Последняя почка Наполеона
– А мы что делаем, интересно? – пожала плечами Настя, – мы только этим и занимаемся!
– Становясь подобными им? Настя, Катя, Маша! Карикатура должна быть смешнее оригинала. А вам за ним не угнаться! Вот в чём беда.
Настя рассмеялась.
– Какой снобизм! Какое высокомерие! Так мы что, на скрипках должны играть, как твоя подруга? Да, да, я знаю, что ты мне скажешь: когда играл Паганини, дебилы плакали!
– И теряли сознание.
– От стыда?
– Конечно! Возможно, я ошибаюсь, но только мне почему-то кажется, что они приходили в себя другими людьми. Человеку надо напоминать о том, что он – подобие Бога. При чём здесь курица между ног?
Маша, сев с гитарою поудобнее, попыталась сыграть каприс Паганини. Дальше первых трёх тактов она продвинуться не смогла.
– Отлично, – сказала Верка, – а можно я на скрипке попробую?
– Ой, не надо, – сморщила Настя носик, – мы все тут упадём в обморок! Мы забыли о том, что нас создал Бог. Уж очень давно попы не вдалбливали нам эту светлую мысль всей мощью госпропаганды! Но это, видимо, впереди.
– А кстати, сын Паганини пятьдесят лет возил гроб с его телом по всей Европе, так как попы хоронить его запрещали, – вспомнила Маша, – они считали, что он продал душу дьяволу.
– Почему они так считали? – спросила Катя.
– Так он играл.
Катя изумилась.
– Странные люди эти попы! Меня иногда просто возмущает их поведение. Что они себе позволяют? Ведь это просто дикость какая-то! Это просто неадекватность! А ещё учат кого-то жить!
– Вот так он играл, – рассеянно повторила Маша и вновь задёргала струны, пытаясь изобразить самую головокружительную мелодию легендарного скрипача. Тут уж Верка встала, отщёлкивая замочки футляра.
– Мать твою драть! Он так не играл! Он играл вот так.
Положив раскрытый футляр на кресло, она достала смычок, затем – скрипку, выставила вперёд на полшага левую ногу, и, вскинув скрипку на узенькое плечо, стремительно пробежалась по ней пассажем из "Рондо Каприччиозо" Сен-Санса. И стало тихо. Стало вдруг очень тихо, поскольку рокеры в зале разом остановили свою игру. Верка опустила смычок.
– Это что такое? – спросила Настя.
– Это Камиль Сен-Санс.
– А где Паганини?
– Вот он.
Голос у скрипки был очень сильным. Двадцать четвёртый каприс заполнил репбазу как ураган, ворвавшийся во все щели. Таня сжимала пальцами подлокотники кресла, будто боясь быть сдутой с него этим ураганом. Ей приходилось не раз бывать на концертах прославленных скрипачей, но там впечатления размывались официозом и ожиданием большего. То, что она услышала и увидела здесь, в узком коридоре репбазы, ошеломило её. Наивное лицо Верки во время её игры было изумительным, как лицо человека, который вполне сознательно, добровольно идёт на смерть. Она не водила, она хлестала смычком по струнам, дёргая углом рта и глядя в несуществующее пространство. Это был поразительный, завораживающий взгляд. Хардрокеры вышли, оставив в зале свои гитары. Их было человек семь. С другой стороны подбежали девушки из ресепшена. За их спинами возвышались Лёнька с Серёгой и три охранника.
Звук, с которым скрипачка вытянула смычком двойную финальную ноту, заставил Таню похолодеть. Это был крик боли, вырванный из самого сердца скрипки, к которому прикоснуться мог только тот, кого поцеловал Бог. И эта мольба волшебного инструмента так раздавила всех, что когда он был снят с плеча, никто не издал ни одного звука, не сделал ни одного движения. Это длилось минуту. Верка, досадуя, стёрла с носа капельку пота и уложила смычок со скрипкой в футляр. Тут Таня зааплодировала, хотя и предполагала, что это будет здесь необычно. Однако, к ней присоединились все, кроме Лёньки. Он, быстро вынув блокнот и маркер, несколькими штрихами что-то нарисовал. Когда овации стихли, один из рокеров попросил:
– Сыграй что-нибудь ещё!
