Аллея всех храбрецов
Леночка оставалась для них укором совести. «Разбудили спящую красавицу. Вскружили девчонке голову».
Она для них – напоминанием неудавшихся организационных забот, эпопеи с выделением управления полётом. До сих пор оно выглядело заключительным парадным этапом. Собирались проектанты, конструкторы, специалисты по системам и, наскоро отмыв руки, выдавали серии предписывающих команд. И повинуясь им в безбрежной пустоте космоса разворачивался или включал двигатель управляемый космический аппарат.
Выделяясь, и сами «сапоги» выдвигались как бы на острие эпохи.
«Пенкосниматели, – заговорили о них в отделе – слишком ловкие». А «сапоги» отвечали, что ловкость здесь не при чём. Просто одни чувствуют биение эпохи, а другим это не дано. И подбирали себе народ, и в их числе девушку-техника. «В чем дело, – спрашивали „сапогов“, – полно техников?» «А нам не всякая девушка нужна, – выдрючивались они, – а этикеточка. Посылаешь, скажем, её бумагу подписать. Кому охота срочно подписывать? В минуту такое можно нагородить, разгребать придётся всю жизнь, а тут Леночка приходит такая, что лучше стать хочется. И непременно Леночка. Чувствуете, как звучит? Управ-леночка».
По делу всё было серьёзней. Не ценишь часто того, что в тебе. Они невольно стали свидетелями скрытых достоинств Леночки.
Началось с пустяка. Как-то их попросили принести в актовый зал грифельную доску. В ожидании защиты приезжие академики исписали её с обеих сторон. Но где-то запутались, а дежурящая у входа Леночка, которой пока тоже делать было нечего и вроде даже не следившая, указала им место ошибки, ткнув в доску. Это было поразительным. Знаменитые академики и караульная девочка у входа. Академики пробовали отмахнуться, но не тут–то было. Тогда один из них даже сходу предложил ей место в своём известном московском институте. Она в ответ только рассмеялась: «Ещё чего?» И «сапоги» были свидетелями чуда.
По сути, правда, никакого чуда не было, а была жизнь. С детства Леночке пришлось подрабатывать. Она была из так называемой неблагополучной семьи. Подтягивала олухов – детей хозяйственников, готовила в институт. Год провела в постели после аварии (её сбила машина на шоссе). И когда нечего было читать, читала дореволюционный журнал с ятями «Математика для чудаков», оставшийся от деда, математика-любителя, начинавшего с головоломок и ребусов. В старших классах занималась с соседом-инвалидом по особой программе и учебнику выдающегося физика-педагога О. Д. Хвольсона. Но считала это ненавистными обязанностями и свободно вздохнула, когда теперь, слава богу, репетиторство её закончилось. И теперь она рассмеялась академикам: «Ещё чего?»
Академики разъехались, а Леночка осталась у «сапогов» занозой в памяти.
И когда началась эпопея с управлением, они предложили ей перейти в отдел.
Они миновали шоссе, продолжая разговор.
– С ведущим Лосевым связывается… В любую минуту может заложить.
– Заложить по делу?
– Хотя бы по делу.
За шоссе начинался лес, сначала прореженный, а затем в сплошном густом подлеске. Они двигались узенькой тропкой, след в след, перебрасываясь отрывистыми фразами.
– Не стоит девочке на TП.
– Пусть дозревает в стерильной пустоте пустыни.
– Так и перезреть может.
– На ТП не дадут.
– Такому персику нигде не дадут.
О Мокашове «сапоги» говорили, как о человеке Вадима: не к месту этот «сапог».
– А, может, не «сапог»?
– Тогда ещё хуже. Не понимает пока ещё, видите ли, свою гнусную роль.
Они всех называли «сапогами», и прозвище возвратилось к ним рикошетом: «сапоги» или «два сапога – пара». Одно прозвище на двоих.
