Книга Филиал. Истории для кино - читать онлайн бесплатно, автор Александр Николаевич Житинский. Cтраница 2
bannerbanner
Вы не авторизовались
Войти
Зарегистрироваться
Филиал. Истории для кино
Филиал. Истории для кино
Добавить В библиотекуАвторизуйтесь, чтобы добавить
Оценить:

Рейтинг: 0

Добавить отзывДобавить цитату

Филиал. Истории для кино

– Вряд ли он сможет. Сейчас запись.

К телецентру подошел автобус. Из него вышла большая группа финских музыкантов. Ганичев подскочил к молодому парню, который тащил ударную установку. Взялся за барабан.

– Плиз? Ай хелп.

Тот пожал плечами, отдавая барабан. Прикрываясь им, Ганичев прошел мимо вахтерши. На лице его сияла улыбка: он был доволен своею выдумкой, а также тем, что снова, как в юности, носит инструменты за музыкантами.

В павильоне все было готово к записи. На освещенной площадке за столиком сидели ведущий передачи – тот же толстячок, что показывал старую хронику, – и Сокольников.

– Алексей Дмитрич! – помахал ему рукою Ганичев, пронося барабан на другую площадку.

Сокольников кивнул, продолжая о чем-то тихо разговаривать с ведущим. Рядом готовились к записи музыканты его состава: все в одинаковых концертных костюмах, таких же, как у Сокольникова.

Ганичев поставил барабан перед телекамерой и пожал руку финскому музыканту.

За столиком между Сокольниковым и ведущим шел разговор.

– Я не понимаю, почему ты не хочешь сказать о своем первом составе! – кипятился ведущий.

– Не хочу, и все, – сказал Сокольников.

– Я понимаю, ты на них обижен, но это был первоклассный состав. Давай я скажу.

– Не надо. Не в обиде дело.

– А в чем? Для истории советского джаза эти имена кое-что значат, поверь мне. Кротов, Банькович, Решмин…

– Боря умер, – сказал Сокольников.

– Что?

– Решмин умер. А мы и не знали… А другие? Где они? Мы их потеряли, понимаешь? Нечего делать вид…

– Тогда конечно, – неуверенно сказал ведущий. – Ай-яй-яй! Боря умер…

Зажглось табло «ТИШИНА В СТУДИИ. ИДЕТ ЗАПИСЬ!» Голос режиссера сказал по трансляции.

– Внимание, начинаем! Пожалуйста, Владимир Борисович.

Сокольников вышел за пределы освещенного круга. Ведущий приготовился говорить.

Ганичев сделал знак финскому барабанщику: тихо! Однако тот обворожительно улыбнулся и, как бы приветствуя Ганичева, вдруг произвел невероятный шум, пустив в ход большой и малый барабаны и тарелки. Опустив палочки, он победоносно взглянул на испуганного Ганичева.

По трансляции раздался рассерженный голос режиссера:

– Я сказал: тишина! Начинаем сначала!

Ганичев знаками показал финну, чтобы он спрятал палочки. Тот наконец повиновался.

В отдалении, на ярко освещенной площадке, начал что-то говорить ведущий. Его снимала одна камера.

К Ганичеву на цыпочках подошел Сокольников. Они обменялись рукопожатием.

– Ну как? – шепотом спросил Сокольников.

– Баню нашел и Крота с Люси. Она его жена, представляете? – тихо доложил Ганичев.

– Баньковича?

– В том-то и дело! Кротова! – Ганичев испуганно зажал себе рот, опасаясь нарушить тишину. – Я тоже думал, что она за Баню выйдет…

– Ай да Крот! – покрутил головой Сокольников. – Как он?

Ганичев уклончиво пожал плечами – он не хотел расстраивать Алексея Дмитриевича.

– Рады были? – спросил Сокольников, уверенный, что иначе не могло быть.

– В общем, да… – Ганичев спрятал глаза.

– Я тебя чего позвал, – торопливо зашептал Сокольников, увидев, что ведущий заканчивает и его музыканты собираются перед камерой. – Мой флейтист – видишь, вон тот, белобрысый, – знает, как найти Менделя. Поедешь с ним после записи.