– Нет, я не могу, – вдруг засуетилась скрипачка, сдёргивая со спинки кресла пальто. Зачем-то взглянув на Таню, как будто та могла её укрепить в принятом решении или, наоборот, отменить его, она более твёрдым голосом повторила, – я не могу! Простите.
Хардрокеры и работники репетиционной базы, чуть постояв, вернулись к своим занятиям.
– Ты уже покидаешь нас? – поинтересовалась Настя, следя, как Верка застёгивает пальто.
– Да, надо идти. Хотела посидеть дольше, но…
– Поедешь домой? – перебила Таня. Верка опять на неё взглянула, ещё более растерянно. Согнув ноги в коленях и зацепив пальцами край стула, Таня сказала ей:
– Слушай, я ведь живу одна! Ночуй у меня. Но только давай посидим ещё пять минут. Я очень устала.
– Слушай, я тоже живу один! – пылко подступил к скрипачке Серёга, – и я совсем не устал! Можем ко мне двинуть прямо сейчас!
– Почему к тебе? – вознегодовал Лёнька, – я, между прочим, раньше тебя её захотел! Не веришь? Смотри!
Вновь достав блокнот, он выдернул из него листочек с рисунком и протянул его другу. Листок пошёл по рукам, вызывая смех. Дошёл и до Верки. Та покраснела и начала негромко сопеть, увидев себя в чём мать родила, сидящей на корточках перед Лёнькой. Черты лица были переданы с оскорбительной точностью, как и некоторые нюансы фигуры. Довольное лицо Лёньки также имело близкое сходство с оригиналом. За остальное, естественно, поручиться было нельзя.
– Большое спасибо, – пробормотала скрипачка, под общий хохот с брезгливостью возвращая рисунок автору, – молодец! Мне очень приятно.
– Как может быть такое приятно? – взвизгнула Маша, – фу! Извращенка!
– У Лёньки! Фу! – вторила ей Катя.
– Лёнька, а ты зачем такой большой член себе прихерачил? – орал Серёга, – что она скажет, когда увидит вместо него пипетку?
– Сними штаны и послушай, что она скажет, – дал Лёнька сдачи. Верка молящим взглядом поторопила Таню, и та, вскочив, устремилась к Лёньке. Тот побежал, но радиожурналистка, топая пятками, догнала, отняла рисунок, и, разорвав его, принялась дубасить художника кулаками. Он не сопротивлялся, только увёртывался. Панкрокерши ликовали. Настя и Катя, взяв каждая по ботинку Тани, швырнули их со всей силы в Лёньку. Обе попали. Это привело Лёньку в ярость. Отпрыгнув, он заорал:
– Вы что, идиотки? Мы за что боремся? За свободу творчества и свободу слова! Рисовать можно всё!
– В том числе, фингалы на твоей роже! – развил идею Серёга. Но Лёнькин довод Танечке показался более убедительным. Надевая ботинки, она промолвила:
– Сволочи! Полчаса посидеть спокойно не дали! Больше к вам Верку не привезу. Отдам её Путину. Думаю, что его она вразумит скорее!
После ухода Тани и Верки веселье кончилось.
– Если вам не нравятся мои тексты, попробуйте написать свои, – предложила Настя двум подруженциям. Те задумались.
– Я возьму псевдоним "Гипатия Александрийская", – объявила Маша, вскрыв банку пива.
– А я возьму только имя – "Катя", – сказала Катя.
– А я, пожалуй, останусь со своим именем, – заявила Настя, – только его ещё надо выдумать. Но я сделаю это скоро.
Лёнька с Серёгой переглянулись. Последний сразу выдал экспромт:
– Вы как угодно назовитесь, но не пишите, а …!
