Жертва

1. Нью-Йорк

Алексис Ив слишком глубоко погрузилась в мысли, чтобы заметить слежку. Выйдя из «Блумингдейла»[1] на морозный воздух нью-йоркской зимы, она на минуту положила сверток, чтобы надеть перчатки. Она обдумывала новую рекламную кампанию для «Адачи», мысленно повторяла слоганы, не уверенная, что они доживут до трех часов завтрашнего дня, на который был назначен срок исполнения заказа. Алексис одновременно была копирайтером и контактором[2], вечным двигателем в одну женскую силу, как она в шутку частенько себя называла. С беспокойством она подумала, придется ли ей увидеть завтра, как представители «Адачи» сначала одобрительно кивают, а потом улыбаются.

Морти уже несколько дней проявлял озабоченность. Потихоньку, в своем обыкновении, он добился, чтобы она провела презентацию специально для него, с глазу на глаз, прежде чем показывать ее клиентам. Эта презентация должна состояться через час. Алексис всегда тянула до последнего. Так она чувствовала некую дополнительную остроту, приток энергии, на волне которой все сходилось, давая хороший результат.

Она готовила кампанию для «Адачи» и еще одну для управления шоссейных дорог района Хадсон-Вэлли, которому требовалась серия рекламных роликов и плакатов о безопасности дорожного движения с упором на осторожность при обгоне. Она чуть запаздывала с этим заказом, но сейчас ей не хотелось о нем думать. У нее и так дел по горло. В работе было еще несколько проектов, а дома новые соседи – заядлые полуночники, с их стороны доносились странные звуки явно сексуального характера, но при этом какие-то уж очень агрессивные. Или, может, она все напридумывала? Что в наше время вообще можно назвать слишком агрессивным?

– Боже ты мой!

Она вдохнула холодный предрождественский воздух и повернула в сторону фонарей, не сообразив, что уже проскочила мимо Музея современного искусства и дошла до самой 56-й улицы. Ей оставалось пройти один квартал. Она не заметила, что на другой стороне улицы стоит мужчина; его проницательные карие глаза улыбались из-под густых, черных, зачесанных набок волос, глядя, как Алексис поправляет на плече ремень сумки; руки он держал в карманах черного шерстяного пальто.

Алексис смотрела прямо вперед, задумавшись, и вместе с толпой прохожих ждала, пока на светофоре загорится зеленый. Она пыталась сосредоточиться, сфокусироваться на чем-то важном. Мельком заглянув в пакет с покупками, который держала женщина сбоку от нее, Алексис увидела рождественский подарок в праздничной упаковке и тогда поняла, что ее тревожит. Дэрри. Сколько уже она ничего не слышала о нем? Недели три? Месяц. Одинокое Рождество. То, что нужно: опять, как и в прошлом году, проработать все праздники напропалую, делая вид, что нет вообще никакого Рождества… А в душе надеяться на звонок или подарок от Дэрри, и это даст ей возможность сделать передышку, влиться в веселье, снова почувствовать рождественский дух.

Толпа с обеих сторон и сзади двинулась вперед, перешла улицу, быстро зашагала по 5-й авеню. Обегая глазами толкотню на обеих сторонах улицы, она не удержалась и сказала про себя: ты посмотри только, сколько народу. Миллионы человек в одном только этом городе. Почему же так трудно найти одного приличного мужчину?

Мужчина следил за Алексис от самого ее офиса, откуда она вышла во время обеденного перерыва. Он видел, как она забежала в «Серебряные вилки» на углу 3-й и 54-й, чтобы пообедать, и несколько раз прошел мимо окон, мельком выхватывая взглядом ее одинокую спину за столиком. Он даже вошел внутрь и постоял в короткой очереди, делая вид, будто ждет, пока освободится место, глядя, как она ест, всматриваясь в мягкость выражения ее лица. Она пару раз оглянулась, когда кусочек сандвича случайно повис у нее на краешке губы. Капля дижонской горчицы обожгла ей уголок рта; вытирая ее, она улыбалась про себя. Когда подошла его очередь, человек повернулся и ушел. Он задержался у дверей и смотрел, как выходит Алексис, натягивая перчатки, потом шел за ней всего в нескольких шагах, думая, как естественна ее походка, как плавно покачиваются волосы до плеч, как они густы. Он шагал в ногу с ней, подходя ближе, пока Алексис не вошла в двери универмага. Когда в конце концов она вышла, человек представил себе, будто он – небольшой пакет в ее руках. Какая-то симпатичная вещица, которую она купила для себя.

