Такой же маленький, как ваш
Предисловие
Добрую часть своей потенциально счастливой жизни я отдал малому бизнесу. В нём я прошёл путь от крохотной торговой точки до десятка магазинов в двух российских регионах, прежде чем разорился в экономический кризис две тысячи восьмого, и кто его знает, когда он наконец кончится, года. Мне не идут на ум никакие другие слова, кроме упрёков в адрес самого себя, покупателей, правительства и мировых финансовых аферистов. Второй месяц я ищу работу и выражаю недовольство слепцами-работодателями, не могущими разглядеть в не столь молодом уже претенденте ценного для них сотрудника.
А ведь у меня есть то, чего нет у дерзкой, напористой, но неискушённой молодёжи: опыт «малого предпринимателя», который можно сравнить лишь с опытом невзначай оступившегося, но настырного сапёра, способного оставшимися конечностями обезвредить теперь любую мину. И если найдётся работодатель, согласный узнать больше о моих достоинствах, я ничего не буду ему рассказывать, а просто оставлю эту книгу с описанием начальных лет своей предпринимательской деятельности, которые пришлись на годы, названные позже «лихими девяностыми». А потом буду дожидаться скорого звонка с предложением самой заманчивой должности.
Впрочем, пока предложений нет, предоставляю эту книгу вам. Только читайте быстрее, я чувствую, меня вот-вот должны пригласить на собеседование в какую-нибудь приличную фирму.
18 мая 2011 г.
Когда-то бизнес огромных ныне компаний был такой же маленький, как ваш.
Из рекламы услуг банка для малого бизнеса.
Глава 1
Как всегда, вначале что-то было. В нашем случае – письмо.
«Здравствуй, Гена!» – написал я.
Нет, вначале было письмо от него, от Гены. «Здравствуй, Эдик», – написал он.
Гена Григорьев – это мой университетский товарищ, а ныне журналист, писатель и драматург. Я же, соответственно, его товарищ – предприниматель… даже не знаю как сказать: «малый предприниматель» – звучит несерьёзно, «субъект малого предпринимательства» – смешно. Короче, у нас с женой небольшая розничная фирма. Мы живём в областном городе Сбокове, названном так в честь большевика-революционера Ильи Митрофановича Сбокова. А, возможно, кому-то наш город больше известен под своим старинным именем Бродинск. Находится же он, хоть и в европейской части российского государства, но уже почти на северной её окраине. Сюда пятнадцать лет назад нас, молодую семью журналистов, пригласил на жительство местный молодёжный жилой комплекс – МЖК.
А Гена с семьёй живёт на Южном Урале, в городе Магнитогорске. Туда в своё время его пригласила работать в газету местная политическая группировка. Мы с Геной давно не виделись, раньше получалось, а последнее время не виделись. И он написал письмо. А я ответил. Рассказал про нашу жизнь, где представил самые что ни на есть зарисовки с натуры.
«У нас с Олей, – писал я, – практически всё время занимает фирма: несколько симпатичных, на наш взгляд, отделов по продаже лечебной косметики и товаров для здоровья. Забот не перечесть. Надо с каждым поставщиком согласовать ассортимент, цены и прочее. Потом оплатить товар, потом ждать его прихода. Бывает, ждать приходится долго. И про это, кстати, можно рассказать подробнее.
Транспортная фирма должна была передать нам в Сбокове с ночным почтово-багажным поездом коробки из Москвы. Встречать поехал наш сотрудник Глушков. Он съездил, но получил только часть груза: остальное проводник в вагоне не нашёл, и поезд отправился дальше! На следующий день у меня раздался телефонный звонок.
– Аллё! Аллё! Это Глушков?
(Связь была плохая, через железнодорожный коммутатор).
– Нет.
– Аллё, это Глушков?
– Нет.
– А кто?
– Сребницкий.
– Как? Не пойму.
– …Эдуард!
– Это проводник товарного вагона. Мы с Глушковым коробки ночью не нашли.
– Это вы не нашли.
– Что?
– Вы не нашли в своём вагоне наши коробки.
– Ну да. Так вот, я сейчас нашёл.
– Рад за вас.
– Что?
– Рад за вас!
– Ага. Так мы сейчас в Глазове, я постараюсь с кем-нибудь договориться и отправить груз встречным поездом к вам. И обязательно позвоню.
