Жемчужина Востока
– Дай мне поглядеть на ребенка! – попросила молодая мать. Нехушта зажгла в каюте светильник и показала хорошенького младенца, но очень маленького, беленького, с большими синими глазами и темными вьющимися волосиками.
Долго и любовно смотрела на своего ребенка молодая мать, затем сказала: «Принеси воды: пока еще есть время, надо окрестить малютку!»
И во имя Святой Троицы, освятив сперва воду, умирающая окунула дрожащую руку в эту воду и трижды осенила крестным знамением дитя, дав ему имя Мириам.
– Ну вот, – сказала Рахиль, – проживет она час или целую жизнь – все равно. Она крещена мною и будет христианкой. Тебе, Ноу, я поручаю ее как приемной матери. Заботься о ней и воспитай в духе христианства. Скажи ей также, что покойный отец ее завещал, чтобы она не смела избрать себе в мужья человека, который не исповедует Христа Распятого! Такова и моя воля!
– О, зачем ты говоришь такие слова, госпожа?
– Я умираю, Ноу, я это чувствую, и теперь, когда мой ребенок родился, с радостью иду к тому, который ждет меня там, в новой загробной жизни, и к Господу нашему… Дай мне того вина, оно восстановит мои силы; мне надо сказать тебе еще многое, а я чувствую, что слабею!
Рахиль выпила несколько глотков вина и затем продолжала:
– Как только меня не станет, возьми ребенка и иди в ближайшее селение: пусть малютка немного подрастет и окрепнет. Деньги у тебя есть, тебе их хватит надолго. Когда дитя наберется сил, отправься с ним не в Тир, где мой отец станет воспитывать мою дочь в строгом иудействе, а в селение ессеев на берегу Мертвого моря, где живет брат моей покойной матери Итиэль. Расскажи ему все без утайки. Хотя он не христианин, но человек добросердечный, он искренне сочувствует христианам; ты знаешь, как жестоко упрекал он отца за его поступок по отношению к нам. Дядя пытался сделать все возможное, чтобы спасти нас. Ему ты скажи, что я, умирая, просила его именем его покойной сестры, которую он так нежно любил, принять мою дочь и быть ей вместо отца, а тебе – другом. Если он примет вас обеих под свою защиту, мир и счастье снизойдут на него и на весь дом его!
Последние слова Рахиль произнесла с трудом, силы ее иссякали. Она стала молиться, едва шевеля губами, и вскоре уснула. Проснувшись на заре, она знаками попросила принести ей младенца и, возложив руки на его головку, благословила его, затем Нехушту и снова забылась, но на этот раз – сном вечности.
С громким криком отчаяния кинулась Нехушта на труп своей госпожи и страстно целовала ее мертвые руки, клянясь, что будет служить ее ребенку, как служила ей. Тут она вспомнила, что ребенок еще не кормлен и скоро почувствует голод. Надо было спешить на берег. Но дорогую покойницу Нехушта не хотела оставить на добычу акулам и решила устроить ей царские похороны по обычаю своей страны. А какой костер мог быть грандиознее и величественнее этой большой галеры?
С этой мыслью она вынесла тело покойной госпожи на палубу и, разостлав дорогой ковер, посадила ее, прислонив к обломку мачты. Затем вошла в каюту капитана, захватила из шкатулки на столе золото и другие драгоценности. Найдя в углу амфору гарного масла, Нехушта разбила ее, разлила масло и подожгла его. Забежав в каюту, схватила ребенка, укутала его в теплые одеяла и поднялась на палубу. Опустилась на мгновение подле своей мертвой госпожи и, страстно целуя ее, простилась с ней. Пламя начинало уже охватывать судно, когда Нехушта осторожно спустилась по веревочной лестнице, оставленной за бортом спасавшимися моряками, и по пояс в воде бодро пошла к берегу, унося на себе все золото и драгоценности, какие только были на судне. Выйдя на берег, арабка взошла на высокий песчаный холм и с вершины его оглянулась назад на зажженный ею костер. Яркое пламя его рвалось высоко к небесам: горело масло в трюме.
– Прощай! Прощай! – воскликнула Нехушта, посылая последний привет своей любимой госпоже, быстро спустилась с холма, спеша добраться до ближайшего селения.