Они отправлялись к лесному озеру в любую погоду. На озере в лесу Игунин проплывал положенную норму. К тому же он бегал по утрам, потому что здоровье для него с некоторых пор превратилось в насущную заботу. «Все дело в системе, – наставлял Семёнов. – А дальше, как кривая вывезет».
Причина была простой. В КБ без особого афиширования объявили набор в отряд гражданских космонавтов, и Игунин подал заявление, но ему хуже давались испытания вестибулярного аппарата – кружилась голова. Кто-то советовал потренироваться – скатываться в бочке с горы, кто-то подсказал: всему выручалочкой плавание. «Это как бы возвращение к истокам. Вода – среда гидроневесомости. Мы сами родом из моря. Подтверждением тому сходство составов крови и морской воды, и сам бог велел считать воду панацеей».
А что? Мы по определению страна Советов. Он помнил анекдот, как каждый на просьбу одолжить деньги, только давал совет, у кого их занять. Со временем помощь воды он стал считать собственной идеей. Она во всём помогала ему. В воде, как в той же невесомости. Человек – выходец из воды. Она даёт ему дополнительные силы. Она в помощь. Ему теперь требовалась поддержка. Чтобы кто-то в тебя поверил. Как это сделала Леночка. «У тебя всё получится», – сказала она, и на какое-то время стала нужнее всех.
Переход их отдела из НИИ в КБ не был безболезненным. Менялась психология. В НИИ каждый в душе был Наполеоном и желал сделать в науке собственный шаг, а в КБ требовалось маршировать в ногу. Не всякие выдерживали. Игунину пассом в сторону стала попытка уйти в отряд гражданских космонавтов, а Семёнову просто открылась синекура в информационной технологии с возможностью начать с нуля.
Дороги и подъезды подводили к ближней заросшей ряской части озера, но неприметная тропинка вела вокруг к зеркалу воды, и он плавал здесь ежедневно, метров пятьдесят взад и вперёд, отталкиваясь с одной стороны от полированного без коры ствола дерева и с другой от протянувшегося под водой корня.
Озеро называлось Ближним в отличие от дальних, по преданиям старательских, из шурфов, заполненных дождевой водой на артиллерийском полигоне. Глубоких, чистых, с мистикой хозяйки «Медной горы».
Как-то на полигоне имитировался ядерный звездолёт. Конечно, без атомных взрывов, с обычным взрывчатым веществом. Пока ожидали начала испытаний, решили искупаться в озере. И озеро оказалось необыкновенным. Поразила мягкость и прозрачность воды, и ныряющие с противоположного берега были видны в воде и с этого. Может, тогда он и поверил в незримую помощь воды.
Возвращались они довольные, с мокрыми волосами. Поднимались вместе со всеми и замирали каждый над своим столом, а позже сматывались обедать в столовую КБ.
Приходили возбуждённые.
– Табельщицу не заметил? В столовой отмечала. Может, проверка?
– Ну, и чёрт с ней. В Академии Наук теоретики вообще на работу не ходят, дома работают, а тут концлагерь какой-то.
В разговоре «сапогов» все чаще теперь присутствовал отрицательный элемент.
– На паршивую конференцию не могут послать, – как правило, начинал Семёнов. – Прихожу я к БВ. «А зачем вы поедете? Там одна болтовня, поверьте мне». Будто он с неба свалился. Не понимает, видите ли, что просто прекрасно съездить в Ленинград.
В разговорах мелькало, что вместо Леночки и ожидаемого «благотворного женского начала», в комнате объявился этот «сапог» – Мокашов. И теперь, должно быть, им просто не хватало постукивания ровненьких леночкиных ножек, когда она с полотенцем в руках перед обедом выстукивает к двери.
– Леночка на глазах меняется, – начинал Семёнов.
– Отстань, – огрызался Игунин.
– Юпитер, ты сердишься, значит, ты – сапог.
Через минуту разговор возобновлялся с новой силой.