Он следил за ней четыре дня подряд, изучал ее образ жизни, с тех самых пор, как прилетел прямым рейсом из Торонто. В первый раз он заметил ее совершенно случайно, когда она выходила из «Матрицы» – офисного здания, в котором работала, и его поразило, насколько она похожа на женщину, которая в последнее время снится ему. Во сне она поднимала к нему руки, их пальцы переплетались и оба они улетали в небо, не испытывая ни печалей, ни тревог. Потом он узнал, где именно она проводит рабочие часы, он поднимался вместе с ней на лифте, смотрел, как она идет по коридору, складки ее длинного темно-синего пальто покачивались, и она входила в стеклянные двери с надписью: «Рикнер и компаньоны».

В пять часов он ждал, когда она спустится вниз, и она появлялась, именно такая, как он и ожидал, она уже практически принадлежала ему, он уже так много о ней знал, что почти владел ею. Он хотел подобраться как можно ближе, чтобы знать множество подробностей ее жизни, когда наконец-то они встретятся лицом к лицу. Чтобы всегда одерживать верх, неуловимо играя на ее симпатиях и антипатиях, легко завоевывая ее доверие.

Но следовать за Алексис до дома было для него нелегкой задачей. Порой она брала такси, а иногда добиралась на метро. Оказалось, что это труднее, чем можно было предположить. Мужчина проталкивался сквозь толпу, стараясь не отставать от Алексис, пробиравшейся в давке на платформе метро, или застревал далеко позади, когда ее такси лавировало между машинами.

В тюрьме ему часто приходилось слышать от заключенных о том, как они следили за женщинами, особенно от сокамерника Стюи, которого там прозвали Мясником. Ему удавалось легко установить, где живет женщина, но обычно это бывало в городах поменьше. В местах, где жизнь идет медленнее и люди не такие осторожные. Теперь же он вышел из тюрьмы и потому дал себе зарок забыть о том, что слышал, о всяческих жестокостях и личных извращенных страстях, которые придавали индивидуальность каждому преступнику. Наклонности выявляли их не хуже ДНК.

Ему не хотелось думать о прошлом, он гнал мысли о заказных убийствах, которые выполнял в крупных канадских городах – Торонто, Монреале, Ванкувере, – или о занятии его босса Стэна Ньюлэнда – видеобизнесе, съемках пыток, к которым его постепенно приучили. Хотя он рта не раскрыл об этом, когда его арестовали и засадили по пустяковому обвинению в незаконном хранении оружия. Отворачиваясь от этих мыслей, переходя улицу, он широко шагал, чтобы обогнать взрывы тел, крови и человеческих воплей, которые возвращались к нему и врывались в его сознание, словно бешеный речной поток.

Мужчина задумался, и расстояние между ним и Алексис чуть увеличилось. Чувства, которые он испытывал к ней, как-то поразительно ярко подчинили его себе. Он смотрел на ее затылок, ее профиль, когда она задержалась у витрины, опустив глаза, чтобы рассмотреть выставленные ноутбуки под вывеской магазина «Мегабайты у Марри», потом осторожно коснулась прохладных губ языком и заправила длинные, до плеч, каштановые волосы за ухо, открыв сережку – тонкую серебряную филигрань.

Мужчина пытался совладать с чувствами, вспомнив, как в прошлом подобная слежка обычно приводила к вскрытой двери. Заглушенный крик, намотанная на шею проволочная сетка, зубы, клацающие о дуло пистолета, ножовка поперек рта и грязь, жуткая грязь… в основном дело касалось мужчин.

Кровавая работа. Предупреждение о том, чтобы помалкивали. Отрезанный язык, аккуратно уложенный в бархатную подарочную коробочку и отправленный по почте. Предостерегающие слова, вытравленные на человеческой плоти.

Стряхнув с себя эти воспоминания, он зашагал в ногу с быстрой походкой Алексис. Она бросила взгляд налево, и мужчина отметил сосредоточенное выражение ее лица. Ее что-то заботило. Она деловая женщина. Ему захотелось, чтобы она подумала о чем-нибудь забавном. Она часто так делала, сама себя развлекала, улыбалась или коротко посмеивалась. Юмор – единственное, что не давало ему пасть на колени с разбитым сердцем, разбитым из-за всего того ужаса, который творится в этом пришедшем в негодность мире. А он упорно старался все исправить, навести идеальный порядок, как и его отец. Всегда ставил вещи на место. У него было свое время и место для всего, но только того, что существовало теперь, в настоящем, которое творит будущее. Полное отрицание прошлого.