Глава V
Водворение Мириам
Спустившись с холма, Нехушта очутилась среди возделанных полей ячменя и плодовых садов, огороженных низкими каменными стенами. Там и сям виднелись дома; но большинство – разрушенные пожаром, а поля и сады смяты и стоптаны, точно здесь только что прошел неприятель.
Тем не менее Нехушта смело шла по главной улице селения, пока не увидела смотревшую на нее из-за стены одного из садов молодую женщину. На ее вопрос, что здесь случилось, женщина с плачем рассказала, что в их селение нагрянули римляне и все сожгли и разорили. Стариков и старух убили, здоровых же и молодых, кого только могли изловить, увели в рабство. И все это за то, что старшина их селения поспорил с римским сборщиком податей. Он отказался уплатить слугам великого цезаря вторичный, незаконный налог.
– Неужели, – спросила Нехушта, – я не найду здесь ни одной женщины, которая могла бы выкормить мне этого ребенка? Я готова щедро заплатить за это!
– Но скажи мне, откуда ты? Откуда у тебя этот младенец? – осведомилась женщина.
Нехушта рассказала женщине ровно столько, сколько той положено знать, и женщина предложила кормить девочку, так как римляне убили ее дитя, она же и муж ее успели скрыться в подвале. Дом их тоже случайно уцелел, и муж теперь ушел на поле собрать то, что там осталось. Нехушта поблагодарила Бога, что он послал ей женщину, согласившуюся выкормить ребенка.
Муж кормилицы Мириам оказался славным трудолюбивым виноградарем, добрым хозяином и надежным заступником и защитником для Нехушты и маленькой Мириам. В доме этих добрых людей, которым Нехушта каждый месяц давала по золотому, они пробыли целых шесть месяцев; девочка окрепла, поздоровела. Теперь она могла без всякой опасности вынести самое дальнее путешествие. Памятуя завещание покойной госпожи, верная Нехушта обещала дать этим добрым людям денег (они мечтали купить двух волов и работника). Если же они согласятся проводить ее с ребенком в окрестности Иерихона, то получат еще три золотых, вьючного осла и мула, которых она поручила им приобрести для путешествия. Добрые люди согласились не только проводить их до окрестностей Иерихона, но и пробыть там около трех месяцев, пока ребенка можно будет отнять от груди.
Галера, на которой Мириам увидала свет, потерпела крушение всего в пяти лигах от Иоппы (нынешней Яффы) и в двух днях пути от Иерусалима. А из Иерусалима дойти до берегов Мертвого моря недолго.
Путешествие Нехушты с маленькой Мириам и двумя спутниками оказалось благополучным и беспрепятственным: их скромный вид не привлекал внимания ни разбойников, которыми кишели все большие дороги, ни римских воинов, разосланных начальством для поимки этих разбойников и нередко бравшихся за их ремесло.
На шестой день пути наши путешественники спустились в долину Иордана, а в два часа пополудни седьмых суток подошли к селению ессеев. Оставив своих вьючных животных и мужа кормилицы за околицей селения, Нехушта с малюткой, которая уже размахивала ручонками, смеялась и лепетала, в сопровождении кормилицы смело вошли в селение. Ей показалось, что в нем живут одни мужчины: ни одна женщина не попалась им навстречу.
У престарелого мужчины, одетого в чистые белые одежды, Нехушта спросила, где можно найти брата Итиэля. Почтенный старец, отворачивая от нее лицо, точно лик женщины казался ему опасным, весьма вежливо отвечал, что брат Итиэль работает в поле и не возвратится раньше, как только к ужину. Но если у нее спешное дело, она может дойти до зеленых ив, растущих на берегу Иордана, и оттуда непременно увидит Итиэля, который пашет на соседнем поле парой белых волов.
Обе женщины направились к реке. Действительно, вскоре увидали они вдали на пашне двух белых волов и шедшего за сохой немолодого пахаря. Нехушта приказала кормилице остаться в некотором отдалении, а сама с младенцем на руках подошла к Итиэлю.
– Скажи мне, прошу тебя, – обратилась она к нему, – вижу я Итиэля, священника высшего сана ессеев, брата покойной госпожи моей Мириам, жены еврея Бенони, богатейшего купца в городе Тире?