– Это было бы очень хорошо, будем ждать!
Прошло два дня. Вновь раздался звонок.
– Аллё! Это Глушков?
– Нет.
– А кто?
– Эдуард.
– Кто?
– Эдуард!
– Передайте Глушкову, чтобы он не беспокоился, груз у нас.
– Хорошо, передам.
– Мы уже на Урале, в Екатеринбурге, я постараюсь с кем-нибудь договориться и отправить груз встречным поездом к вам.
– Вы же хотели из Глазова отправить.
– Что?
– Хотели из Глазова отправить!
– Хотели, но не получилось. Постараемся отправить из Екатеринбурга. Я обязательно вам позвоню.
– Будем ждать.
Прошла неделя.
– Аллё, аллё! Это Эдуард Глушков?
– …Хм …Да!
– Это проводник. Я звоню из Тюмени. Не волнуйтесь, ваш груз у нас. Постараемся отправить его встречным поездом!
Проходили дни и недели (почтово-багажные поезда идут долго), а проводник всё звонил. Он звонил из Иркутска, Хабаровска, Владивостока, потом опять из Иркутска, Тюмени и наконец снова из Екатеринбурга.
– Мне бы Глушкова! – раздался в трубке знакомый крик.
– Глушков у аппарата, – устало ответил я.
– Что?
– То! Глушков – вас – внимательно – слушает!!!
– Ага. Мы уже в Екатеринбурге и через пару дней будем у вас, встречайте! Но я ещё позвоню!
Два дня мы сидели как на иголках, не хватало ещё пропустить обратный поезд и опять остаться без товара.
И проводник позвонил.
– Вы где?! – запаниковал я. – В Сбокове? Почему не позвонили раньше? Сколько стоянка?
– Мы в Москве! Слышите? Уже в Москве! Вагон прицепили к составу, который шёл южной дорогой. Я постараюсь договориться и отправить груз к вам. Не волнуйтесь!
И правда, чего волноваться? Я бы не удивился, если б спустя годы услышал по телефону:
– Аллё, это Глушков?! Не волнуйтесь, я в раю, но постараюсь с кем-нибудь договориться и отправить груз к вам!
К счастью, так долго ждать не пришлось. С кем-то он всё же договорился, и продукцию мы наконец получили. Правда, из-за длительной перевозки у неё истекал срок годности. Еле-еле мы тогда её продали!»
Ещё я рассказал Гене про наших детей. Их у нас двое, Ксюша и Полина.
«Ксения, – писал я, – гимназистка, учится в гуманитарной гимназии. Полина ходит в детский сад. У них в детском саду сейчас мода на переводные татуировки, поэтому все дети, включая мою дочь, лепят себе «тату». Я как-то раз пришёл её забирать (обычно ходит Оля) и испугался: то ли в детском саду, то ли на зоне».
А ещё я поздравил Гену и его семью с Пасхой – в тот день была Пасха – Христос воскресе! И, как положено, передал привет.
С Геной Григорьевым мы познакомились в Екатеринбурге, тогда ещё Свердловске, где учились в Уральском госуниверситете на факультете журналистики. Познакомились так: он пригласил меня в «колхоз» комиссаром. Сам Гена ехал командиром, его друг, а в последствии и мой хороший товарищ Толя Феоктистов – полевым командиром, а меня Гена пригласил комиссаром. Втроём мы составили в тот год комсостав отряда.
«Колхоз», о котором я веду речь, был не то, что «колхоз» в других вузах и даже на других факультетах, наш был особенный. Нет, конечно, с одной стороны, это была как у всех ежегодная осенняя повинность: целый месяц впахивать на полях так называемых «подшефных хозяйств», убирая картошку. Но с другой…
С другой, это было неплохо. Знаменитый Кырск! То есть небольшой уральский город Красноуфимск, сокращённо именуемый «Кр-ск», или – «Кырск», в районы которого мы отправлялись каждый сентябрь. Полная студенческая самостоятельность. Разве это плохо? Возможность прилично заработать. Может быть, плохо это? Плюс бонус: то, что кто-то поименует высокими словами романтика, дружба, проверка на прочность, а мы назовём проще: романтика там, дружба, то да сё. И дисциплина. Железная дисциплина! Комсостав – непререкаемый авторитет, командир – царь и бог. Единственное, что позволялось в отношении командира, это спеть студенческую песенку:
Дили-дили-дили, колокольчики, ду-ду,
А я сегодня на работу не пойду,
Пускай работает наш Миша (Слава, Женя – ставилось имя командира) дурачок,
А я в общаге закроюсь на крючок…
В тот год пели:
Пускай работает наш Гена дурачок…
И Гена очень этим гордился.