– А знаешь, отчего она так потешно ходит? – спрашивал Семёнов.
– Нормально ходит, – ворчал Игунин.
– Нет, ты не наблюдателен. Что основное в походке женщины? Моменты инерции. Тогда всё получается плавно и со скрытым смыслом. А у Ленуши, прости меня, моментов, оказывается, не хватает. Вот и закручивает её вокруг продольной оси. А вот посмотри, как Воронихина идёт, не идёт – танцует. Танец медоносной пчелы.
Игунин встать поленился, а Мокашов, вытянувшись, с места взглянул. По дорожке среди сосен, наклонив голову, отчего шея казалась трогательно тонкой, шла его «Наргис».
– Кто это?
Семёнов сказал:
– Музейщица. Муза.
– Муза кого?
– А всех, хотя случайно попала сюда. Кому-то в голову стукнуло – а не создать ли музей в КБ? Сказано, сделано. Прислали её – выпускницу архитектурного. Ломали голову: с чего начать? Чего бы проще – взять и собрать объекты? Объекты – сама история. Так нет, решили, объекты – просто, экспозиция должна быть особенной. А красота – каждому своя. И придумали голографический проход. Представь себе, идёшь себе по коридору и в полутьме вокруг тебя объекты, сотканные из воздуха, способные разбудить воображение. А что они смогут разбудить? Ничего. Разбудить способна такая женщина.
– Знаешь, с ней была история. Скульптуру в парке лепили с неё. Потрясающая история.
Потом со многими сложными подходами Мокашов узнал, что работает она в группе дизайнеров, в главном корпусе, а её муж – Воронихин, и есть его теперешний начальник, встретиться ему с которым пока не довелось.
Всего несколько дней провёл Мокашов в Краснограде, но вся его прежняя жизнь отлетела куда-то очень далеко. И все дни не покидало его острое чувство обиды.
«Я докажу», – повторял он словно молитву себе под нос. Должно быть, молитва так и появилась от ежедневного самоубеждения. «Ему обязательно повезёт и уже начало везти».
Вадим сказал: «Не стесняйся, спрашивай: меня, Зайцева, „сапогов“, хотя они временно выпали из ритма, но ты бальзамом для них.»
Легко сказать: «спрашивай». Он уже пробовал.
– Минуточку? – переспросил Семёнов, – а вы уверены, что у меня есть для вас эта самая минуточка?
И продолжал разговор, а Мокашов ждал и краснел, готовый провалиться сквозь землю.
«Зачем он согласился к „сапогам“? Хотел ведь в разных комнатах пересидеть, со всеми бы перезнакомился».
Работа началась у него с архива, с поиска исходных данных, протоколов первых испытаний – словом, всего того, что поначалу декларировалось, а затем неизбежно нарушалось отписками, извещениями на изменения и лётным опытом.
Поначалу казалось – работа с архивом была, что называется, только «руки занять». Но вышло и распоряжение Главного: привести в порядок МВ. «Не объекты же голые передавать, а с архивами, в полном порядке». Ему совсем не светило закопаться в бумажном хламе и куцый собственный опыт гласил, что конкретность нужна, тогда вся досужая масса знаний нанижется разом на конкретную идею шашлыком на шампур. Вместо этого обилие объяснительных записок и расчётных справок составляли непроходимую трясину. Выручал Вадим.
Он знал всё, представлял связи и нюансы и перебрасывал мостки. И вместе с ним шаткое и валкое превращалось в добротную конструкцию, которую при желании можно даже обшить и раскрасить.
Инспектируемое, уже давным-давно летало, и получалось вроде сказочного «пойди туда, не зная куда», но принеси требуемое и нужное. Вопросов возникала куча. К «сапогам» Мокашов уже отчаялся обращаться, зато к Вадиму – каждые десять минут.