Сокольников поспешил к своему составу, двигая на ходу кулису тромбона.

Ведущий заканчивал:

– …Мы послушаем в исполнении этого коллектива пьесу «Вниз по реке». Она входит в репертуар ансамбля Алексея Сокольникова уже четверть века, со времен первого состава, о котором теперь помнят лишь старые любители джаза…

Ансамбль Сокольникова заиграл. Ганичев смотрел на молодого флейтиста.


После записи Ганичев с флейтистом, которого звали Севой, усаживались на мотоцикл. Сева протянул Ганичеву шлем, тот надел довольно неумело. Сева завел машину.

– Не боитесь?

– Еще не знаю, – Ганичев сел на заднее сиденье и обхватил Севу руками.

Сева нажал газ. Мотоцикл взревел и сорвался с места. Футляр с флейтой был приторочен к седлу, как колчан.

– Куда мы едем? – на ходу прокричал Ганичев.

– Клуб завода «Вулкан»! Знаете?

– Еще как! – обрадовался Ганичев.


Джазовый теплоход шел в порту, пробираясь между громадами советских и иностранных судов. Проплывали названия, мелькали вымпелы и флаги, матросы гуляли по палубам.

На теплоходе продолжали играть. Кудрявый седой человек с маслянистыми черными глазами играл на рояле, чутко прислушиваясь к каждому звуку.


В клубе завода «Вулкан» было пустынно. Ганичев с Севой поднялись по лестнице, пошли по коридору. Откуда-то доносился странный неясный гул, точно извергался вулкан. Гул нарастал. Стало ясно, что источник его находился за дверью в конце коридора.

Они дошли, и Сева распахнул дверь. Им в лицо ударил плотный, почти осязаемый комок звуков. Ганичев даже остановился от неожиданности.

В глубине небольшого зала, на низкой сцене, репетировал состав рок-группы: две гитары, ударник…

…а за электроорганом сидел кудрявый седой человек с маслянистыми черными глазами. Это и был пианист первого состава Сокольникова Илья Менделев. По возрасту он сильно отличался от своих партнеров – тем было не более тридцати. Тем не менее Менделев с увлечением и азартом пел вместе с ними какую-то песню. Слов было почти не разобрать из-за невероятно громкого звука.

Сева с Ганичевым уселись в последнем ряду.

– Менделев, видите? – прокричал Сева на ухо Ганичеву.

Тот кивнул. Он узнал Менделева сразу.

– Вы тоже с ними играете? – крикнул Ганичев Севе.

– Бывает!

– А Алексей Дмитрич?

– Он не знает. Он эту музыку не уважает!

– А вам самому что больше нравится?

Сева подумал.

– Понимаете, там – дело. А здесь – для души…

Песня закончилась мощным электроаккордом.

– Сева! Давай сюда! Нужно попробовать, – позвал гитарист.

Сева взошел на сцену и принялся репетировать дуэт с гитаристом.

Менделев, потянувшись, вышел из-за электрооргана. Он был в свободном свитере, волосы падали на плечи.

Ганичев не спеша пошел по проходу к сцене. Менделев, почувствовав на себе его взгляд, остановился.

Сева с гитаристом играли, обрывали игру, начинали сначала. В аккомпанемент включилась бас-гитара.

– Илья Захарыч, я к вам, – сказал Ганичев, подойдя.

Менделев посмотрел на него со сцены и вдруг расцвел в улыбке.

– Юрик! Ты что здесь делаешь?

Он спрыгнул вниз и горячо обнял Ганичева. Тот был тронут.

– Думал, что вы меня не узнаете…

– Да ты такой же! Не ожидал тебя здесь встретить!

– Это я не ожидал вас здесь встретить, – с едва уловимым укором проговорил Ганичев.

Менделев сделал вид, что не понял намека. Он взял Ганичева под руку и увлек в глубь зала.

– Почему же? Это наша молодость, помнишь? «Вулкан»! Сколько мы здесь пота пролили, слез… Лучшие годы, Юрик!