– А не прикажешь ли с тобой? – усмехнулась Маша, – ведь ты – придурок голубой!
Глава шестая
В которой всё решается монтировкой
Открыла Гюльчихре девушка. Из квартиры пахнуло табачной затхлостью, от которой можно избавиться, только выбросив на помойку всё и сменив обои. Из глубины квартиры раскатисто доносился храп – мужской, богатырский. Ближе слышались не то стоны, не то рычание. Эти звуки принадлежали женщине. Странно было видеть здесь эту девушку – очень тонкую, очень бледную, с голубыми ангельскими глазами, которые ничего не видели. Гюльчихра заметила это сразу.
– Доброе утро, – произнесла она, – я – врач Скорой помощи.
Она так обычно не представлялась – либо сухо бросала: "Скорая помощь", либо входила молча, так как её панически торопили. Посторонившись, чтобы пропустить Гюльчихру, слепая сказала:
– Здравствуйте. Извините, что я помедлила. Я не вижу.
– Вижу.
Дверь Гюльчихра закрыла сама. Поставив саквояж на пол, она сняла пуховик, после чего девушка, двигаясь будто зрячая, повела её в комнату, из которой слышались не то стоны, не то рычание.
– А кто там? – спросила у неё Гюльчихра, зачем-то ещё и указав пальцем на дверь, за которой слышался не то храп, не то рёв.
– Там папа, – сказала девушка, пропуская её вперёд, в комнату больной, – я его не стала будить.
– Он трезвый?
– Как вам сказать…
Комната была довольно большая – с евроремонтом, с дорогой мебелью. На диване лежала голыми ягодицами кверху, раскинув длинные ноги, женщина с белокурыми локонами. Она издавала звуки в подушку, стискивая её, как горло врага. На ней был халат, задранный почти до лопаток. Плотное белое тело женщины содрогалось. Широкая простыня под нею, скомканная к середине дивана, была пропитана кровью.
– Ольга, супруга моего брата, – с излишней, как показалось Гюльчихре, церемонностью отрекомендовала страдающую блондинку девушка. Женщина подняла лицо. Оно было искривлённым, красным, в слезах и синих подтёках. Довольно маленькие, но пронзительные глаза сквозь слёзы воззрились на Гюльчихру.
– Это кто такая?
– Я врач, – откликнулась Гюльчихра, ставя саквояж, – что произошло?
Ответ был дан слепой девушкой, притом молча. Она с поразившей Гюльчихру точностью указала пальчиком на пустую бутылку из-под вина, стоявшую на полу, у шкафа. Гюльчихра, впрочем, сразу сообразила, что сей предмет был туда поставлен именно слепой девушкой, которая его вынула из прямой кишки своей родственницы.
– И кто это сделал?
– Колька, – сказала девушка.
– Её муж?
Слепая кивнула.
– Они ведь ссорятся постоянно! Сегодня утром прямо с восьми часов орали, орали! Потом она как завоет, а Колька – матом! Через секунду он выбежал, дверью грохнул и был таков, а она визжит! Я сюда вбегаю…
– Заткнись! – вновь подала голос жертва насилия, – ты всё врёшь! Всё это – из-за тебя! Ты меня достала! Ты меня бесишь! Ой, сука! Ой!
– Не надо кричать, – промолвила Гюльчихра, открыв саквояж, – ложитесь на левый бок, поджимайте ноги.
Блондинка, не прекращая осыпать родственницу упрёками, приняла требуемую позу. Кровь продолжала течь. Натянув резиновые перчатки и достав перекись, Гюльчихра раздвинула двумя пальцами ягодицы женщины и промыла щель между ними. Их обладательница стонала.
– Что там? – спросила слепая девушка, неподвижно стоя возле окна, – ведь ничего страшного, правда?
Сидя на корточках, Гюльчихра смотрела в задний проход.
– Да как вам сказать? Прямая кишка разорвана. Нужна срочная операция.
– Операция? – в панике проскулила больная, – как операция? Мне в больницу придётся ехать? Там меня будут резать?
