Золотая девочка, или Издержки воспитания
У бабушки Этери (которая, собственно, не была Маринэ бабушкой) был свой дом на краю посёлка и большой тенистый двор, в котором росли бабушкины любимые гладиолусы и сиренево—лиловые ирисы. И огород был, и виноградник. Во дворе росло алычовое деревце и несколько хурмин (летом хурма ещё зелёная, незрелая, вырастет, когда Маринэ здесь уже не будет, уедет домой, в Москву), грядки с чесноком, луком и зеленью, за домом – виноградник, в котором поднимались по шпалерам виноградные жилистые плети, а внизу, вдоль шпалер, росли помидоры – места хватало всем.
Ещё во дворе был колодец-журавель, и Маринэ нравилось доставать из него воду, хотя это было нелегко: в высоком прыжке Маринэ взлетала на колодезный журавель и повисала на нём, сложившись пополам (она умела это делать – вперёд, вжимая колени в лоб и обхватив ладонями стопы, и назад, почти касаясь затылком икр, что было совсем уж невероятным зрелищем для поселковой ребятни и исполнялось на бис).
Маринэ весила непозволительно мало для девочки её возраста, журавель упрямился, не хотел поднимать из колодца ведро, а потом не хотел опускаться, но Маринэ не сдавалась и в конце концов научилась. Это была «война ласточки с журавлём», как шутила бабушка Этери.
Маринэ по привычке поднималась в половине шестого, к радости Этери, которой «внучка» помогала с огородом. Успевала и грядки выполоть, и гладиолусы полить из садовой лейки, и с подружками поиграть, и накрасить губы зеленой кожурой грецкого ореха (цвет держался несколько дней, хотя губы стягивало и жгло от йода, который был в ореховой шкурке. Но чего не стерпишь ради красоты!)
Ещё они с соседкой Маквалой и её близнецами Анзором и Анваром ходили в горы за ежевикой, и каждый раз набирали два трёхлитровых бидона. Ежевику съедали во дворе, за большим скобленым столом, запивая ягоды парным молоком. Маквала держала двух коров, бабушка покупала у неё молоко и делала творог, и не понимала, почему Маринэ категорически отказывается его есть и отчаянно мотает головой. Впрочем, сыворотку девочка пила с удовольствием – кисленькая, холодненькая, разбавленная колодезной водой, она незаменима в жару: питьё и еда одновременно.
Ещё они играли через ворота в мяч, по пять человек с каждой стороны, и наоравшись и напрыгавшись до изнеможения, отправлялись всей интернациональной ватагой к морю, прихватив с собой соседского Байкала – рыжую кавказскую овчарку, чистопородную и потому необыкновенно умную и воспитанную.
У Байкала своя история, которая заслуживает того, чтобы её рассказать: щенка, «грузинской» рыжей масти принесла в дом бабушка Маквалы. Свой поступок бабушка объяснила просто: она уже старенькая и скоро их оставит, а пёс вырастет и будет как память – о ней. И помощником будет незаменимым.
Так и случилось: бабушка умерла в том же году, а Байкал вырос красивым и умнейшим псом, сторожил дом и нянчился с близнецами, не позволяя им открывать калитку и хулиганить, но разрешая делать с собой всё, что им вздумается. Бабушкина памятка, рыжий мохнатый красавец Байкал, светлая тебе память.
Море было в двух шагах, от бабушкиного дома полчаса ходьбы. Перейдёшь Адлерское шоссе, держа Байкала за ошейник и чувствуя, какой он тёплый под густой и мягкой шерстью, – и вот оно, море! Купайся сколько влезет. Маринэ плавала как дельфин, и буйки замечала только когда плыла обратно.
Лёд не комильфо
Но лето кончалось, а вместе с ним «кончались» друзья, поскольку дома Маринэ было не до них, она ничего не успевала («Занимайся как следует, и в кого ты такая несобранная!»). С пятого класса в школе «пошёл» английский язык, который у Маринэ тоже «пошёл» и она самым серьёзным образом пыталась переводить Джона Китча на французский, тайком от всевидящих родителей. Получалось неплохо, и хотя дальше подстрочника дело не шло, Маринэ не отчаивалась. Ничего, потом получится.