– Значит, вспоминаете молодость? – съехидничал Ганичев.

Менделев огорченно посмотрел на него.

– Зачем язвишь? Нравится мне это.

– Да как вам может это нравиться?! – вскипел Ганичев. – Это же мусор!

Менделев потемнел.

– Вот что, Юрик. Говори, зачем пришел.

– Алексей Дмитрич вас приглашает на джем, – он протянул билет.

Менделев присвистнул.

– Вспомнил-таки старого Менделя! А он таки не думает, что Менделю уже не хочется трясти стариной? Юрик, я отдал джазу молодость, ты знаешь, но старость я ему не отдам. Меня греет это…

Он кивнул в сторону сцены, где пели молодые.

– Простите, Илья Захарыч, но это примитив. Разве это можно сравнить с Армстронгом? Бейси? Дюком?

– Зачем сравнивать? Ты «Битлз» слышал? – спросил Менделев.

– Ну слышал…

– Считай, как хочешь. Может, это и примитив, – завелся Менделев. – Только этот примитив в тысячу раз живее той дохлятины, которую уже двадцать лет играет Леха!

– Так ему и передать?! – крикнул Ганичев.

– Так и передай!

– И Дюк – дохлятина?

– Нет, Дюк – не дохлятина. Дюк – классика. Но он уже свое сделал, сделал! Нужно дальше идти! А вы будете еще сто лет повторять Дюка!

– Это лучше, чем играть всякую муру!

– Муру?! Что ты понимаешь? Ты музыкант?!

Ребята на сцене давно остановились и кто с улыбкой, кто с тревогою всматривались в зал, где два немолодых человека, казалось, готовы были подраться.

– Илья, чего у вас там? – спросил гитарист.

Вместо ответа Менделев бросился к сцене, вспрыгнул на нее, обернулся к Ганичеву:

– У тебя есть две минуты? Слушай!.. Ребятки, сделаем для этого пенька «Йестердей».

Он сел на клавишные, ребята взяли аккорд и запели известную песню «Битлз» – грустную и мелодичную. Ганичев уселся, стал слушать. Музыка умиротворила его.

Он смотрел на сцену и видел на ней других музыкантов, которые репетировали здесь четверть века назад, горячились, спорили о музыке. Сквозь песню «Битлз», казалось, доносились обрывки тех споров.

– Нельзя вечно играть Цфасмана! Нужно идти вперед, – говорил трубач.

– Авангард публика не поймет…

– При чем здесь авангард? Мы заторчали на диксиленде. Давайте попробуем «боп»…

– Боп-боп-боп-боп-боп… – разнеслось, точно эхо.

– Рок-рок-рок…

Песня кончилась.

– Ну что, разве это не музыка? – спросил Менделев.

– Старую собаку не научишь новым фокусам, – грустно улыбнулся Ганичев.


На танцевальной площадке грохотала музыка, переливались цветные огни, было полутемно. Молодые люди плясали.

Ганичев пробирался от дверей к эстраде, где играл небольшой состав. Среди музыкантов выделялся тучный немолодой саксофонист. Он стоял в центре и дул в саксофон. С него лил пот.

К микрофону вышла певица.

– Белый танец, – объявила она и запела медленную мелодию.

Не успел Ганичев опомниться, как к нему подошла маленькая девушка в брюках и, сделав книксен, пригласила танцевать. Ганичев страшно смутился, сделал даже попытку убежать, но взял себя в руки и принял приглашение.

Неуверенно ступая и глядя куда-то в сторону, он начал танец. Видно было, что он не танцевал уже тысячу лет.

– Я вас здесь раньше не видела. – сказала девушка, положив голову ему на плечо.

– Да… я обычно… в других местах, – в панике бормотал Ганичев.

– В «Пятилетке»? – спросила она деловито. – Там грубо.

– Нет, я в клубе завода «Вулкан».

Девушка подняла голову и удивленно посмотрела на него.

– Там одни хипари.