После Гены командиром поехал Толя Феоктистов (я опять комиссаром), а вот на следующий год после Толи командиром должен был стать я! Со мной уже провёл переговоры декан факультета Боб Лозовский (прошу прощения, Борис Николаевич Лозовский – кстати, сам возглавлявший «колхоз» не единожды), я уже рисовал в тетради структуру будущего отряда и предвкушал, как с окрестных полей несётся раздольное:
Пускай работает наш Эдик дурачок…
Но как раз в мой год студенческие «колхозы» отменили.
Так я, значит, поехал с Геной комиссаром. Командир осуществлял общее руководство, полевой командир командовал на полях…
…В Толин «колхоз» взяли мы полевым командиром Витю Ломакина с физфака (отряд наш объединял два факультета: журналистики и физический). Ломакин только окончил первый курс, но со своими обязанностями на полях справлялся неплохо.
И вот в «колхоз» приехала с проверкой администрация университета во главе с самим ректором Суетиным! Мы с Толей бегали вокруг комиссии, показывали ей условия труда и быта студентов, всеми силами старались понравиться. А Ломакин наш в это время выказывал ректору полное неуважение: на вопросы отвечал сквозь зубы и поглядывал с нескрываемым презрением. Когда комиссия уехала, мы кинулись к Ломакину:
– С ума сошёл? Это же ректор!
– Для вас он ректор, а для меня физик.
– И что, плохой физик?
– Ничего серьёзного, – сплюнул Ломакин. – Теоретик!
…В последний день Толиного «колхоза», когда отряд уже убыл, а мы – комсостав, завхоз и повара – остались, чтобы закончить дела, приехала ко мне из Свердловска Оля.
– Ты вовремя, – сказал я, – сегодня у тракториста Миши прощальный обед по случаю нашего отъезда. Сейчас как раз выдвигаемся.
– А почему у Миши?
– Он наш полевой соратник, а кроме того, душевный человек и гостеприимный хозяин.
Когда мы с ней подходили к дому, дверь неожиданно распахнулась, и на улицу выскочил нетрезвый мужик с красными глазами и тесаком в руке.
– Убью! – орал он.
Мы отпрянули в сторону.
– Убью-ю!
– Кого? – предельно мягко спросил я.
– Жену. А потом тёщу!.. – он на секунду остановился. – Нет, сначала тёщу! – радость озарила его лицо. – А потом жену!
– Это кто? – в ужасе прошептала Оля.
– А он и есть, Миша, соратник, душевный человек… Миша! – закричал я вдогонку. – Так мы к тебе в гости.
– Заходите! Я скоро вернусь!
И действительно, минут через сорок вернулся и присоединился к застолью.
– Ну, как? – выждав время, осторожно спросили мы.
– Не нашёл, – сокрушённо покачал головой Миша, – спрятались куда-то. Но я их, – он яростно потряс кулаком, – всё равно достану!
Так я, значит, поехал с Геной комиссаром. Командир осуществлял общее руководство, полевой командир командовал на полях, а на мне были вопросы досуга, быта, соревнования, лазарет и прочее. И почта. Я ходил с помощниками на почту, где получал на весь отряд письма и посылки.
– Высылайте посылку на имя Эдуарда Владимировича Сребницкого! – кричали в трубку деревенского телефона те, кто соскучился по домашним сладостям.
– Кому высылать? – слышалось сквозь шум и треск.
– Эдуарду Владимировичу Сребницкому!
– Как?
– Говорю по буквам…
Разумеется, имя моё предоставляло широкие возможности для творчества. Приходили посылки Эдгару Валентиновичу, Вадиму Валерьевичу, Эдуарду Владленовичу. Ну и, конечно, мощный толчок фантазии давала фамилия: в каких только сочетаниях отправители ни переставляли в ней буквы! И каждый раз работники на почте с пониманием относились к существующему в нашем отряде несчастью и лишь просили написать заявление, что указанный в отправлении «Альберт Вадимович Скребицкий» это я и есть. Но всё же однажды, посовещавшись с начальством, посылку выдать мне отказались: в графе «Получатель» значилось – «Фёдору Бревницкому». С тех пор во всех «колхозных» газетах я подписывался исключительно этим именем.