– Режут, простите за выражение, скот на бойне, – ответила Гюльчихра, наложив на рану салфетку и закрепляя её при помощи лейкопластыря, – а вас будут оперировать.
Это слово больной понравилось ещё меньше.
– Как – оперировать? Ты чего? Ты с ума сошла? Я боюсь!
– Бояться не стоит. А относительно сумасшествия не меня надо спрашивать, а того, кто с вами это проделал. Впрочем, я думаю, с ним всё ясно.
Женщина продолжала ныть. Сделав ей укол анальгина, Гюльчихра выпрямилась.
– Мне будет нужен ваш паспорт.
– Он на столе, – простонала женщина, вновь укладываясь ничком, – но я не согласна никуда ехать, кроме как в «Склиф»!
– Ну, это, простите, не от меня зависит, – отозвалась Гюльчихра, взяв со стола паспорт. И вот тут женщина её здорово удивила – не столько тем, что она сказала ей, сколько тоном, в котором вдруг зазвенел металл:
– Ну так объясни тем, от кого зависит, что я – жена полицейского!
Гюльчихра посмотрела в глаза больной. Они ещё были мокрыми, но из них исчезла беспомощная пронзительность. Она стала очень уверенной.
– Ты грузинка? – спросила женщина, зорко глядя на медработницу.
– Я – чеченка.
– Ах, ты чеченка? Чеченцы – люди сообразительные. Надеюсь, что ты меня поняла!
– Я вас поняла. А где ваш страховой полис?
– В паспорте он!
– Нужен городской телефон, – опять обратилась к девушке Гюльчихра. Слепая кивнула и повела её в третью комнату – по всей видимости, свою.
Там было довольно тесно – диван и шкаф занимали большую часть пространства. Также имелись комод и стул очень старомодной, тяжеловесной конструкции. На стене висела гитара с белыми струнами. Потолок был в разводах, обои сверху топорщились. Телефон стоял на комоде.
– Как тебя звать? – спросила у девушки Гюльчихра, набирая номер.
– Анфиса.
– Как давно ты не видишь?
– Почти три года.
– А диабетом болеешь с какого возраста? С детства?
Слепая от удивления заморгала.
– Как вы узнали?
– Да ацетоном прёт от тебя, как от алкоголика! Это интоксикация. Тебе тоже в больницу надо бы… Алло, здравствуйте! Женщина, москвичка, тридцать пять лет. Разрыв прямой кишки в результате травмы. Кровотечение. Нет, вы знаете, она хочет в "Склиф". Её муж работает в Министерстве Внутренних дел. Хорошо, спасибо.
Продиктовав паспортные данные пациентки и номер полиса, Гюльчихра связалась с водителем.
– Алло, Мишка! Тащи носилки сюда. Восьмой. Сто шестьдесят третья. Поедем в «Склиф». Ну, не знаю.
Положив трубку, она опять взглянула на девушку.
– И ты тоже, друг мой, поедешь с нами.
– В смысле? Куда? – ахнула незрячая.
– В Институт Склифосовского. У меня там много знакомых. Тебя прокапают физраствором. Вечером я тебя заберу, привезу сюда.
Анфиса молчала.
– Ты, конечно, на инсулине? – опять пристала к ней Гюльчихра.
– Да, с четырёх лет.
– Сахар контролируешь хоть раз в день?
– Да как вам сказать…
– Можешь промолчать, мне и так всё ясно. Ладно, пойдём, оденем её. Сейчас принесут носилки.
Ольга хранила сосредоточенное молчание, продолжая лежать с упором на локти. Она, казалось, что-то просчитывала в уме.
– Вас прооперируют в "Склифе", – сказала ей Гюльчихра, следя, как незрячая извлекает из шкафа бельё, колготки, юбку и свитер, – паспорт и полис кладу на стол. Где сейчас ваш муж?
– Как – где? – скривила больная рот, – на дежурстве! Я ведь тебе сказала, он – полицейский!
– Вы заявление писать будете?