В классе её любили – никто не мог перевести текст лучше, и Маринэ с удовольствием помогала одноклассникам, переводя оба заданных варианта, что называется, под копирку.
– Маринка, вот скажи, чего ты не умеешь? – спрашивала её соседка по парте, черноглазая Галя. Маринэ пожимала плечами и хмурила длинные брови.
– Машину водить.
– Ага, скажи ещё, что вертолёт не умеешь водить и самолёт. И катер!
– Самолёт не могу, а катер могу, я летом научилась. У Пятраса отец в яхтклубе работает, он Пятраса учил, и меня заодно научил.
– А он кто? Имя такое странное…
– Да никто, говорю же, сосед. Справа тётя Маквала живёт, а слева Яннис Густавович. Я по-эстонски понимаю немного, Пятрас меня научил, – похвасталась не любившая хвастаться Маринэ, и Галя посмотрела на неё с уважением. Тише воды ниже травы, а катер водить умеет! И понимает по-эстонски. Врёт, наверное.
Маринэ умела всё: плавала всеми известными стилями, играла на пианино «Dla Elizy» Бетховена на школьных вечерах, неплохо танцевала (Маринэ блестяще каталась на коньках, тренер честно отрабатывала деньги, а танцы ей ставил хореограф, Маринин папа заплатил ему за дополнительные занятия. Маринэ считала, что дополнительные занятия – это уже слишком, но её никто не спрашивал).
В девятом классе они с Галей всю зиму ездили на каток «Дружба» на Воробьёвых Горах (которые тогда назывались Ленинскими). Воскресенья были для Маринэ праздниками, она с удовольствием садилась за пианино, с удовольствием занималась танцами в клубе (Арчил Гурамович проводил для желающих показательные уроки – танцевал с партнёршей, ученики смотрели и повторяли) и весь день мечтала, как вечером будет кататься – целых три часа!
Родители против катка не возражали («в школе шесть уроков в день, плюс музыка, плюс танцы, вечерами уроки и рояль, в воскресенье рояль, спортзал и фламенко… Пусть девочка отдохнёт»). Они радовались тому, что Маринэ снова встала на коньки, но не понимали, зачем было выбирать дорогой каток, когда можно покататься за двадцать копеек в Парке Культуры?
В ответ Маринэ гневно заявила, что в Парке Культуры «лёд pas comme il faut (франц.: не комильфо) и слишком мягкий, дорожки inconfortablement (франц.: неудобны) и все в буграх, освещение плохое, а публика mal aleve (франц.: дурно воспитана). Отец крякнул и потребовал перевести. Маринэ мстительно перевела на грузинский, чтобы мать не поняла. Регина поджала губы: вырастили негодяйку. Отец задумался.
Но выдвинутые аргументы говорили сами за себя («говорили» на парижском французском!), и каждую субботу Гиоргис торжественно выдавал дочери две трехкопеечных монетки на трамвай (туда и обратно), два пятака на метро (туда и обратно) и рубль, который Маринэ отдавала за входной билет на каток.
Часть 3. Двойной аксель
Каток
Каток открывался в восемнадцать ноль-ноль, лёд comme il faut и можно кататься до десяти вечера, но они с Галей уходили в девять: возвращение домой позже десяти каралось бралдэбулис сками (по-грузински – скамья подсудимых, а по-русски – не будет никакого рубля, никакого катка).
Три часа на коньках Галя выдерживала с трудом, периодически отсиживаясь в буфете, где она поглощала неимоверное количество песочных пирожных, заедая их бутербродами с докторской колбасой и запивая сладким кофе.
– Галя! Опять в буфет? Ты же только что оттуда!