По прошествии уже первой недели пребывания в «колхозе» нам стали поступать жалобы на пропажу личного имущества. Пока пропадали духи, одеколоны и средства от насекомых мы не очень волновались, ибо знали, что состоящий у нас в отряде Сом, окончивший факультет несколько лет назад, но исправно год за годом приезжавший осенью в «колхоз» то ли заработать, то ли провести время, предпочитал эти напитки всем другим, подававшимся в столовой. Но затем начали пропадать деньги, часы и украшения. И наконец обокрали нас, комсостав!
Под кроватью у Гены стояли коробки с французской тушью для ресниц. Мы купили её в Кырске в обычном магазине. Зашли и не поверили глазам: на прилавке свободно лежала французская тушь! Такое раньше только в районном магазинчике и можно было увидеть: в городах подобный товар практически весь реализовывался «из-под прилавка», а те крохи, что выставлялись в свободную продажу, разлетались за секунды. Ну, мы, понятно, в Кырске всё скупили: часть на премии в отряд, часть преподавателям на факультет, часть на подарки родственницам и подругам. И теперь оказалось, что наши запасы кто-то изрядно поубавил. Было немедленно начато внутреннее расследование.
Под подозрение попал один из «инвалидов»: вчерашний абитуриент физик Клюпин. Он повредил палец и уже несколько дней околачивался в расположении отряда, не выезжая в поле. В лагере находились, конечно, и другие «инвалиды», а кроме того, возчик, художник, дежурные. Но подозрения по ряду причин вызывал именно он. Подозрения подозрениями, а настоящих фактов у нас не было. Мы вызвали Клюпина в командирскую комнату и начали «колоть». Клюпин не «кололся».
Разговор вели в основном мы с Толей Феоктистовым. Командир Гена, которому принадлежала большая часть украденного, стоял сзади и хмуро наблюдал за происходящим. Мы Клюпина увещевали, стращали, мы врали, что дежурные его видели выходящим из командирской комнаты, и врали же, что за признание ему ничего не будет – Клюпин всё отрицал. И даже смутил нас, ибо, действительно, не было похоже, что он в чём-то замешан. Обвинение терпело фиаско. Мы с Толей уже готовы были отпустить подозреваемого, но тут из-за наших спин вышел будущий писатель и драматург Гена Григорьев и, по-отечески глядя на Клюпина, с грустью в голосе произнёс:
– Зачем же ты взял чужое, товарищ?
А Клюпин усмехнулся и в сотый раз сказал:
– Ничего я не брал!..
Конечно, он бы в сотый раз так и сказал. Но на самом деле всё было по-другому, и я, не желая погрешить против истины, должен рассказать вам, как именно. Итак, ещё раз с третьей цифры.
Мы с Толей уже готовы были отпустить подозреваемого, как вдруг из-за наших спин выскочил Гена Григорьев и, стукнув того в грудь, исступлённо заорал:
– Ах ты, сука, спиз…ил, тушь?!
Это было так страшно и неожиданно, что Клюпин побледнел и вдруг… подтвердил:
– Д…да.
– Мою тушь! – взвыл Гена. – Сколько штук?!
Клюпин ответил.
– Куда дел?
– Отправил в посылках в Свердловск.
– Что ещё крал?
– Часы… деньги… золото.
– Вот бумага, пиши, где, когда и у кого.
Клюпин с трудом взял ручку, лист бумаги и перечислил все свои тёмные дела за недолгое время пребывания в отряде. Дел оказалось значительно больше, чем мы предполагали. С тех пор я не то чтобы одобряю, но с пониманием отношусь к экспрессивным методам допроса подозреваемых и уверен, что использованный Геной приём вкупе с озвученной фразой он вычитал где-то в специальной литературе для следователей, и именно так, выскакивая из-за спин и вопя: «Ах ты, с…», сыщики выводят на чистую воду самых изворотливых преступников.
– Иди, – сказали мы Клюпину, – вечером решим, что с тобой делать.
Но вечера Клюпин ждать не стал. Через час он сбежал из отряда. Поймали его только через несколько месяцев в Ленинграде, где он с друзьями, которым отправлял посылки из «колхоза», обкрадывал квартиры.
