещё совсем светло, поэтому я скорее взял кинокамеру и фотоаппарат, чтобы запечатлеть экзотическое для нас зрелище.
Приглашая, Питер сказал магическое слово «мумкен», то есть «можно». Как я люблю это слово особенно здесь, в Африке. Оно как пропуск или даже пароль, без наличия которого можно оказаться в неприятном положении, если не хуже. Как-то я решил обойтись без него и очень скоро пожалел об этом.
Вышло это так. Пошли мы рыбалить на озеро втроем – два русских инженера и я. Точнее мы поехали на лэндровере, так как до озера было километра три. Озерцо небольшое, но мы частенько ездили или ходили к нему, поскольку в нём водится много карасей. Подойти к воде можно лишь в нескольких местах, так как всё озеро окружено высоким тростником, а берега почти везде илистые. Обычно мы устраивались в одном и том же месте под небольшим крутым скосом земли. А наверху над этим местом, чуть-чуть подальше, расположилось не так давно какое-то кочевое негритянское племя.
С рыбалкой у меня не ладилось: всё время приманка исчезала на пол секунды раньше, чем я успевал подсечь. Я было начал расстраиваться, как вдруг вижу: с горки спускается с железным ведром прямоугольной формы, которое здесь называют софия, высокая девушка.
Босиком, с тряпицей, обвязанной вокруг талии, вместо юбки, с бусами, свисающими на обнажённую грудь, она шла прямая, как пальма, нимало не смущаясь нашим присутствием.
Подойдя к небольшому заливчику, она поставила софию на землю, достала из неё маленький черпачок и стала набирать им воду прямо из озера.
В восторге от возможности сделать хороший снимок, бросил своё удилище, схватил фотоаппарат и прямиком направился к ней, чтобы сфотографировать крупным планом. Однако девушке эта затея, видно, не очень понравилась. Сначала она, правда, улыбнулась мне, но при виде нацеливающегося на неё объектива сразу нахмурилась и закачала головой.
Побоявшись, что девушка резко запротестует или отвернётся, быстро нажимаю на спусковую кнопку. Щелчок пришёлся явно не по вкусу африканской мадонне, она посмотрела на меня совсем обиженно, ничего не сказав, поставила себе на голову софию с водой и неторопливо стала подниматься по тропе.
Больше я не рискнул фотографировать её, так как мои товарищи, прожившие здесь несколько больше, чем я, стали убеждать меня, что я поступил опрометчиво, не спросив её разрешения сделать снимок.
– Мумкен? надо было спросить, мумкен? – смеялся Анатолий Иванович. – Здешние племена не всегда любят позировать. Многие из них полагают, что вместе с фотографией у них забирают удачу и счастье. Наживёшь ты себе горя со своей экзотикой.
Я начал оправдываться, когда вдруг мы услыхали какой-то шум наверху. Крики доносились со стороны того места, где расположилось племя. Меня, как предполагаемого виновника, послали осторожно узнать, в чём дело.
Поднявшись на пригорок, я убедился, что из-за высокой травы видна только верхушка хижины. Пришлось залезть в кузов лэндровера и наблюдать оттуда.
Увиденное несколько обеспокоило меня. Перед хижиной стояла девушка, которую я сфотографировал, а несколько женщин, как мне показалось, более пожилого возраста размахивали руками и что-то кричали ей. Тут же стояли и мужчины с копьями и дубинками на плечах.
Собирались ли они к нам, не знаю, но эта картина не обещала ничего хорошего, потому я быстро спустился к нашим, и мы на всякий случай свернули удочки, сели в спасительный лэндровер и укатили восвояси.
Спустя несколько дней, мы опять приехали к этому озеру. Уж очень хороший там был клёв. Немного погодя, пришла опять за водой та же девушка.
Ну, то ли у племени всё обошлось хорошо, и всякие опасения у них прошли, то ли ещё почему, однако она уже не смотрела на меня так хмуро. Правда, она вообще ничего нам не говорила, грациозно опустилась к воде, напилась из своего черпачка, затем скинула своё подобие юбки и пошла купаться.
Нам оставалось только завидовать ей, поскольку, какая там ни жара под сорок градусов, а лезть в воду мы не решались.