– Где – только что? Я уже полчаса катаюсь, у меня ноги замёрзли и кофе хочется. Тебе разве не хочется?
Маринэ качала головой, отказываясь. Не могла же она признаться, что хочется, но у неё нет денег, только восемь копеек на обратную дорогу. Пить кофе за Галин счёт было стыдно, да и калории в буфете рукоплещут и скандируют. Арчил выгонит её из ансамбля, даже разговаривать не станет, посмотрит на стрелку весов и укажет на дверь. И отцу позвонит. Дома за такое убьют сразу, даже ругать не будут…
– Ты ешь, ешь, не стесняйся. Будешь как снежная баба!
– Не хочешь, как хочешь, я пошла…
На негнущихся ногах Галя плелась в буфет – заедать пирожными «снежную бабу». Она с удовольствием уехала бы домой, но спорить с Мариной бесполезно: прокатавшись три часа, она уходила с катка со слезами на глазах – «Ещё бы часочек, и всё, и больше не надо…»
– Марин, неужели ты не устала?! Я – как бобик, на все четыре лапы хромаю, – признавалась подруге Галя. Маринэ молча пожимала плечами и морщилась («Правое плечо, где твоя совесть, когда же ты заткнёшься? Будешь ныть, упаду и сломаю ещё раз, помяни моё слово!»
Конечно, бутерброд с кофе был бы очень кстати, но о буфете Маринэ даже не заикалась, тема закрыта: или буфет, или фламенко (Маринэ занималась танцами с четырнадцати лет, хотя поначалу особого желания не проявляла. Но её мнение никого не интересовало: руководитель ансамбля был другом отца, и всё как всегда решили за неё). Через год Маринэ, что называется, втянулась, несмотря на ежедневные шесть уроков в школе и домашние задания, на которые катастрофически не хватало времени, хотя она сидела за уроками дотемна.
Маринэ нравилось танцевать испанское фламенко, которое так просто не станцуешь: это вам не летка-йенка и не вальс «и – раз, два, три, и – раз, два, три», под который топчутся по площадке, стараясь не наступать друг другу на ноги. Фламенко это целое искусство. Фламенко – это минус пирожные, минус кофе и минус бутерброды с колбасой. Без кофе и пирожных обойтись можно, а без танцев… Без танцев она не сможет.
Кроме всего прочего, Кобалия не упустит возможности и скажет про неё отцу: «Гоги, твою дочь распирает, как тесто на дрожжах. Что, скажи на милость, мне с ней делать?». Мать скривит красивые губы (Регина очень красивая, почти как Лилита Озолиня, Маринэ немного на неё похожа, хотя брови у неё отцовские, и губы тоже) и скажет что-нибудь насчет булимии, которую надо лечить, а отец промолчит… и больше не даст ей денег, и придётся три воскресенья в месяц кататься (на сэкономленных на трамвае копейках) на буграх и колдобинах Парка культуры и отдыха… Ну уж нет! От такого отдыха можно остаться без ног. А без буфета вполне можно обойтись, не очень-то и хочется, можно потерпеть. Зато нормальный лёд и музыка нормальная.
– Марин, тебе не надоело кататься? Пойдём, погреемся.
– Я на льду погреюсь, и тебе советую. Ты как мёртвая катаешься! (любимое выражение бывшего Марининого тренера, Аллы Игоревны, в просторечии Аллочки, вспомнилось как нельзя кстати) – Хочешь, научу? Давай руку…
– Ой! Ай!! Ты что творишь?! Я же упаду, я боюсь… Что значит, ничего страшного? Это тебе ничего, а мне больно… Маринка!! Не так быстро, куда мы с тобой разогнались, на пожар, что ли? Ой, я сейчас упаду! Ты меня уронишь, руку отпусти… Ай! Ох… больно как! Говорила же тебе… Теперь синяк будет («Будет, и не один, мне ли не знать…»)
– Ну и наплевать, зато кататься научишься.
– Я и хочу кататься, а падать не хочу, – капризничала Галя, ей бы Аллу Игоревну, со льда не поднималась бы.