– На кого? – удивилась женщина.
– На того, кто вставил вам в зад бутылку. Это – умышленное причинение тяжких телесных повреждений. Наказывается сроком до пятнадцати лет.
Ольга неожиданно пришла в ярость.
– Да что ты лезешь не в своё дело? Я на тебя скорей напишу – за то, что ты ко мне ехала полчаса! Учить она меня будет! Анфиска, слышала? Заявление!
– Не кричите, а то опять пойдёт кровь.
Больная притихла. Её успели одеть до прихода Мишки с носилками.
Мишке было за сорок. Общаясь с ним, Гюльчихра удивлялась ему всё больше. Прогресс в стадии начала двадцать первого века он презирал. Новые машины ему не нравились. Примитивным сотовым телефоном он, впрочем, пользовался, а вот интернетом – нет, хотя интересовался многим, от философии до рыбалки. Вся его комната, соответственно, была в книгах научного содержания. Это никому не мешало, поскольку он жил один. Свою двадцатидвухлетнюю "Волгу" с литыми дисками ремонтировал сам, веселя весь двор.
Раскладывая носилки перед диваном, Мишка приветливо улыбнулся Ольге. Она опять пришла в бешенство.
– Ах ты, тварь! Тебе что, смешно? Вот я с тобой, сука, сама всё это проделаю – посмотрю, как ты посмеёшься! У меня муж – лейтенант полиции! Понял, быдло?
– Михаил просто рад видеть вас, – вступилась за своего водителя Гюльчихра, – он любит красивых женщин.
– Очень люблю, – согласился Мишка, – так это он там храпит? Лейтенант полиции? Обалдеть! Храп-то у него вполне генеральский!
Ольга презрительно промолчала.
– Это храпит мой папа, – проговорила Анфиса. Мишка скосил на неё глаза, затем поглядел с вопросом на Гюльчихру и склонился к Ольге.
– Мадам! Сейчас я вас заключу в объятия. Попрошу не сопротивляться, это вам не поможет. Постарайтесь расслабиться, и тогда получите полное удовольствие.
– Идиот! – огрызнулась Ольга, – ты что, не видишь – мне плохо!
– Вижу, моя красавица, вижу. Как раз поэтому проявляю столько терпения. Это – не самое сильное моё качество, уверяю.
Аккуратно просунув руки под Ольгу, Мишка переложил её на носилки. Он взял их спереди, Гюльчихра взялась сзади. Ей было тяжеловато.
– Я через пять минут вернусь за тобой и за саквояжем, – предупредила она Анфису, которая с изъявлениями признательности открыла входную дверь и вызвала лифт, – ты пока оденься. Паспорт её не забудь и страховой полис, а из своих документов возьми только социальную карту.
В лифте больная вдруг задала Гюльчихре вопрос:
– А ты точно знаешь, что за такие штуки дают пятнашку?
– Да, ещё как дают, – заверила Гюльчихра, а Мишка прибавил:
– Тебе, красавица, повезло!
– Это почему? – удивилась Ольга.
– Как почему? Месяц проваляешься, а потом стрясёшь с этого мента и новую шубу, и новые бриллианты, и новый джип.
– Старого-то нет, – скривила мордашку Ольга, – он жадный, знаешь какой?
– Придётся ему наступить на горло своей натуре.
Ольга задумалась. Лифт открылся, и её вынесли. На морозе она разойкалась. Водворив её в задний отсек "Скорой помощи", Гюльчихра бегом вернулась забрать Анфису и саквояж. Девушка стояла уже одетая, с белой тросточкой. Она выразила желание сесть в кабину. Мишка не возражал, Гюльчихра – тем более. Ей хотелось кое-что выяснить до конца.
– Сколько тебе лет? – спросила она Анфису, когда машина с воем сирены вылетела на Дмитровское шоссе.
– Двадцать два. А что?
– Парень есть?
– Откуда? Раньше-то был, а теперь кому я нужна?