Вскоре за водой пришли ещё две девушки, пожалуй, помоложе первой. У одной на шее висели белые бусы, у другой на длинном шнурке было что-то вроде зубов небольшого зверя.
В этот раз я не забыл спросить:
– Сура мумкен?
То, что я просил разрешения сфотографировать их, они, может, и не поняли, так как только улыбались и что-то отвечали на непонятном нам языке.
Я всё же сделал великолепный кадр и, кажется, все остались довольны. Да, это племя не знало арабского языка, как и многие другие кочевые племена, не имеющие обычно дела с арабами.
Товарищи мои по рыбалке, увидев миролюбиво настроенных девушек, тут же поспешили присоединиться к ним для общей фотографии, не забыв несколько раз сказать магическое слово «мумкен», хотя аборигенки, насколько я понял, его не знали. Тем не менее, в этот раз всё прошло без эксцессов.
Делая крупные шаги, Питер важно шагает возле меня. Я тороплюсь. Танцы обычно длятся долго, но скоро стемнеет, и тогда нельзя будет снимать.
Подходим к высокой пальме, под которой стоит единственная в посёлке двухэтажная хижина. Это своеобразный клуб племени динка. Нижняя часть её обтянута чем-то типа плетёной рогожи. Вокруг сделан неширокий навес, опирающийся на толстые кривые брёвна.
При виде меня с камерой в руках десятка полтора смельчаков забираются на козырёк и замирают без движения в ожидании фотографирования.
Я охотно снимаю фотоаппаратом и затем прошу двигаться, так как начинаю снимать кинокамерой. Но при виде нацеливающейся на них камеры они опять застывают, не понимая, почему я кричу им «мумкен маши» то есть «можно идти».
Что же касается остальных, тех, кто находится внизу, то они неустанно пляшут. Старик Джозеф колотит во всю то палкой, то ладонью по большому барабану, висящему на коряге.
– Там-там-там, – несётся его звук.
Джозеф работает сторожем на заводе и является постоянным барабанщиком на всех праздниках племени динка.
На той же коряге висит второй барабан, поменьше первого. По нему стучит помощник Джозефа. Видя, что я начал снимать танцы, барабанщики ускоряют темп, кажется, до невозможного. Я снимаю и про себя удивляюсь, как можно выдерживать такой темп и так долго.
Танцуют все. Тут и мальчишки, озорные и весёлые, полностью подражающие в своих танцах своим отцам, стараясь прыгать вверх как можно выше. Ведь именно танцы племени динка отличаются высокими прыжками. Даже самые маленькие девочки лет пяти-семи танцуют, бегая вприпрыжку по кругу вместе со всеми.
Высокий динка, выделяющийся ростом даже среди своих высоких соплеменников, в длинной полосатой рубашке с дырой на спине, движется мелкими шажками, изредка наклоняясь то вправо, то влево, и затем подпрыгивая, но не так часто, как это делают мальчишки.
Здесь же заведующий складом готовой продукции завода. Он начальник, и одежда его соответствует должности. Все мужчины в основном босиком, в шортах и светлых или серых рубахах, а у него на ногах туфли, поверх тёмных брюк аккуратная белая в полоску рубаха, застёгнутая на все пуговицы.
Женщины более степенны в танце, но также веселы и неустанны. Их одежды ярки и разнообразны. В основном это платья типа сарафанов или кофточки и юбки. Руки до плеч у всех открыты. Многие на запястьях носят белые костяные кольца. На правых локтях у всех женщин и девочек привязаны шерстяные султанчики, напоминающие хвосты зверей и очень эффектно взлетающие вверх во время быстрых движений рук.
Среди этой пестрой толпы выделяются две фигуры. Одна – это старик в брюках и серой рубахе, поверх которой на спину наброшена чёрная меховая шкура какого-то зверя. Видимо, он олицетворяет чудовище. Вторая фигура – женская. Старуха, обнажённая до пояса, идёт против движения общего круга. Её тощие высохшие груди взлетают вместе с дешёвыми деревянными бусами, представляя весьма неприятное зрелище. Она толкает то одного, то другого танцора, стараясь обратить на себя внимание каждого.