Вадим обычно сидел у расчётчиц, которых все называли девочками. После техникума они совсем юными пришли в отдел. Они считали ему, а он развлекал их новостями, пил с ними чай, играл в перерыв с ними в домино и был для них открытым окном в мир. Расчётчицы обожали Вадима.
Их волновали слухи. Говорили, что Мокашов – чуть ли ни родственник министра, и сам Главный опекает его, и что он – ученик Келдыша, решивший какую-то проблему Гильберта и прибыл сюда её внедрить. Поговаривали и об отряде гражданских космонавтов для Марса. На все эти вопросы Вадим отвечал: «чушь». Но не бывает дыма без огня, и Мокашова пристально разглядывали.
– Вадим Палыч, – появлялся у расчётчиц Мокашов, – можно вас на минуточку?
– Ещё чего, – откликался Вадим, – чай уже налит и что мне приятней переливать с тобой из пустого в порожнее или чай пить? Нужен, говоришь?
– Очень.
– Я всем нужен, – веселил окружающих Вадим, – а ходит ко мне один Мокашов. И почему у всех подчинённые как подчинённые, а на меня прёт сплошной изобретатель.
– Он что? Он очень бестолковый? – интересовались расчётчицы.
– До ужаса, – говорил Вадим, – знаете детские игрушки «Я сам», и он хочет всё сам изобрести. Сейчас, снова придёт. Увидите.
– Вадим Палыч, – появлялся на пороге Мокашов, – извините, ради бога…
– Товарищи, – объявлял радостно Вадим, – на арене Мокашов. Опять не понял?
Расчётчицы клонились к машинкам от хохота, а Мокашов в такие моменты просто ненавидел его.
К «сапогам» теперь редко заглядывали по делу. Забегал стремительный Взоров от проектантов.
– Коллеги, у меня к вам чисто математический вопрос. «Сапоги» откладывали бумаги.
– Вы знаете, что такое тонкий немецкий шомпол?
Игунин взглядывал на Взорова бешеными глазами, а Семёнов только улыбался:
– Шомпол, простите, для чего?
– А вас прочистить. Уходить надумали?
– Помилуйте.
И Семёнов тащил проектанта в коридор, где разговор продолжался так же загадочно и необыкновенно. Из-за двери доносились отдельные слова. «Коллега, я вам представлю подробнейший меморандум… Однажды дважды…» Игунин затыкал уши, а Мокашов жадно вслушивался. Но «сапоги» не собирались посвящать его в свои тайны. По возвращению в комнату начинался нормальный разговор.
– Коллега, у вас просматривается суточный вариант?
– Суточный, – повторял Семёнов, – это, простите, щи суточные бывают.
– Бывают, – охотно соглашался Взоров, – так как?
– Нет, вашими стараниями. У вас, помнится, времени на перезакладку уставок не хватало.
– Но как же…, – кипятился Взоров.
– Вообще это уже не к нам, а к тем, кому идти по нашим следам.
– Чудаки, открою вам производственный секрет. Обсуждается проект пилотируемого корабля к Марсу.
– Ха-ха-ха, – картинно смеялись «сапоги». – Это проект какого года? Одна тысяча девятьсот… или две тысячи девятьсот…?
Но Мокашову уже мешали разговоры. И услышав «подсолнечная точка», он мстительно прошептал про себя: «Это, простите, масло подсолнечное бывает».
Глава пятая
Вечерами центральная магистраль дачного посёлка – кусок шоссе, именуемый официально Проспектом Труда, пустующий целый день, на время оживал. Сначала со стороны города протягивалась к нему цепочка неторопящихся, обвешенных кошёлками людей. Немного погодя возникал обратный поток. Умывшись и закусив, выходили гулять парами и тройками и огромными семейными коллективами, продолжая на ходу воспитание детей. Говорили о прочитанном, волнующем, виденном, любовались закатом, оставлявшим между сосен золотые и алые полосы, а иногда окрашивающим половину неба в малиновый, непередаваемо нежный цвет. Зажигались фонари, загорались яркие звезды, а люди всё бродили по шоссе. И Мокашов тоже ходил по шоссе, вглядываясь в лица. Но встретились они неожиданно.