– Я тоже хипарь. Внутри, – улыбнулся Ганичев.

Он осмелел. Его движения приобрели целенаправленность: он увлекал партнершу к эстраде.

Танец кончился. Ганичев с сожалением посмотрел на девушку. Ансамбль вдруг заиграл старый рок-н-ролл, прекрасно известный Ганичеву по пятидесятым годам. Певица запела на английском.

– Вы рок-н-ролл умеете? – с сомнением спросила девушка.

– Да я танцевал это, когда вас на свете не было! – притворно возмутился Ганичев.

Он ухватил девушку за руку и вдруг начал выделывать ногами бог знает что. Партнерша со смехом включилась. Публика образовала круг перед эстрадой. Все перестали танцевать, только смотрели на Ганичева и подхлопывали в такт. Музыканты тоже старались, увидев настоящий рок-н-ролл. Ганичев кутил партнершу, вертелся сам, пиджак у него расстегнулся, волосы растрепались. С последним аккордом Ганичев подхватил девушку на руки да так и замер с нею.

Раздался гром аплодисментов. Девушка чмокнула Ганичева в щеку. Тяжело дыша, он опустил ее на пол.

– Надо же! – сказала она с уважением.

– Приз за лучшее исполнение рок-н-ролла вручается… – певица вынула откуда-то коробку мармелада и поманила Ганичева к себе.

– Как ваша фамилия?

Ганичев тихо назвал себя.

– …Юрию Ганичеву с партнершей! – закончила певица.

Ганичев принял коробку и галантно вручил ее девушке.

Саксофонист сошел с эстрады, подошел к Ганичеву.

– Здравствуй, Юрик! Думаю, кто это так лихо пляшет. Совсем по-нашему… Молоток!

– Здравствуйте. – сказал Ганичев, пожимая ему руку.

Девушка уже ела мармелад, поглядывая на Ганичева с любовью.


Саксофонист Герасимов и Ганичев, пользуясь перерывом, сидели в буфете и пили пиво. Девушка сидела тут же со своею коробкою мармелада и пила пепси-колу, прислушиваясь к разговору мужчин.

– Поболтался в Тульской филармонии, потом в Сибири, – рассказывал Герасимов, – работы нет, джаз не покупают… А раз нет работы, то и звука нет. Нет игры. Я уже лет пять не музыкант, а лабух.

– Ешьте мармелад, – предложила девушка.

Герасимов посмотрел на нее с удивлением, но мармелад взял.

– Да, честно сказать, из нашей компании только Леха и Боря джаз понимали. А мы так – попали в струю… Я Бориса несколько лет назад встречал. Посидели с ним у него на кухне, потом он мне сыграл. Идеи у него колоссальные, никому не снилось. А слушать кто будет?

– Адрес его знаешь? – спросил Ганичев.

– Записан… – Герасимов достал записную книжку, раскрыл и положил перед Ганичевым.

Ганичев списал адрес.

– А Леху мы просто предали, – сказал Герасимов, пряча книжку. – Сейчас даже на глаза ему стыдно показаться… Да не хочу я мармелада! – вдруг вскричал он, заметив, что девушка снова подсовывает ему коробку.

Девушка испугалась.

– Дядя шутит, – мрачно прокомментировал Ганичев. – Эх вы! – вздохнул он. – Мы же вашими руками, вашими губами играли! Вы для нас были… ну как не знаю кто. Свет в окошке. Своя команда. Мы за вас были готовы в огонь и в воду… Если бы я играть умел! Может, я двадцать лет ждал, что вы вернетесь… – закончил он, опустив голову.

Герасимов тяжело сопел. Девушка растерянно переводила взгляд с одного на другого.

Подошел музыкант из ансамбля.

– Геннадий Петрович, время! – он постучал по часам.

Герасимов тяжело поднялся.

– Извини, – сказал он, пожимая Ганичеву плечо.

– Ну я пойду… – с сочувствием проговорила девушка.

Она не знала – брать ей мармелад или нет. Потом решилась, взяла.