– Меня зовут Итиэль, и жена Бенони, пребывающая ныне в стране вечного блаженства за гранью океана, была моей сестрой!
– Хорошо, так ты, верно, знаешь, что у госпожи моей Мириам была дочь Рахиль? Она умерла в родах, а вот младенец, – и Нехушта показала ему спящую малютку. Итиэль долго вглядывался в маленькое личико, а затем, видимо, растроганный, с нежностью поцеловал ребенка, улыбнувшегося ему во сне.
Ессеи хотя и мало видят детей, но питают к ним сильную любовь.
– Расскажи мне, добрая женщина, всю эту печальную повесть! – попросил Итиэль, и Нехушта рассказала ему все, передав дословно предсмертные слова своей молодой госпожи.
Выслушав ее, Итиэль отошел немного в сторону и поскорбел об усопшей. Затем сотворил молитву: ессеи не предпринимают ничего, даже самого пустячного дела, не помолившись предварительно Богу о помощи и вразумлении. Только после того вернулся он к Нехуште со словами:
– Добрая и верная женщина, в тебе, думаю, нет ни коварства, ни женского тщеславия, как у остальных сестер твоих. Ты загнала меня в щель. Не знаю, как мне теперь быть и что делать. Законы моего братства воспрещают нам иметь какое-либо дело с женщинами, будь они стары или молоды. Суди сама, как могу я принять тебя и девочку в мой дом?
– Законы твоей общины мне неизвестны, – несколько резко и гневно возразила Нехушта, – но общечеловеческие законы мне ясны, как и некоторые законы Божьи. Ведь я, как моя госпожа и ее ребенок, тоже христианка. Эти законы говорят, что прогнать сироту родственной тебе крови, которого горькая судьба привела к твоему порогу, – жестокий и дурной поступок, за который тебе придется когда-нибудь дать ответ тому, кто выше всех законов земных!
– Я не стану спорить, особенно с женщиной, – продолжал Итиэль, которому, видимо, было не по себе. – То, что я только что сказал тебе, – правда. Но правда и то, что наши законы предписывают нам самое широкое гостеприимство и строжайше воспрещают отказывать в помощи обездоленным и беспомощным!
– А тем более этому ребенку, в жилах которого течет родная вам кровь. Если вы оттолкнете его, он попадет в руки деда и будет воспитан среди евреев и зилотов, будет приносить в жертву живые существа и совершать помазания маслом и кровью жертвенных животных!
– О, одна мысль об этом приводит меня в ужас! – сказал Итиэль. – Пусть уж лучше она будет христианкой!
Это он сказал потому, что ессеи считают употребление масла нечистым и всего более питают отвращение к приношению в жертву животных и птиц. Они не признавали Христа и не хотели слышать ни о каком новом учении, тем не менее исполняли многое из того, что завещал своим ученикам Христос.
– Но решить этот вопрос один я не могу, – продолжал Итиэль, – я должен представить его на обсуждение собрания ста кураторов. Как они решат, так и будет, а пока совет решит, на что потребуется не менее трех дней, я имею право предложить тебе с ребенком и людям, которые пришли с тобой, кров и пищу в нашем странноприимном доме! К счастью, этот дом стоит как раз на том конце селения, где живут наши братья низших степеней. У них допускается брак, так что там вы найдете нескольких женщин, которые не могут показываться среди нас в другой части селения!
– Прекрасно, – сказала Нехушта, – только я назвала бы именно этих братьями высших степеней, так как они исполняют завет Божий – плодиться и множиться!
– Об этом я не стану спорить, нет, нет… Во всяком случае, это прелестный ребенок. Вот он открыл глазки, точно васильки! – И старик снова склонился над малюткой и поцеловал ее, затем тотчас же добавил со вздохом: – Грешник я, грешник! Я осквернил себя и должен теперь очиститься и покаяться!
– Это почему? – спросила Нехушта.
– Потому что я нечаянно коснулся твоей одежды и дал волю земному чувству, поцеловав ребенка дважды. Согласно нашему правилу я осквернился!
– Осквернился! – воскликнула негодующим тоном Нехушта. – Ах ты, старый сумасброд! Нет, ты осквернил этого чистого младенца своими мозолистыми руками и щетинистой бородой! Лучше бы ваши священные правила учили вас любить детей и уважать честных женщин, являющихся их матерями, без которых не было бы на свете и вас, ессеев!