Чувство юмора. Это ему нравилось в женщине. Смешливость. Она обладала простой и сдержанной красотой и потому так возбуждала. Он был уверен, что она не считает себя красавицей, что делало ее красоту чем-то гораздо большим, чем комбинированная привлекательность всех этих нереально идеальных женщин на одно лицо, проходивших мимо нее.

Полностью разобраться в Алексис ему было легко. Получилось с первого взгляда. Тайное желание души проявилось в его снах. Давным-давно его народ называл такие откровения словом «ондиннонк»[3], и считалось, что нужно немедленно подчиниться тому, что открывалось во сне, действовать по его указаниям и воплотить его до конца. Иначе тело заболеет и умрет.

Личность у Алексис была сильная и независимая, но открытая для сближения, ничего не скрывающая. С ней легко было сблизиться, сделать своей и удерживать сколько надо. Она была маяком и посылала ему сигнал. «Мне нужен кто-то, – говорил ее взгляд. – Я независима, но я одинока. Я ранима». Двойственность новой женской дилеммы. Сила и потребность одновременно. На этой путанице легко сыграть.

Мужчина бросил пятидолларовую бумажку в ящик для сбора денег Армии спасения. Женщина в униформе улыбнулась, и он коротко ответил ей тем же.

– Так держать, – сказал он ей, его дыхание превращалось в холодном воздухе в туман.

Он помнил, как однажды они дали ему приют, он был в бегах, потерялся в слепящей метели на пустынном отрезке шоссе в канадской провинции Альберта, после того как его машина с трупом в багажнике съехала с дороги. Он нашел старую хижину у обочины, где пережидал ненастье, прислушиваясь к отрывистым потрескиваниям в стенах, когда время от времени дерево трещало от сильного мороза. Его нашли двое из Армии спасения, взяли с собой без лишних вопросов, дали ему ночлег и накормили горячей едой. Они спасли ему жизнь. Истинные чудотворцы.

– Благослови вас Бог, – ответила женщина, передавая ему бумажный листок, который он быстро сунул в глубокий карман.

– Спасибо, – сказал он и заторопился дальше.

Он старался идти легкой походкой, сунув руки в карманы пальто, и позвал Алексис по имени сквозь редкую толпу, поднимавшуюся по невысоким ступенькам к входу в «Матрицу».

Алексис замедлила шаг и оглянулась через плечо, но человек не посмотрел на нее. Он быстро прошел вперед, мимо, чуть коснувшись ее локтя, а она искала человека, который позвал ее.

Прикосновение, сказал он себе. Первый знак запечатлен, хотя она даже не догадывается. Позвавший ее голос, хозяина которого она не смогла определить. Начало срыва. Она усомнится в своей твердости и станет более уязвима. Сначала испугать ее, потом подойти ближе, чтобы успокоить. Такое ухаживание на расстоянии, мысленное проникновение осуществить гораздо легче, чем обычный роман. Бесцветный оттиск впечатывается сильнее, закладывает основание для будущего дежавю, которое породит гораздо более прочную, глубокую привязанность.

Алексис стояла в вестибюле в ожидании лифта, спускавшегося за работниками офисов, возвращавшимися с обеденного перерыва. Она улыбнулась женщине со своего этажа, секретарю инвестиционной фирмы. Входя в лифт, она не заметила, что вместе с ней зашел и мужчина. Она не подозревала, о чем он думает, стоя рядом. Он поднимется с ней на восемнадцатый этаж, а потом будет смотреть, как она выходит из лифта и направляется к себе в офис.

«Завтра, – подумал человек, – я в первый раз позвоню ей в офис. Мне нужна рекламная кампания для моей новой фирмы». Какой фирмы? Он улыбнулся про себя, оглядываясь вокруг, но в его улыбке не было ни следа коварства. Это была теплая улыбка, с нею он опустил глаза к полу, рассматривая каблуки замшевых сапог Алексис, пока закрывались двери лифта. Его отделяло от Алексис всего два тела слева, и его разум играл, воображая, что он мог бы сделать с ней. Он украдкой глянул на ее профиль и вспомнил другие лица и то, что он с ними сделал. Но то было ради денег, и все они этого заслуживали. Алексис ничего не сделала, чтобы заслужить то, что он вспоминал.