– Не любишь падать, не падай! – озвучивала Маринэ ещё один Аллочкин перл, и Галя таращила на неё глаза, пытаясь понять смысл сказанного.
Двойной аксель
Галя, запыхавшаяся после «обучения», ошеломленная скоростью, с которой она каталась (летела надо льдом, держась за Маринину руку), плюхнулась на деревянную скамейку, не помышляя больше о буфете и во все глаза глядя на Марину: на такой скорости умудряется не падать, и ноги на ходу меняет, и задом едет… Как хочет, так и едет! Интересно, где она научилась так кататься?
– Марин, почему ты не падаешь? Я три раза уже шлёпнулась, а ты ни одного. Вот бы мальчишки посмотрели, не стали бы тебя пай-девочкой дразнить. Слушай, а ты где так кататься научилась? – приставала Галя и слышала в ответ:
– Пусть дразнят, я уже привыкла и на дураков не обижаюсь.
– А прыгать умеешь? – не унималась Галя. – Тулуп, лутц и этот, как его…флинт?
– Флип. А ты разбираешься! Те, что ты назвала, это зубцовые, а есть ещё рёберные – сальхов, ритбергер и аксель.
Марин, какие ещё рёберные? Я только названия знаю, а больше ничего не знаю… Марин, покажи, а? Ну, хоть разочек…Один раз, Маринка! Аксель – слабо?
Галя, похоже, знает, о чём говорит. Или угадала случайно? Что называется, берёт «быка за рога», аксель ей подавай. Вот уж – что угодно, только не аксель. С него-то Маринэ и упала, «журавлик отправился в полёт», как цинично выразилась Алла Игоревна.
Прыжок – обязательный элемент в фигурном катании – выполняется обычно с левой ноги с приземлением на правую, исключая ритбергер (выполняется весь на правой ноге: правый рёберный стопор, вращение на правой, приземление на правую). У Марины хорошо получался сальхов (заход с дуги назад внутрь), а аксель не получался, потому что она устала и вместо того, чтобы сосредоточится на прыжке, думала о том, что вечером её ждёт франсэ и уроки на завтра…
Аксель – самый трудный из всех прыжков, выполняется после мощного разбега на скорости пять-шесть метров в секунду. Если неправильно выполнить аксель, сильно ударяешься о лёд на хорошей скорости. Маринэ устала падать и ударяться, тело превратилось в один сплошной синяк и невыносимо болело, а Алла Игоревна не устала повторять: «Марина, что ты вытворяешь?! Соберись, наконец! Плохо сегодня катаешься, очень плохо. Пока не прыгнешь двойной аксель, домой не пойдёшь. Давай, ещё раз!»
…Самый трудный – аксель, единственный из прыжков, который выполняется на движении вперёд: с левой ноги вперёд с приземлением на правую ногу, рёберный стопор сменяется зубцовым, который обеспечивает хорошую высоту прыжка.
В тот чёрный день Маринэ прыгнула двойной аксель в два с половиной оборота, что называется, на последнем вдохе. Ноги у неё сильные, тело лёгкое (вес ниже нормы), вот только сил уже не осталось – Маринэ взвилась высоко вверх и… приземлилась на жёсткие руки. «Жёсткими» руки быть не должны ни в коем случае, можно повредить плечо, и голову тоже можно. Что Маринэ и сделала – правая рука ударилась о лёд и скользнула по нему в сторону, подставив под удар правое плечо и голову.
Сотрясение мозга прошло (это не очень приятная вещь, всё время тошнит и всё время плохо), плечо напоминало о себе до сих пор, но Маринэ нашла выход – не падала. И не прыгала аксель. Она вообще больше не прыгала, только сальхов иногда, исключительно ради удовольствия. И не при Гале, с неё станется, растрезвонит на всю школу…
– Не смогу. Мне падать нельзя, у меня плечо… Я его сломала, немножко, уже зажило, только правая рука… Она ничего, но до конца не поднимается, – путано объяснила Маринэ. И заглянув в Галины глаза, из которых враз исчезло веселье, поспешно добавила:
– То есть, я могу поднять, но немножко больно. Врач сказал, это пройдёт, – вдохновенно врала Маринэ. Не «немножко» и не пройдёт, но Гале этого знать необязательно.