Возвращаясь с работы, он каждый раз любовался ровным строем сосен, вытянувшихся по бокам шоссе, сказочными домиками в глубине. Это был самый оживлённый час проспекта Труда.
– Ты куда падаешь? В какую сторону, – отчаявшись кричал незадачливый отец, поражённый непонятливостью дочки. Он поддерживал велосипед сзади, за седло, а она рывками поворачивала руль. – Это правая или левая, – сердился отец, – какая это сторона?
– Правая.
Мокашов улыбнулся, узнав Взорова.
– Смотри сюда, – кричал он много громче, чем требовалось для обучения. – Ты куда падаешь?
А она, не соображая от крика, а, может, просто была необыкновенно вредной девчонкой, повторяла одно и то же:
– Право. Правая. – И не хотела понимать.
«Всё на виду, – подумал Мокашов, – и не только на службе. Маленький городок».
Возле пруда на полпути к дому Мокашов остановился, посидел на скамеечке, посмотрел, как ловят тритонов местные, не достигшие школьного возраста рыбаки. Потом обернулся на шоркающий звук. Звук походил на шипение пара, на шелест подмёток по асфальту: дзиг, дзиг. Он обернулся и увидел старого знакомого – башмачника, покровителя дорог. Как и в первую встречу, он был в военном кителе, фуражке и галифе. Он косил вдоль некрашеного заборчика, приподнятого над землёй на побеленных бетонных столбиках. Они поздоровались.
– Притомился? – спросил Башмачник, снял фуражку и посмотрел в неё.
– Есть немножко, – улыбнувшись, ответил Мокашов.
– Ну, а как же? Жизнь, а не малина. – Башмачник одел фуражку, и они помолчали.
– Старуха тут ста-а-рая живёт, – сказал погодя Башмачник. – Совсем рехнулася, старуха-то. Монетки в траву подбрасывает, чтобы детей посмотреть. А они теперь только и приходят сюда, чтобы монеты искать.
Бренча, как тачка с железом, протарахтела колымага, лимузин, собранный из случайных частей каким-то энтузиастом-механиком. Лес, словно большая губка, выжимал по капле возвращающихся с работы. Мужчины, проходя, едва волочили ноги и выглядели чрезвычайно уставшими; женщины и здесь оставались женщинами, звонко пощёлкивали каблуками по шоссе.
Мокашов не смотрел на дорогу, но вдруг что-то непонятное заставило его обернуться. Казалось, грудь его наполнилась до предела раздражающе душистым газом, не позволяя ни выдохнуть, ни вдохнуть.
Перед ним, словно в замедленной кинокартине, проплывала его «Наргис». Она прошла от него так близко, что волна тёплого воздуха, рождённая движением, наткнулась на него. Он ничего не понимал, глядя ей в след, и только аромат духов чуть уловимо коснулся его.
– У вас чудесные духи, – что может он ещё сказать. Скажи он это ей, этим, наверное, испугал бы её. Откуда ей знать, что он уже ввёл её в свой мир и даже к ней привык.
– Осёл, – прошептал он, кусая губы и глядя вслед. – А? Что? – непонимающе взглянул он на Башмачника.
– С Долгой улицы, – повторил Башмачник, проследив его взгляд. – У них половина дачи.
Он всё ещё стоял с Башмачником, говорил, временами улыбался, но думал о другом. В голове его упругими толчками, не желая успокаиваться, пульсировала кровь.
– Дуче, Дуче, – кричала чёрному маленькому мопсу его дородная хозяйка.
А мопс оборачивался, смотрел и бежал дальше, прочь.