Он подумал о том, какая у него будет новая компания. Или новый имидж для старой компании. Какой еще старой компании? Поменять имидж, сказал он себе. Вот что ему действительно нужно. Удалить, вырвать гнилой зуб. Или изменить лицо. Скоро Новый год. Смена масок вполне придется к месту, метафорическая смена лиц.

Завтра он позвонит и договорится о встрече. Чтобы стать видимым, войти в ее сознательный мир. Чтобы вновь началась его более реальная жизнь из сновидений.

2. Торонто

Зазвонил телефон, и Стэн Ньюлэнд быстро снял трубку. Он кивнул, сидя за столом красного дерева, и сказал:

– Двадцать тысяч долларов.

Потом он обвел взглядом обшитые красным деревом стены и посмотрел на портрет своей любимой скаковой лошади по кличке Гордость Канонира. Небольшой медный светильник бросал на картину яркий свет.

– Найди его. Нехорошо ему уходить, так и не навестив нас.

Свободной рукой Ньюлэнд рывком выдвинул верхний ящик стола и сгреб пачку фотографий молоденьких девушек, позирующих перед объективом. Все такие старательные. Он просмотрел глянцевые снимки, разметав большой ладонью по столу.

– Найди мне эту крысу. Если он не ходит к больной мамаше и не молится в церкви, тогда ты им займись, раскрои его никчемную индейскую шкуру на двадцать кусков, по одному на каждую штуку баксов, которую я даю.

Голос в трубке сказал Ньюлэнду, что, по всей видимости, Дэниел Ринг, он же Небесный Конь, уехал из города сразу же, как вышел из тюрьмы. Он освобожден условно-досрочно и находится под надзором.

– Плевать, найди его мне.

Ньюлэнд бросил трубку, думая, что трудненько будет заменить такого человека, как Небесный Конь. Он действовал без эмоций, а в их деле это превосходное свойство. Бесстрастный индеец, мечтающий отомстить бледнолицым. Тоже мне индейцы с идейной позицией, сказал себе Ньюлэнд. Канадские ниггеры. Он уставился на разбросанные по столу цветные фотографии. Масса молодых тел. Он подумал о той девчонке, которая у него была вчера, беглянка, которую он уговорил удрать от монахинь в приюте для беспризорных детей Тринити-Хаус. «Будешь сниматься в кино, – сказал он ей. – Обещаю». Это чего-то да стоило. Он усмехнулся про себя, губы разъехались, ухмылка прорезала глубокие ямки на обеих щеках, а он сгреб фотографии в ящик, задвинул его и посмотрел в окно на Бей-стрит, где виднелись шпиль башни «Си-Эн» и сводчатая крыша стадиона «Небесный купол».

– Чертовы канадцы, – проворчал он. – Воруют наш бейсбол.

Торонто по сравнению с Нью-Йорком был просто детским садом. Здесь было больше свободного места, меньше подозрений, больше возможностей, правительство посговорчивей, с широко распахнутыми для американских предпринимателей дверьми и канадцы, мнившие себя такими непорочными, а свою родину не подверженной коррупции. Прямо анекдот! Кучка долбаных слабаков.

Ньюлэнд нажал кнопку на телефоне и снял трубку.

– Подгони машину к входу.

– Есть, – односложно ответил голос из трубки.

Ньюлэнд подумал о маленькой Дженни, будущей кинозвезде. Такую нетрудно будет уложить перед камерой. У нее склонность к приключениям, постоянная готовность лезть в драку, а таких можно заставить делать все, что угодно. Он обаяет ее вниманием, заморочит голову трюками. Подберется близко, играя в милого папулю, которого у нее никогда не было, а если это не сработает, тогда он просто возьмет ее на слабо, и она через секунду будет стоять голая. Пригласит на романтический ужин, где-нибудь, скажем, в Йорквиле. Это всегда производит впечатление на девушек. Плюс еще красивое платье и макияж. Девчонки теперь вечно глазеют в телевизор на эти передачи про переодевание и перемену имиджа. Там всех переделывают, как будто они недостаточно хороши такие, как есть. Телевидение избавило его от уймы работы.