– Я не смею спорить с тобой, не смею спорить! – нервно отозвался Итиэль, нисколько не возмущаясь резкостью Нехушты. – Все это должны решить кураторы, а пока пойдем, я погоню своих волов, хотя еще не время выпрягать их из ярма, а ты и спутница твоя идите немного позади меня. Впрочем, нет, не позади, а впереди меня, чтобы я мог видеть, что вы не уронили ребенка. Право, личико его так прекрасно, что мне жаль расстаться с ним, прости мне, Господи, это прегрешение… это дитя напоминает мне покойную сестру, когда она была еще ребенком… да, да… прости, Господи, мои прегрешения!
– Уронить ребенка! – воскликнула было Нехушта, возмущенная словами этой жертвы глупых правил, как она мысленно называла его, но, угадав своим женским чутьем, что этот человек успел уже полюбить ребенка, смягчилась и полушутя заметила:
– Смотри, сам не напугай малютку своими огромными волами; вам, мужчинам, так презирающим женщин, еще многому следовало бы поучиться у нас!
Затем, подозвав кормилицу, она молча пошла впереди Итиэля, ведущего волов. Так они дошли до большого прекрасного дома на самом краю селения. Это был странноприимный дом ессеев, где они оказывали своим гостям самый радушный прием, окружая их всеми возможными удобствами и предоставляя им все лучшее. Дом этот оказался незанятым. Позвав жену одного из низшей степени братьев ессеев, Итиэль, закрыв лицо руками, чтобы не видеть лица женщины, поручил ей позаботиться о Нехуште, младенце и их спутниках и удалился доложить обо всем кураторам.
– Что, они все такие полоумные? – презрительно спросила Нехушта у женщины.
– Да, сестра, – ответила та, – все они таковы, даже мужа своего я вижу редко, и он постоянно твердит мне о том, что женщины полны всяких пороков, что они – искушение для человека праведного, ловушка для праведников и многое другое.
В этом странноприимном доме Нехушта с девочкой и кормилица с мужем прожили несколько дней.
И вот собрался совет кураторов, и Нехушта должна была явиться на собрание вместе с ребенком. Собрание это состояло из ста почтенных, убеленных сединами старцев в белых одеждах. Они разместились на длинных скамьях. В противоположном конце зала было приготовлено особое место для арабки. По-видимому, Итиэль заранее изложил им все обстоятельства дела, так как кураторы сразу же приступили к расспросам, на которые Нехушта отвечала вполне ясно и точно. Выслушав ее, кураторы стали совещаться между собою. Большинство выразило согласие принять и воспитать ребенка, но нашлись и такие, которые возражали, мол, и малютка, и ее приемная мать женского пола, им здесь не место. Кроме того, если оставить ребенка, то все они полюбят его и привяжутся к нему, а ведь они должны любить только одного Бога!
На это другие возражали, что они должны любить и всех обездоленных, и все человечество. Затем Нехуште предложили удалиться, чтобы собрать голоса за и против. Выходя из зала, Нехушта высоко подняла улыбающуюся девочку, чтобы все могли видеть ее прелестное личико, и умоляла все собрание не отвергать просьбы умирающей женщины о попечении над ее дочерью. Единственному родственнику мать поручала свое дитя на смертном одре. Неужели же откажет бедной сиротке в крове, наставлении и мудром руководстве ее дядя Итиэль и вся святая община ессеев?
В смежной комнате довольно долго ожидала она решения собрания. Когда ее вновь позвали в зал совета, она увидела сияющее радостью лицо Итиэля и поняла, что решение кураторов благоприятное. Действительно, председатель собрания объявил ей, что большинством голосов решено принять малютку Мириам на попечение общины до достижения ею восемнадцатилетнего возраста. В восемнадцать лет ей придется покинуть это селение. Пока же она здесь, никто не попытается отвратить ее от веры ее родителей, ей и ее приемной матери будет предоставлен дом и все самое лучшее для их удобства и благосостояния. Дважды в неделю к ним будут являться выборные от кураторов, чтобы убедиться, что ребенок здоров и ни в чем не нуждается. Когда же девочка подрастет и ей потребуется обучение, она будет допущена на их собрания. Обучать ее будут мудрейшие и ученейшие из братьев. Так получит девочка нужные познания в полезных науках.