Ганичев сидел, обхватив голову руками. Из зала донеслась музыка. Это было вечно: «Утомленное солнце нежно с морем прощалось…»


Джазовый теплоход был уже где-то среди сплошных льдов, едва пробирался между ними – заиндевелый, покрытый льдом, – и на палубе его не было ни души.

В полной тишине было слышно, как трутся о борт льдины.

Один среди бескрайних просторов.


Сокольников был в ярости.

– Ты меня жалел, да? А я не нуждаюсь! Я правду люблю. Мендель рок лабает – вот правда! Почему я должен об этом от других узнавать?

– Извините, Алексей Дмитрич, – виновато оправдывался Ганичев.

Разговор происходил в фойе Дворца культуры, где происходил очередной концерт фестиваля.

– Извините… – проворчал Сокольников. – А что остальные?

– Ну Баня, вы знаете, книжки пишет. Кротов… грузчиком в гастрономе…

– Что? Вот это? – Сокольников щелкнул себя по кадыку.

Ганичев уныло кивнул.

– Идиот!

– Гена Герасимов на танцах играет в Мурино…

– Та-ак… Господи боже мой! А как петушились! Говорил им – выживем только вместе… Не хочу я их видеть!

– Да они и сами не очень-то, – признался Ганичев.

– Что-о? – обиделся Сокольников.

– Стыдно им, Алексей Дмитрич.

– Правильно. И должно быть стыдно.

Прозвенел звонок.

– Пойдем послушаем. Интересные ребята, – сказал Сокольников. – Главное, молодые.


На сцену вышел ансамбль молодых джазистов. Ведущий объявил:

– Выступает ансамбль Константина Дюбенко.

Музыканты заиграли.

Сокольников и Ганичев слушали в ложе.

– Пианист консерваторию кончил, представляешь? – с некоторой завистью сказал Сокольников, оборачиваясь к Ганичеву. – Боря бы видел! Он все страдал, что нам образования не хватает.

Молодые играли легко, технично, азартно.


Дверь открыл юноша лет восемнадцати – высокий, стройный, с пробивающимися черными усиками.

– Это квартира Решминых? – спросил Ганичев.

– Да.

– Простите, я старый приятель Бориса Игоревича…

– Проходите, – без улыбки кивнул юноша.

Ганичев зашел в прихожую небольшой двухкомнатной квартиры. Протянул руку юноше.

– Ганичев.

– Борис.

– Сын?

Юноша кивнул все так же сдержанно.

– Мог бы я видеть его жену?

– Мама! – позвал Борис.

– Значит, вы тоже Борис… – задумчиво сказал Ганичев.

Он раскрыл портфель и достал оттуда букетик цветов.

Из кухни показалась женщина с нервным лицом. Она настороженно посмотрела на гостя.

– Здравствуйте. Я из джаз-клуба, – Ганичев протянул ей букетик.

Она не торопилась брать.

– У нас проходит джазовый фестиваль… – продолжал он, держа букетик в вытянутой руке.

– Спасибо, – холодно кивнула она, взяла цветы и тут же отдала их сыну.

Борис ушел с цветами в кухню…

– Мы хотели… – Ганичев замялся.

– Хотели пригласить? Я угадала? – язвительно проговорила она. – Нужно было думать раньше! Может быть, всего этого и не случилось бы! Вы забыли о нем!

Сын снова появился в прихожей.

– Мама… – успокаивающе обратился он к матери. – Проходите, пожалуйста, в комнату…

Ганичев зашел.

На самом видном месте висела большая фотография Бориса Решмина, играющего на трубе.

Ганичев скорбно покачал головой.

– Борис был прекрасным музыкантом…

– Хватились! – воскликнула она. – Где вы раньше были? Вы же его знали! При его гордости, впечатлительности, мнительности… Он не хотел навязываться, а вы не звали. Он никому не был нужен!

– Мама, он преподавал, – мягко заметил сын.

– Оставь! Он максималист, это не могло его удовлетворить. Вы погубили его! – бросила она Ганичеву.

– Я… я не знал всего… – Ганичев прижал руки к груди.