– А если ты на него упадёшь? – встревожилась Галя. – Ты же как ненормальная катаешься…
Маринэ молча пожимала плечами и отрывалась, что называется, по полной программе, не зря она училась восемь лет. Ногам было радостно «вспоминать», и они «входили во вкус» раньше самой Маринэ…
Часть 4. Партерные поддержки
Кастинг
Одноклассникам знать об этом не обязательно, как и о танцах, которыми она занималась всерьёз. А ведь не хотела! Спасибо отцу – настоял на своём и, крепко взяв строптивую дочь за руку, отвёл в Клуб детского творчества, на кастинг в студию фламенко к Арчилу Гурамовичу Кобалии (и наверняка заплатил, чтобы учил дочку «как следует» и не давал расслабляться, Арчил гоняет её больше других, как призовую лошадь на скачках).
В студию фламенко (самодеятельный, или, как говорил Кобалия, околопрофессиональный ансамбль с громким названием «Легенды фламенко», руководитель с бурным прошлым – хореографическое училище, затем академия хореографии и две операции на ногах, партнёрша руководителя – с ещё более бурным прошлым) Маринэ приняли после унизительного осмотра в облегающем тонком трико.
Маринэ, которой исполнилось четырнадцать, выдержала «экзамен» сцепив зубы, молча выполнила всё, что от неё требовал Арчил Гурамович молча вытерпела на себе его руки, когда он «поправлял движения».
Арчил Кобалия, в просторечии Коба, танцевал как Хоакин Кортес (легендарный испанский танцор фламенко) и гонял их в хвост и в гриву по три часа ежедневно, с пяти до восьми вечера. После чего «артисты» (которым все три часа убедительно втолковывали, что они ни на что не способны и до профессионалов им как до звёзд) отправлялись в душ. Душевые в клубе, слава богу, были, иначе как же домой ехать…
Клуб находился в получасе ходьбы от Марининого дома, так что она всегда возвращалась домой пешком (зачем тратить деньги зря, за месяц из трёхкопеечных монет, выданных отцом на трамвай, набиралось полтора рубля, и можно было «кутить»).
«До свиданья, Арчил Гурамович» – «Аста ла виста, амигос, завтра прошу не опаздывать и на занятиях не спать, а танцевать».
На ужин творог без сахара (лаваш в уме), потом час за пианино (по вторникам и пятницам полчаса), потом делать уроки на завтра, «в одиннадцать чтобы была в постели, сон обязателен для восстановления организма», какая трогательная забота о её здоровье!
Хоакин Кортес
По вторникам и пятницам к танцам добавлялась музыкальная школа. Занятия начинались сразу после уроков, Маринэ едва успевала. – «Марина, pietus ant stalo» (лит.: обед на столе) Маринэ усмехается – кто же танцует с полным желудком? – «A ciu, mama, as nenoriu» («Спасибо, мама, я не хочу»). Когда отца нет дома, мать переходит на родной литовский. Маринэ понимает, но не всё, и тогда Регина качает головой и сквозь зубы повторяет по-русски, и Маринэ чувствует себя виноватой. Вот и сейчас, проглотив под пристальным взглядом матери четыре ложки супа и буркнув «спасибо, мама, было очень вкусно», вскакивает из-за стола и вылетает из дома ракетой. Какая гадость мамин суп из спаржи, за которой Регина ездит через день на рынок, и не лень ей… Ничего, вечером творога поест, должна же она что-то есть. Маринэ согласна – на нелюбимый творог, спаржу с противным оливковым маслом (мама покупает нерафинированное, полезное, гадко пахнущее) – Арчил Гурамович обещал им гастрольную поездку в Испанию, поедут не все, только лучшие. За Испанию она согласна на всё.