Дженни так умоляла: «Не надо, папа, не надо», пока он ее обрабатывал, что это его дико возбуждало, да и на видео, которое он планировал снять, будет смотреться отлично. Он поблагодарил святош за инцест и насилие. За всевозможные пытки, которые гнали девчонок из всех канадских захолустий в Торонто. Иначе, подумал он, откуда бы взялись жертвы? Никто бы не стал разнюхивать о его фильмах. Никому не пришло бы в голову так отчаянно ему доверяться. Никто не подарил бы ему такого непереносимого восторга.

3. Нью-Йорк

Презентация рекламной кампании для «Адачи» прошла как по маслу. Алексис аплодировали стоя, начиная с президента Ки Адачи, и это ее даже напугало. В последние дни, работая над проектом, она почти не спала, и, когда вдруг мужчины повставали с мест, она вздрогнула. Ей удалось прекрасно скрыть свое волнение, удержав его внутри, так что никто ничего, кажется, не заметил.

Морти поздравил ее после ухода представителей «Адачи», он улыбнулся ей, широко растягивая закрытый рот, эта улыбка придавала ему вид мальчишки, хотя Морти было уже под сорок и он начинал лысеть. А несколько лишних килограммов выдавали в нем подростка, которого слишком часто обзывали на переменах. Тихий, чувствительный, но нуждающийся в том, чтобы его считали твердым.

Морти сказал Алексис, что в конце недели придет новый клиент и было бы хорошо, если она поприсутствует на встрече, при условии что сумеет выкроить время для дополнительной работы.

– Какие проблемы, – сказала она, чувствуя трепет, пробиравший ее всякий раз, когда она снимала графики со стенда, выключала компьютер и смотрела, как гаснет большой экран для презентаций.

– Новый клиент, – заговорил Морти, глядя вдаль на Центральный парк, маячивший на севере, здание зоопарка из трех секций и дальше. —

Но сначала, – сказал он, снова переводя взгляд на нее, – тебе надо передохнуть. Может, возьмешь завтра выходной?

– Очень любезно, мистер Рикнер, – улыбнулась Алексис, ей бы хотелось надеяться, что он не заметил, как она нервничала во время презентации. – Но с чего это вдруг? Ты что, заигрываешь со мной?

– Очень смешно! – Он отвернулся, взялся за дверную ручку, чтобы выйти из зала презентаций. – Ты просто это заслужила.

Морти знал, как она вымоталась, и Алексис читала сочувствие в его взгляде. Возможно, ей и правда нужно отдохнуть. Она очень много работала. Потом еще эти проблемы с Дэрри, а теперь ей и вовсе стало мерещиться, будто кто-то зовет ее по имени. Давным-давно, еще в Лос-Анджелесе, когда она подростком покуривала анашу, она еще могла усомниться в своей адекватности. Она галлюцинировала, впадала в бредовое состояние. В голове появлялась легкость, когда находил кайф, появлялось чувство дезориентации. Но те дни прошли. Она закончила Калифорнийский университет, переехала в Нью-Йорк, и у нее все получилось, точка. Переживать, казалось бы, не о чем, но почему-то вырвался тяжелый вздох.

– А как же кампания по безопасности движения для Хадсон-Вэлли? – спросила она.

– Меня вполне устраивает то, что ты уже наработала. «Экономишь минуты, теряешь все». Это очень хорошо. Это мы им впарим без проблем. Я сейчас даже сам думаю об этом, когда обгоняю кого-нибудь на шоссе. Если уж на меня подействовало, значит, точно пройдет.

– Морти Рикнер, человек – целевой рынок. – Она широко улыбнулась ему, устало, но искренне.

Морти открыл дверь.

– Вот что я скажу тебе, Алексис, потому что не хочу быть никчемным хамом. Ты отлично работаешь и можешь надеяться на повышение. Я думаю, ты его заслужила. И я надеюсь, что ты считаешь меня справедливым. Если нет, скажи. – Он поднял брови. – Скажешь мне?

– Совестливый рекламщик, – поддразнила она его, складывая цветные иллюстрации в папку на «молнии».

– Нет, я серьезно.

– Знаю, Морти. Правда. – Она подняла глаза. – Спасибо. Ты справедливый. Поэтому я до сих пор здесь и торчу. Я же ушла от Ван Харта, чтобы работать у тебя, верно? Что, нет?

– Я просто стараюсь делать как лучше. Ничего особенного.

– Я знаю.