– Зачем вы пришли? – она впилась в него взглядом.

– Мне поручили пригласить…

– Его не вернуть!.. Столько лет, столько лет! – она зарыдала.

Ганичев помог сыну усадить ее на диван. Сын сделал знак Ганичеву, чтобы тот молчал. Он принес воды из кухни и дал матери. Она отпила глоток.

– Боря дорог нам, – пробормотал Ганичев.

– Понимаю. Его вы пригласить не можете, – сказала она, сделав особое ударение на слове «его».

Ганичев вынул билет, положил на стол.

– Собирается старый состав Сокольникова…

Молодой Решмин встрепенулся, бросил взгляд на мать, потом на билет.

– И без него. Кто бы мог подумать! Нет, я не верю! – она снова заплакала.

– Простите, – Ганичев мялся, не решаясь задать последний вопрос, но уйти так тоже не мог. – Я знаю, что вы продали его трубу. Зачем вы это сделали?

Сын сделал страдальческое лицо. Незаметно от матери он пытался показать Ганичеву, что говорить об этом не нужно.

– Ах, вам это известно? – холодно отреагировала она, вскинув голову. – Это лично мое дело!

– Да, конечно… И все же… – с сомнением сказал Ганичев.

– Я не могла на нее смотреть! Она мне мешала, мешала, мешала! Она – это он! Сначала я надеялась, что он вернется. Но теперь это прошло. Надежды нет.

– Вернется? – ошеломленно спросил Ганичев. – Он ведь… умер…

– Умер?! – вскрикнула она. – Боря умер?!

– Кто вам сказал? – испуганно спросил сын.

– Да вы… Труба… – Ганичев смешался. – Человек, которому вы продали трубу. Он сказал, что купил у вдовы, – наконец объяснил он.

– О господи! – она уронила руки. – Как вы меня напугали! Я его обманула. Мне не хотелось говорить, что Борис ушел.

– Значит… он жив? – Ганичев почти лишился чувств.

– Конечно, жив. Прекрасно жив, – сказала она со злостью. – Мы расстались в прошлом году. Я готова была бедствовать с непризнанным музыкантом, но с признанным дельцом…

– Мама, это не так! – воскликнул младший Решмин.

– Так, – спокойно кивнула она.

Ганичев раскланялся.

Он вышел на лестничную площадку. Сын Решмина шел за ним.

– Я вас провожу… Не слушайте ее, она сгоряча… – он торопился сказать. – У них все сложно. Отец три раза уходил, потом возвращался, а сейчас она трубу продала… Она сама простить себе не может! Он же для нее гениальный музыкант. Понимаете? Чем хуже, тем лучше, понимаете?..

– А ты играешь? – спросил Ганичев.

– Играю. Мать не знает. Хватит ей одного музыканта, – усмехнулся Борис. – Трубу она зря продала. Ничего, купим!

Они пожали друг другу руки.


Джазовый теплоход попал в шторм. Верхнюю палубу заливало водой, но музыканты играли – мокрые, веселые – играли с бешеным азартом, выплевывая из труб фонтаны воды.


Ганичев потерянно брел по городу, направляясь к кафе, где должен был состояться заключительный джем-сейшн джазового фестиваля. Он не знал, что ему делать.

У самых дверей «стекляшки» его окликнули:

– Юрик!

Он обернулся. Перед ним стоял писатель Банькович с футляром контрабаса. Банькович улыбался ему, как доброму знакомому.

– А-а… Это вы… – сказал Ганичев вяло.

– Я! Я! Я пришел! – воскликнул Баня, удивляясь самому себе. – Вы видите – я пришел!

– И напрасно, – сказал Ганичев.

– Что? – удивленно вскинул брови писатель.

– Нет, ничего…

И тут с противоположной стороны улицы раздался пронзительный крик:

– Баня!!!

Банькович оглянулся. К нему спешили Кротов и Люси. Они были при полном параде – причесанные, отутюженные. Они светились.

– Подержите контрабас, – Баня сунул инструмент Ганичеву, и через секунду они уже сжимали друг друга в объятиях – все трое.