– Настоящий фашист, – почесав подбородок, сказал Башмачник. – Зовут Туча, но никто, даже хозяйка так не зовёт. Зол и стервозен невероятно.
И словно подстёгнутый его словами, мопс отрывисто залаял и, мелко семеня, подбежал к забору. И тотчас грубым и хриплым эхом отозвался из-за перегородки огромный чёрный дог. Он рвался и бился о забор, захлёбывался от унижения и бессилия, пытался поймать коротколапую чёрную юлу, безопасно вертевшуюся перед ним. Когда дог отбегал в глубь участка, мопс просовывал под калитку морду и лапы и скалил зубы. Роль Моськи несказанно развлекала его.
– Садист какой-то.
Мопс бегал взад-вперёд вдоль забора и по ту сторону его огромной тенью носился могучий и бессильный дог. Наконец, мопсу надоело. Он выскочил на шоссе и пополз, как заправский пехотинец, к купающимся в луже голубям.
– Кышь, – не выдержал Башмачник. – Кышь, стервоза. Штоб тебя враг заел.
Голуби взлетели, распустив веером хвосты, а мопс, вскочив на ноги, оскалился и, как ни в чем не бывало, мелко засеменил по шоссе.
После ужина Мокашов гонял по шоссе. Это был его сорокаминутный активный отдых перед негласным, затягивающимся глубоко за полночь домашним рабочим днём. В этот раз он полюбовался необычным закатом, отражавшимся нежными фиолетовыми отсветами на белёсых облаках. Затем въехал в лес, прыгая на корнях и кочках, повалил велосипед и улёгся сам на подстилке умершей хвои. Сосны снизу казались черными, загораживали мохнатой решёткой зеленоватое темнеющее небо. Когда смотришь снизу, кружится голова и всякие дикие мысли лезут в голову.
Шелест деревьев был необычным, раздражающим, странным. Ему казалось, что это разговор, он даже разбирал слова. Что за бред, галлюцинации наяву?
А странный голос, запинаясь, неуверенно говорил:
…Ночью весь отряд переправился через реку. Заночевал на берегу. Огня не разводили. Всё было в темноте. Уснули все. Кроме часовых. Всю ночь от реки дул тёплый ветер…
Мокашов поднялся на локте, но голос не пропадал.
…Часовые оставались на своих постах. Утром, проверяя посты, командир подошёл к ним. Они сжимали оружие. У них были открыты глаза, но они не отвечали. Они были мертвы…
Что это? Может он сходит с ума? И голос нечеловеческий. Мокашов вскочил на ноги, растерянно оглядываясь по сторонам. За высокой травой, еле видимые в сумеречном свете, сидели на корточках два малыша. Один рассказывал страшным голосом, другой смотрел на него, выпучив глаза. Мокашов снова опустился на мягкую пахнущую подстилку. Хорошенькое дело, весёленькая история. Ничего себе сказочка современных детей. До него по-прежнему долетали слова, страшный рассказ продолжался.
– Это ваша машина?
Перед ним стоял маленький рассказчик и смотрел на него невозмутимым мудрым взглядом маленького гнома.
– Что, подвезти? – спросил Мокашов. – Давай на багажник, а приятеля посадим на раму.
– Нет, он здесь живёт. Его Дуче домой не пускает.
На углу, действительно, поблёскивал хитрыми глазами Дуче. На Мокашова он не обратил внимания и даже отвернулся. Но, видимо, краем глаза все-таки смотрел. Мокашов поднял камень, и Дуче сразу побежал прочь. Мокашов некоторое время преследовал его. Дуче бежал вприпрыжку, но часто оглядывался, затем остановился и бросился навстречу. Мокашов растерялся. Дуче прошмыгнул рядом и побежал в сторону оставленных малышей. Когда Мокашов подбежал к опушке, возле велосипеда был один рассказчик.
– Что, испугался?
– Что вы? Она больших не трогает, только малышей.
– А ты большой?
На это рассказчик не ответил.