Я был на суде. Родители Клюпина оказались приличными людьми, жившими долгое время вместе с ним за границей, то есть относились к тогдашней элите общества. И происшедшее, естественно, не укладывалось у них в голове: как, в нашей семье такое?! Но я-то думаю, что дело здесь в наследственности: возможно, таким же, как Клюпин, был один из его предков. Знал я одну семью, все они были Буратино: папа Буратино, мама Буратино, дети Буратино… Нет, не то… Знал я одну семью, все они были приличными людьми: папа приличный, мама приличная, приличные дети. А один сын, младший, воровал чуть ли не с младенчества.
– Не знаем что делать, – разводили руками родители. – У нас ведь родня – люди как люди… кроме папиного дедушки: он всю жизнь воровал!
Теорию дурной наследственности наглядно демонстрируют и мои дети, которые подчас вызывают во мне крайнее возмущение. Ибо, если я один имею некоторые привычки, скажем, подолгу находиться в ванной, это нормально и вполне терпимо, но если в доме ещё кто-то делает то же самое, причём, в самый неподходящий момент – это не лезет ни в какие ворота!
А Клюпину дали два года условно. Оказалось, что в момент задержания в Ленинграде он выполнял лишь второстепенную роль, а я, видя, какой оборот принимает дело, и не желая портить жизнь парню, сказал, что, скорее всего, мы ошиблись, и вещи крал не он. Надеюсь, всё у Клюпина в будущем изменилось в лучшую сторону, то есть он перевоспитался. Хотя, глядя на своих детей, очень в это сомневаюсь!
Ещё мы с Геной в «колхозе» писали очередную биографию Перловича. По преданию Вавилон Евграфович Перлович, талантливый поэт, гениальный художник, глубокий писатель и острый публицист, близкий друг Аввакума, Пушкина, Булгакова и Малевича, а также декабрист, правый эсэр и активный член Хельсинской группы – был сослан именно в ту деревню Красноуфимского района, где располагался наш отряд. Каждый год мы шумно праздновали день рождения Перловича, посещали его могилу и клялись на ней продолжать дело, за которое он много пострадал.
Одним из важных событий праздника была выставка картин Перловича. Мало кто знает, что задолго до того, как в изобразительном искусстве возникло направление кубизма, Вавилоном Евграфовичем Перловичем было открыто гораздо более революционное направление – параллелепипедизма. Постулаты параллелепипедизма чрезвычайно просты, как всё гениальное: то что есть вокруг хорошего изображалось параллелепипедами, то что плохого – кругами. По традиции центральное место экспозиции занимали два безумно талантливых полотна Перловича: «Летят перелётные птицы», где в безоблачную высь уносилась клином стая параллелепипедов, и «Сталин» – большой, очерченный жирной линией круг с усами и трубкой. Теперь вы понимаете, что это был за художник: какая бездна в глубину и какая глыба в высоту!
А ведь существовала ещё его поэзия! К сожалению, до нашего времени дошло мало поэтических работ блестящего Перловича, но всё же одну из них в тот год нам с Геной удалось восстановить и представить на суд благодарных слушателей. В порыве необычайного вдохновения Перлович писал:
Старик Державин нас с Пушкиным заметил
И, в гроб сходя, Пушкина благословил!
Потом, уже после «колхоза», мы с Геной выпустили газету. Была самая заря перестройки, «романтизьм» в душах и головах, и преподаватели факультета поручили Гене организовать выпуск первой студенческой газеты, которая бы свободно распространялась в городе. Гена для этой цели организовал меня. Во-первых, узнав, что я еду в Москву, он дал мне некий адрес, куда я должен был сходить и написать материал. Я же не знал, куда. Оказалось, в самое логово опасного вольнодумства: в квартиру московских диссидентов!
Приняли меня там радушно и по-свойски спросили:
– Ну что, где будем беседовать, естественно, на кухне?
– Естественно! – воскликнул я, а сам подумал: «Даже в комнату пригласить не хотят».
И только гораздо позже я узнал, что кухня для диссидентов и есть самое почётное и даже святое место, где они собираются со всякими подобными себе и ведут подозрительные с государственной точки зрения беседы. Я не был подобный им, но, очевидно, имел неплохие задатки, так как в результате посещения написал статью «Изжить политический страх!», которую передал Гене, а он вставил её в газету. Это было во-первых.