Он вышел, и Алексис смотрела ему вслед. Он на нее запал. Можно не сомневаться. Он старался быть милым, даже чересчур милым, непонятно, если он такой симпатяга, то какого черта занимается рекламным бизнесом? Может, он втихомолку приковывает людей цепями у себя в подвале и проводит над ними жутковатые маркетинговые эксперименты. Ей сделалось смешно, до чего же она стала испорченная за последние годы. «Или, может, мне просто надо выспаться, – сказала она про себя. – Просто выспаться, и все пройдет».

В лифте один человек показался ей знакомым. Очень знакомым. Что-то в его лице и в целом в облике пробуждало зловещие мысли. Этакая темная личность, подозрительный тип, что-то в нем было европейское или нет, индейское. Наум пришел Марлон Брандо. «Последнее танго в Париже». Когда-то она обожала этот фильм, главного героя. Она бы прямо съела его. И в том человеке было нечто вроде той же отстраненности, лицо похожего типа, сломанный нос, придававший ему характерность, резкие, неспокойные, красивые черты лица. Ей хотелось, чтобы он на нее посмотрел, но он даже не взглянул, почти демонстративно. Может, голубой, подумала она, когда он вышел из лифта перед ней и затерялся в толпе.

Чуть позже она снова услышала, как кто-то зовет ее по имени. Она обернулась, но никто не попытался привлечь ее внимание. Просто со всех сторон шли люди. Толпа людей, все чужие.

«Крыша уже едет или что?» – буркнула она, настойчиво, стараясь убедить себя, что просто очень нужно выспаться. По спине пробежала мелкая дрожь. Впереди – выходной. Эта мысль ее поразила, пока она спускалась по лестнице на станцию метро между 5-й и 54-й, ей уже стало легче, заботы ушли, она изо всех сил старалась уловить и удержать ощущения беззаботного и легкого настроения.

Придя домой, Алексис выслушала оставленное на автоответчике сообщение от матери: «Привет, милая, это мама. Я только хотела убедиться, что у тебя все хорошо. Между прочим, сегодня пятое декабря. Позвони мне, ладно? Хочется тебя услышать. Люблю, пока».

Алексис выключила автоответчик и положила портфель у дивана. Она уже давно привыкла первым делом бежать к автоответчику в надежде услышать, что звонил Дэрри. Но от него не было ни слова. Ни единого слова. Вот гад. Правда, она точно знала, что он позвонит. Позвонит, как только ему понадобятся деньги. Сто процентов.

Алексис сбросила сапоги и отшвырнула их к двери. Один шлепнулся на резиновый коврик, другой не дотянул. Она заметила, что занесла на ковер несколько комков грязного снега, и наклонилась, чтобы их подобрать. Они таяли у нее в руке, и она стряхнула их на коврик. Потом, поставив на место свой непутевый сапог, вернулась в гостиную.

Пятое декабря. Ее мать по-прежнему не могла выговорить, что это за день. День, когда умер отец Алексис. Пять лет назад. Она чувствовала себя вялой и пустой, упав на диван и представляя себе вечера в юности, когда они жили в Лос-Анджелесе и она по вечерам ходила на студию «Уорнер Бразерз» и проводила какое-то время с отцом в его монтажной. Он работал на своей старой «Мовиоле»[4], рассказывал ей, как привык к этому чувству, когда можно было опереться на аппарат, становясь скорее частью процесса, и никак не мог притерпеться к новым горизонтальным «Стейнбекам», которыми пользовались молодые монтажеры.

Алексис научилась у него ощущению времени, ритма, немедленности, глядя, как он режет эпизоды, выбирает лучший кадр, лучший ракурс, упорно добивается движения и плавного хода, которые либо едва заметно на что-то намекали, либо сшибали с ног, которые придавали фильму его значение.

Отец делал перерыв, плескал рома себе в стакан с кроликом Багзом, бросал в него лед из маленького холодильника, а ей давал колу. И они болтали, а он сидел в старом потертом кресле, задвинутом в угол монтажной, на его лице здоровяка явно обозначивались признаки закоренелого пропойцы старой закалки. Он рассказывал ей истории о гаснущих звездах старого кино. О Ричарде Бартоне, Питере О′Туле (отцу доводилось выпивать с ними обоими), Аве Гарднер и Ингрид Бергман – его любимой актрисе на все времена.

– Единственная настоящая роковая женщина, которую я встречал, – сказал он ей. – Конечно, кроме твоей мамы.