– А где наш юный друг? – спросил тогда Мокашов.
– Вон он, видите? Он очень интересный. Говорит «майчики». Это о тех, кто в майке.
– Ну, поехали.
– Поехали.
– Как тебя зовут?
– Дима. Дмитрий.
– И куда тебя?
– Улица Долгая, поворот за магазином.
Откуда-то сбоку выбежал Дуче. Он прыгал, пытаясь укусить за ноги. Но стоило остановиться, как он проворно отбегал прочь.
– До чего же гнусная собака.
– А это – моя мамуха, – показал Димка на женщину, стоявшую около фонаря.
– Ты куда пропал? Я тебя ищу, ищу.
Мокашов остановился, ссадил Димку и поднял глаза. Перед ним рассерженная и от того ещё более красивая стояла его Наргис.
– Вы извините, – чуть задыхаясь, сказала она. – Он такой помойщик. Уйдёт и копается в каком-нибудь барахле. – Посмотри, на кого ты похож?
– На себя, – сердито ответил Димка.
…Перед сном Мокашов открыл дверь и ступил в темноту сада. Небо было безоблачное, исколотое огоньками звёзд. Глаза, привыкая, находили все новые и новые звезды. Рядом с домом начинались кусты. Он пошёл наугад и постоял в зарослях, пока не привыкли глаза. Тогда он наклонился к цветам жасмина, коснулся носом белых упругих лепестков. По носу его скатилась вдруг холодная капля воды, и он засмеялся от неожиданности.
Глава шестая
То, что Семёнов собрался уходить, ни для кого уже не составляло секрета. Море ему сделалось по колено, и по любому поводу он устраивал цирк. Он ещё отвечал по делу. Но если не мог ответить, не говорил, как прежде: «Это не моя епархия» или «обратитесь к начальству, оно у нас умное», а не иначе, как «уровень моей теперешней зарплаты не позволяет мне решить данный вопрос».
Деловые связи «сапогов» начали рваться, однако вакуум был быстро заполнен. В комнате появились монстры. Приходил Вася – Мешок Сказок и начинал очередную историю из архивов фирмы.
– А вот что ещё было, – крутил головою Вася, – я тогда ещё работал на внутреннем стенде. Михал Васильевич отрабатывал двигатель третьей ступени. Все чин-чином и в барокамере. Отсос что надо, и тихо, ни звука не слышно. А перед приёмкой собрались эти гуси и придумали. «Ну, что, говорят, он беззвучно работает, мол, для комиссии нужно поднять давление, чтобы шум был. А почему слабый шум? Тут объясним про вакуум и разряжение. Фимистоклюс, Филюшкина так тогда звали, забегался. Он отрабатывал тогда вихревую подачу топлива. Теперь-то к нему не доберёшься, член президиума и комиссий, а тогда щуплый парнишка был, но кандидат, в свитере ходил.
Всё работало, как часы. А на сдаточные приехала куча народа: из министерства и генералы всякие. Слова говорили: мол, первый в мире и прочее. Затем был пуск, двигатель загудел, а потом: хрю-хрю хрюкает. У всех лица строгие, а тут расплываются. А нашим не до шуточек. Нерасчётный режим.
И что? Отменили испытания. А на повторных он совсем прекратил работу: передавили ресурс клапанов. Отказал на испытаниях. А на отладках отлично работал. Как говорится, эффект присутствия, объективный закон «паскуда», визит-эффект.
Вася – ходячая история фирмы. Он начинал, когда изо всей материальной части фирмы и был единственный стенд и нынешние академики и профессора ели и спали возле него, бегали, суетились, ругались из-за деталей. Потом всё изменилось, появились новые люди, а Васю по-прежнему, несмотря на серебряные виски называли Васей и Мешком Сказок. Но рассказывал он далеко не всем. Семёнову рассказывал, и когда тот слушал, у него было умное и внимательное лицо.