Мишка громко хмыкнул. Он умел делать это великолепно. Щёки Анфисы слегка покрылись румянцем.
– А мама где?
– Умерла. Я её не помню.
– А отец что, постоянно пьёт?
– Да, практически.
– Кто-нибудь тебе помогает?
– Иногда Ольга – за то, что я мою полы везде каждый день. А иногда – Машка Стрельцова, моя подруга. Она меня на гитаре учит играть.
– Кто ходит за инсулином?
– Сама хожу. К счастью, поликлиника близко. А в магазин, конечно, проблема.
– Слушай, собака тебе нужна специально обученная, – подкинул идею Мишка, – с собакой будет и легче, и веселее.
Анфиса сделала жест глубокого скептицизма.
– Вряд ли! С ней слишком много проблем.
Движение было плотным. Время от времени скорость приходилось снижать почти до нуля. Мишке досаждал чёрный "Мерседес" со спецномерами, который также шёл под мигалкой. Он наседал на хвост «Скорой помощи», понуждая её уступить дорогу. Но Мишка не уступал, несмотря на кряканье.
– Хер тебе, – проговорил он, бросая взгляд в зеркало, – у себя в кабинете будешь орать, а здесь по башке получишь!
– Миша, не связывайся, не надо! – увещевала водителя Гюльчихра. Но Мишка связался. Как только сзади вдруг раздалось через мегафон: "Тебе что, мудак, башку продырявить?", он, поглядев, пристёгнуты ли его пассажирки, ударил по тормозам. Это произошло уже на подъезде к Улице 1905 года. Цепкие тормоза "Мерседеса" предотвратили удар. Он остановился в метре от «Скорой помощи», проскользнув пару метров юзом. То, что произошло потом, вошло в новостную сводку многих интернет-медиа. Опустив стекло, Мишка быстро вынул из-под сиденья короткую, но тяжёлую монтировку и высунул руку с нею наружу.
– Ты обалдел?– воскликнула Гюльчихра, – нас сейчас пристрелят!
Она ошиблась. Реакции не последовало. Улыбнувшись, Мишка убрал монтировку, поднял стекло и возобновил путь. "Мерседес" свернул в ближайший проулок.
– Вы молодец! – вскричала Анфиса, без объяснений поняв, что произошло, – вы просто герой!
– Я просто мужик.
"Скорая" уже двигалась по Садовому кольцу к Сухаревской. Спросив разрешения у двух дам, Мишка закурил.
– Неужели стал бы махаться с охраной? – полюбопытствовала, следя за ним, Гюльчихра.
– Если бы полезли – конечно, стал бы. Я, впрочем, знал, что они не сунутся.
– Почему?
– Во-первых, Скорая помощь. А во-вторых – монтировка.
– Так ведь у них пистолеты наверняка!
– Они могли их использовать либо для того, чтобы запугать – а я бы не испугался, либо для защиты – а я на них не напал. За всё остальное их бы под суд отдали.
– А интересно, чей это "Мерседес"?
– Госдумовский. Только депутатские холуи через мегафоны орут. Другие пока себе такого не позволяют.
– Как вы логичны! – вновь подала голосок Анфиса, – у вас – железная логика. Вы, я думаю, сможете мне помочь.
Гюльчихра уставилась на неё, а Мишка едва взглянул – он в это мгновение выходил на встречную для обгона. Даже не завершив манёвр, он спросил:
– Помочь тебе? В чём?
– Я очень боюсь, – сказала Анфиса, – меня надо убедить, что бояться нечего, потому что иначе я просто сойду с ума!
«Скорая» вернулась на свою полосу.
– И чего ты боишься? – спросил водитель.
– Три дня назад ко мне приходила ночью жёлтая женщина. Она трогала меня за нос. Тут, конечно, напрашивается вопрос – каким образом я её увидела, эту женщину? Вот не знаю. Все те, кому я рассказывала об этом, внезапно вспомнили, что и их той ночью трогали за носы, однако они никого не видели. А я видела! Абсолютно ясно и точно.