Во-вторых, встретил я в Москве одну знакомую. Мы вместе поступали в университет и снимали на абитуре комнаты в соседних квартирах. Выяснилось, что меня она вспоминала с огромным уважением, так как я умел делать нечто для неё непостижимое: жарить яичницу! Я же, применительно к тем дням, больше помнил не собственные кулинарные подвиги, а огромный бак с брагой под своей кроватью. Этот бак беспрерывно источал характерный кислый запах, и из него постоянно и поочерёдно втайне друг от друга зачерпывали то хозяин, то хозяйка, то прибывший после отсидки их сын.
Сдав последний экзамен, мы с двумя приятелями-абитуриентами обмыли это значимое событие, но деньги, как водится, слишком быстро кончились, и тогда я повёл собутыльников к заветному баку. Вначале мы ещё сохраняли представления о приличии и по первой кружке выпили с разрешения хозяйки, а потом нам её разрешения уже не требовалось.
В общем, в тот год я поступил, а моя знакомая нет. И уехала в Москву, где устроилась работать в одну из главных библиотек страны. Встретившись, мы премило поболтали, и она мне поведала между делом, какой у них там бардак, и как оттуда тащат периодику и книги все кому не лень, а я взял про это и написал.
И ещё добавил несколько материалов в том же духе. Когда Гена напечатал газету в черновом варианте, нас вызвали с ним на заседание преподавательского состава и всыпали по первое число. За очернительство, ложные представления о свободе слова и тому подобное. А газету, так и не выпустив, закрыли.
Вскоре Гена женился, перевёлся на заочку, я окончил университет, но связи мы не теряли. И даже ездили друг к другу в гости, я на Урал, он в Сбоков, правда, большей частью совмещая эти поездки с деловой необходимостью.
Пользуясь случаем, хочу попросить прощения у жителей Сбоковской области за существенный урон, невольно нанесённый мной местной экономике. Потому что именно из-за меня прибыл в Сбоков Гена Григорьев, где продал промышленным и торговым предприятиям какое-то невообразимое количество неких железных подставок под телевизоры, которыми он тогда торговал. Проходили годы, а я наблюдал Генины подставки с затёртыми ценниками то в одном месте, то в другом. Думаю, что пострадавшие так и не смогли от них избавиться полностью и, стремясь избежать разорения, сдали хоть за какие-то деньги в металлолом. Правда, есть для сбоковских предприятий и хорошая новость: коммерцией Гена больше не занимается.
Вот этот Гена Григорьев, мой давний студенческий товарищ, и написал письмо. А я ответил. А Гена написал ещё раз. Он сказал, что им с Таней очень интересно было узнать про нашу жизнь, и кроме того, они от души посмеялись. «Так такого смеху, – подумал я, – у нас каждый день хоть отбавляй». И вскоре сел за ответ.
«Здравствуйте, Геннадий, Татьяна, а также Глеб и неизвестная нам Васса! – писал я (дочка Васса родилась у Григорьевых совсем недавно). – Отсылать вам письмо, очевидно, надо на адрес новой трёхкомнатной квартиры. Но я его не знаю, так что отошлю в Генину газету. Так сказать, «Дорогая редакция, хочу обратиться через газету».
Рады, что всё у вас хорошо, и, улучшив жилищные условия, вы подумываете об автомобиле. Мы по-прежнему занимаемся косметикой. Задача эта не из лёгких. Дело в том, что продаём мы косметику не простую, а, как нам кажется, очень интересную. Производят её разные научные учреждения, открывшие свои инновационные фирмы. И в этом состоит первая трудность. Кандидаты-доктора имеют светлые головы в отношении науки и столь же тёмные в плане бизнеса. С производителями массовой продукции гораздо проще, там коммерсанты, они умеют работать: отсрочку – бога ради, рекламу – пожалуйста. Но эти…
– Косметика ваша, – говорю я им, – покупателю неизвестна. Мы продаём её только потому, что сами тратим деньги на рекламу. Так предоставьте хотя бы отсрочку по оплате товара, мы ведь с вами почти три года работаем!
– Нет, – отвечают, – не предоставим. Хотя, если возьмёте в десять раз больше, подумаем.
– Во сколько раз?! Да неужто у вас кто берёт на такие суммы?
– Пока нет.
– Тогда, – говорю в сердцах, – сами давайте рекламу.