Ганичев стоял, печально глядя на эту встречу, которую он подготовил, и не чувствуя никакой радости. Стоял, как двадцать лет назад, на посту у Баниного контрабаса.

Внезапно возник Герасимов с футляром саксофона. Снова объятия, поцелуи, смех…

– Мальчики, мальчики… – повторяла Люси, вытирая платочком слезы.

– Люси, ты совсем не изменилась, – пробормотал писатель, что было явной, но простительной ложью.

– Мужики, требуется банджо, – сказал Кротов. – Мое в ремонте.

– А что, тряхнем стариной! – воскликнул Баня.

– Есть ли, чем трясти… – с сомнением заметил Герасимов.

Менделев появился незаметно за спиною Бани – в кроссовках, в легкой молодежной курточке, с длинными седыми волосами. Вдруг раздался его печальный вопрос:

– Я сюда попал или я не сюда попал?

– Мендель! – Кротов стукнул его в грудь и бросился на шею.

– Ай да Илья! Посмотрите на него! – смеялась и плакала Люси.

– Юрик, вы Бориса нашли? – вдруг спросил Баня.

Все разом смолкли, посмотрели на Ганичева. Тот неуверенно переминался у контрабаса.

– Он в командировке, – сказал Ганичев, отводя глаза.

– Э-эх! – воскликнул Кротов.

– Без Бори не сыграть, – сказал Герасимов. – Обидно.

– Мендель, ты не можешь достать банджо? – спросил Кротов.

– Раз плюнуть, Витек. Только зачем?

– Играть буду.

– Вытяни вперед руки. Так. Закрой глаза, – скомандовал Менделев. Кротов выполнил команды. – Видите? Типичный тремор, – указал он трясущиеся пальцы Кротова.

– Сам ты тремор! – закричал Кротов.

– Попрошу без намеков, – сказал Менделев.

Они рассмеялись, пошли ко входу в кафе, на ходу доставая билеты. Ганичев нес за ним контрабас.


В фойе уже было полно народу, новые гости входили с улицы. Многие были с инструментами. Торговал буфет. По стенам висели газеты и информационные бюллетени джаз-клуба, возле них толпились, читали. То там, то здесь вспыхивали дружеские приветствия.

Музыканты первого состава Сокольникова вошли кучно, робея – как-никак они не показывались в этом мире уже давно. Посматривали по сторонам, волновались, наблюдая родное, но почти забытое. Их никто не узнавал.

Люси уселась за столик у буфета, куда подвел всех Ганичев. Он понял их состояние, старался помочь.

– Располагайтесь… Пожалуйста.

Рядом с Люси уселся Баня. Остальные продолжали стоять, оглядываясь по сторонам.

– Я сейчас, – сказал Ганичев.

Он отправился искать Сокольникова. Прошел через людное фойе, вошел в зал, где заканчивали накрывать столы. В глубине зала виднелась низкая эстрада с микрофонами и аппаратурой. Там готовились к джему музыканты, среди них – Сокольников.

Ганичев подошел к нему.

– Алексей Дмитрич!

– Ну? – строго обернулся к нему Сокольников.

– Все пришли. Как один, – доложил Ганичев.

– Пришли?!

У Сокольникова гора с плеч свалилась. Все эти дни он думал о том, придут или не придут на его зов бывшие музыканты, мучался этим – и вот пришли!

– Молодец, Юрик! – он обнял Ганичева в порыве чувств, но тут же взял себя в руки. – Ну, я их помариную! Пускай потомятся.

– Алексей Дмитрич… – развел руками Ганичев.

– Людей надо воспитывать. У вдовы был?

– Был.

– Придет?

– Не знаю… – замялся Ганичев.

Но тут Сокольникова отвлекли, он пошел настраивать аппаратуру, а Ганичев возвратился в фойе.

Рядом со стойкой буфета расчехляли инструменты трое: трубач, кларнетист, тромбонист. Начали пробовать звук, подстраиваясь друг к другу. Толпа расступилась полукругом, поняв, что они собираются играть.