Машина уже въезжала на территорию "Склифа".
– Ну так чего ты боишься? – повторил Мишка, – психиатрической клиники?
– Нет, психушки я не боюсь. Я была бы рада, если бы мне доказали, что я рехнулась и жёлтой женщины не было. Но боюсь, что это не так.
Глава непронумерованная
В которой ничего и не происходит, кроме самого главного
Гюльчихра вечером не смогла забрать Анфису из "Склифа", как обещала. Она отправила за ней свою бывшую напарницу, Асю, хотя и знала, что та потащит слепую в храм. Так оно и вышло. Идя с Анфисой к метро, эмоциональная и активная Ася после расспросов о самочувствии поинтересовалась, верит ли она в Бога. Был уже восьмой час. Машины, поток которых будто увяз в реагентной грязи, напоминали стадо коров, пришедших на водопой. Пешеходы также двигались медленно, обходя огромные лужи. Анфиса шла по бордюру, обстукивая его своей белой тростью. В ботинках Аси, которая была вынуждена идти прямо по химическому болоту, чавкали реагенты. Она придерживала незрячую за рукав.
– Я в Бога не верю, – дала Анфиса резкий ответ, – но я ему благодарна.
Ася от удивления зачерпнула ботиночком столько химии, что та вылилась через край. Даже не поморщившись, двадцатитрёхлетняя врач вскричала:
– Анфиса! Как можно быть благодарной тому, в кого ты не веришь? Это нелепое утверждение!
– Ты сперва пойми, о чём речь, а потом ори! – вспылила Анфиса, – я благодарна Богу за то, что он не даёт мне повода в него верить. На хрен мне нужен ещё один воспитатель?
Однако, Ася на этом не успокоилась. Сняв ботинок возле метро и выплеснув реагенты, она сказала, что у неё на Бауманской есть срочное дело, которое отложить никак невозможно, так что придется туда поехать вдвоём. Анфиса не возражала.
– Что у тебя за дело на Бауманской? – спросила она, когда медработница аккуратно свела её с эскалатора.
– Да мне к другу надо зайти.
– А он – тоже врач?
– Да, ещё какой!
Доехали почти молча. Ася открыла рот один-единственный раз – когда её подопечной не уступили место в вагоне. От крика щупленькой медработницы поднялись сорок человек. Анфиса смутилась, но промолчала. По выходе из метро она поинтересовалась у Аси, на какой улице проживает её приятель. Был дан пространный ответ, что каждый, мол, может найти этого приятеля где угодно. Тут у Анфисы возникло смутное подозрение, что заезд на Бауманскую добром для неё не кончится. Но она пошла с медработницей, решив больше вопросов не задавать, а только прислушиваться.
В Елоховском кафедральном соборе, где подошла к концу вечерняя служба, Анфиса предприняла попытку выдрать Асе глаза. Ася призвала на помощь служительниц и старушек. Те потащили слепую отроковицу к мощам святителя Алексия, который, помимо прочего, исцелял глазные болезни. Анфиса яростно вырывалась и проклинала подлую тварь, обманом завлёкшую её в логово идолопоклонства и мракобесия. Подоспел священник. Он хорошенько обрызгал беснующуюся девку святой водой. Анфиса притихла и приложилась к кресту, поскольку вода была ледяная, и Ася предупредила, что её много, целая бочка.
– Могут и утопить, – шепнула на ушко. Анфиса незамедлительно изъявила готовность припасть не только к мощам, но и к паре-тройке икон, лишь бы не топили. Ей предоставили семь икон. Она их усердно облобызала.
В первом ряду толпы, которая с умилением созерцала чудо духовного исцеления слепой девы, стояла Маша Арёхина. У неё в руке была Библия. Когда Ася вела Анфису на свежий воздух, бунтующая малышка её окликнула. Услыхав своё имя, Ася испуганно повернула голову, и – немедленно зашипела, как потревоженная змея. Маша подошла. В платочке и юбке почти до щиколоток она была презабавна.