Ей нравилось смотреть, как Арчил танцует canto grande, нравился их танцевальный коллектив, а испанская гитарная музыка приводила её в восторг. Занятия фламенко открыли для неё новый мир, да что там мир – целую вселенную! Южно-испанская (андалусийская) гитарная музыка, длинное облегающее платье для танцев, с традиционными оборками и воланами (воланы Маринэ решительно отрезала, оборки были милостиво оставлены) и шаль-мантон с длинными-предлинными кистями.
Canto grande – высокий стиль, один из видов фламенко. Есть ещё облегчённый, cante chico. Кобалия отдавал предпочтение cante hondo/jondo (глубокий и серьёзный драматический стиль) и не представлял фламенко без элементов классического балета, от души нагружая ими canto grande. Так что осилить «высокий стиль» могли немногие, и в ансамбле процветала «текучесть кадров».
Кобалия не сдавался и набирал новых учеников, с «нормальной» растяжкой, «какой-никакой» гибкостью и «нормальным» весом «рост минус сто пятнадцать». На занятиях он никогда не зашторивал окна и, завидев прильнувшие к стеклу любопытные физиономии, всякий раз повторял: «Взгляните в окно – на вас смотрят и завидуют!» (практика доказывала обратное, и после месяца занятий ученики нередко переходили в категорию «смотрящих»).
Танцевали танго, тангильо, тьенто, фанданго и севильян, отбивая каблуками по деревянному настилу ритм испанской гитары (прищёлкивания пальцами и хлопки ладонями прилагаются). Арчил Гурамович любил двенадцатидольные ритмы (сигирийа, солеа, ливьянос, серрана, кабалес) и классический балет. Последний требовал классического подхода, трёх часов в день было до смешного мало, подготовка учеников оставляла желать лучшего, но Кобалия клятвенно обещал им поездку в Испанию на «Биеннале фламенко» (фестиваль фламенко в Севилье, который проводится один раз в два года) – для тех, кто не ленится и приходит на воскресные занятия. Кроме биеннале, планировалась гастрольная поездка по Испании. С гастролями не получалось, и они откладывались на неопределенный срок.
Злой волшебник
По четвергам Маринэ появлялась в студии с полуторачасовым опозданием: в этот день в музыкальной школе было сольфеджио и музыкальная литература. Сольфеджио с четырёх, перемена на двадцать минут, музлитература до шести, бегом на трамвай – и canto grande (исп.: высокий стиль, один из видов испанского фламенко) до восьми вечера. О музыкальной школе Арчил Гурамович знал, и проблем у Маринэ не было, «в воскресенье жду на дополнительные занятия, придёшь на два часа раньше и отработаешь пропущенные полтора».
Воскресенье – это два часа в спортзале, а потом занятия с группой. Арчил утверждал, что разминка на спортивных снарядах ничуть не хуже балетного станка, тем более что растяжка у Маринэ из разряда «более чем», а зал в воскресенье свободный, грех им не воспользоваться. Итак, долой танцевальное платье (длинное бледно-голубое чудо с оборками в два яруса, подаренное ей отцом – к неудовольствию матери, которая считала, что её портниха сшила бы не хуже).
– «Марина, не возись!– командовал Арчил. – Платье сняла, обувь сняла, трико надела, подошла ко мне» – получасовая партерная гимнастика, потом сорок минут на снарядах (разминку Кобалия целиком составлял из силовых упражнений, не тратя времени «на ерунду»): Маринэ на шведской стенке (Арчил на брусьях); Маринэ на кольцах (Арчил не снимает рук с её талии, страхует, потому что Маринино правое плечо ноет, как больной зуб. – «Это хорошо, что больно, сустав разрабатывать надо, куда врачи смотрели, о чём думали!»), наконец долгожданное приказание: «Отпустила руки». Маринэ послушно разжимает пальцы и… медленно скользит вниз, а руки Арчила Гурамовича медленно скользят вверх по её телу в тонком трико, и с этим ничего нельзя сделать!
Кобалия смотрит на её горящие щёки и говорит ласковым, добрым голосом: «Молодец, девочка, всё хорошо, не надо стесняться. А теперь соберись с силами, и – на брусья, только не говори мне, что не можешь».
Партерные поддержки
На брусьях ей ничего не остаётся, как только вспоминать. Самое любимое воспоминание – о том, как она собирала в горах магхвали (ежевику) с бабушкой Этери, соседкой Маквалой (чьё имя переводится как «ягода») и её близнецами. Главное, не думать о боли в плече, о том, что Арчил стоит рядом и ждёт, когда Маринэ не выдержит и свалится (брусья после колец – это жестоко, потому что у неё болит плечо и устали руки, и Арчил знает, что она непременно упадёт, а он не даст ей этого сделать – и Маринэ снова окажется в его руках…)
Может, рассказать отцу? Но они с Арчилом дружны, Арчил скажет папе, что это простая партерная поддержка, а «девочка выдаёт желаемое за действительное» и отец будет над ней смеяться, как смеялись близнецы, когда бабушка налепила вареников с ежевикой и забыла положить в начинку сахар. Вареники получились такими кислыми, что их никто не мог есть, кроме Маринэ (ничего, что кислые, дома и таких не допросишься). Маринэ макала вареники в сметану и заедала сахаром, но ей всё равно было кисло. Маринэ морщилась, а близнецы над ней смеялись и называли ткбили, сладкая…
…Сил не осталось совсем, руки не желали слушаться, пальцы разжались сами собой, Маринэ соскочила с брусьев и оказалась в сильных руках Кобалии. Опять – в его руках, и с этим ничего нельзя сделать…
К чести Арчила Гурамовича, заставляя Маринэ заниматься буквально до упаду, он ни разу не дал ей упасть. Вот и сейчас – подхватил и поставил на ноги, продолжая держать – левой рукой за спину, правой поперёк груди.
– Эх, ты… Цыплёнок табака! Больше каши надо есть и больше заниматься. Окончишь школу, я за тебя возьмусь, – пообещал Арчил, не выпуская Маринэ из рук, и она вздрогнула от отвращения. Словно не замечая этого, Арчил перехватил её поудобнее, и Маринэ оцепенела от стыда и гадливого ужаса.
– Ты падаешь так неожиданно, что поддержки у нас получаются более чем!
Маринэ дёрнулась и попыталась вырваться, руки Арчила пробежали по её телу, словно проверяя, всё ли на месте, и после тщательной проверки наконец отпустили.
– Всё, всё… Вижу, что больше не можешь, – как ни в чём не бывало сказал Арчил Гурамович. – Марш на скамью! Соберись, Маринэ, уже немного осталось. Зато в Испании мне не придётся за тебя краснеть».
(Никакой он не Хоакин Кортес, он коршун Ротбарт, злой волшебник из «Лебединого озера», но заколдовать Маринэ ему не удастся: она закончит школу и уйдёт из ансамбля. Пусть с Миланой своей… танцы танцует, а Маринэ будет с Отари).
Наступала очередь гимнастической скамьи, на которой полагалось «качаться» (работает брюшной пресс, бёдерные и икроножные мышцы, а руки отдыхают от колец и брусьев. Арчил на другом конце скамьи тоже качает пресс и ноги, без них – какие танцы…)
Наконец скамья придвигалась к стене, Арчил садился и вытягивал ноги (Маринэ это называла – «устроился удобно»). Маринэ надевала бледно-голубое платье, Арчил включал магнитофон с гитарным сопровождением, и развалясь на жесткой скамье с видом сибарита, сидящего в мягком кресле, в течение следующих сорока минут лениво отпускал обидные замечания и колкости на её счёт, а Маринэ отрабатывала пропущенную в четверг половину урока.