– Чтобы все знали, что мы взяли этого ребенка на наше попечение, – сказал председатель, – мы все в полном составе проводим вас до предназначенного вам дома, и брат Итиэль, ближайший родственник малышки, понесет ее на руках. Ты же, женщина, пойдешь рядом с ним и будешь давать ему необходимые указания, как обращаться с ребенком!
Образовалось целое торжественное шествие. Во главе его выступил председатель совета кураторов и священник, брат Итиэль – в центре с ребенком, далее – длинная вереница кураторов и простые братья ессеи позади. Шествие это проследовало через все селение и остановилось на дальней окраине села у одного из лучших домов. В нем предстояло жить малютке Мириам и ее верной Нехуште.
Дитя, которое впоследствии стали называть царицей ессеев, заняло прочное место не только в домике, но и в сердцах всех этих добрых людей.
Глава VI
Халев
Вряд ли другой ребенок мог похвастать более своеобразным воспитанием и более счастливым детством, чем Мириам. Правда, у нее не было матери, но это с избытком заменялось любовью и заботами, которыми ее окружала Нехушта и несколько сот отцов, из которых каждый любил ее, как родное дитя. Отцами она не смела их называть, но зато всех звала дядями, добавляя имена тех, кого знала.
Однако почтенные братья нередко завидовали и ревновали друг друга к ребенку: все они наперебой старались завоевать ее расположение, делая нередко тайные подарки девочке, прельщая ее лакомствами и игрушками. Комитет, обязанностью которого были еженедельные посещения домика Мириам, состоявший из выборных членов кураторов, в том числе и Итиэля, был вскоре расформирован, и депутация составлялась из очередных братьев, так что каждый имел возможность посещать девочку.
Когда ей исполнилось семь лет, а к этому времени она успела стать чуть ли не божеством для каждого из братьев ессеев, девочка захворала лихорадкой, весьма распространенной в окрестностях Иерихона и Мертвого моря. Хотя среди братьев было несколько весьма искусных и опытных врачей, лихорадка не оставляла больную. День и ночь не отходили лекари от ее кровати. Вся же остальная братия так горевала, что все селение наполнилось воплями и стонами и возносило молитвы Господу об исцелении девочки. Три дня все они непрестанно молились, и многие из них за это время не дотрагивались до пищи. Никогда еще ни один монарх на свете не был окружен во время болезни такой любовью и тревогой своих подданных, и никогда еще его выздоровление не вызывало такой единодушной радости и искренней благодарности Богу, как выздоровление маленькой Мириам.
И не удивительно: она стала единственной радостью их бесцветной, однообразной жизни, единственным молодым, веселым существом, щебетавшим, как птичка, среди угрюмых и молчаливых братьев, вся жизнь которых была полным отречением от всех радостей земных.
Когда девочка подросла, стали думать об ее обучении. Совет ессеев после долгих обсуждений решил возложить эту обязанность на трех ученейших мужей из своей среды.
Один из них – египтянин, воспитанный в коллегии жрецов в Фивах. От него Мириам узнала многое о древней цивилизации Египта и даже многие тайны религии и объяснения этих тайн, известные только одним жрецам. Второй был Ософил, грек, живший долгие годы в Риме и изучивший язык, нравы и литературу римлян, как свои. Третий, посвятивший всю свою жизнь изучению животных, птиц, насекомых и всей природы, а также и движения небесных светил, преподавал очень старательно все эти премудрости своей возлюбленной ученице, стараясь ей все объяснить на живых и наглядных примерах.
Когда Мириам стала постарше, ей дали четвертого учителя – художника. Он научил девушку искусству лепки из глины и ваяния из мрамора и камня, а также открыл секреты пигментов, т. е. красок. Этот в высшей степени талантливый человек был, кроме того, искусным музыкантом и охотно учил девочку музыке и пению в ее свободные от других занятий часы. Как видим, Мириам получила такое образование, о каком девушки и женщины ее времени не имели даже представления, и ознакомилась с такими науками, о которых те даже не слыхали. Познания в вопросах веры она получала от Нехушты, а также от захожих христиан, которые приходили и сюда проповедовать учение Христа; особенно внимательно слушала Мириам одного старика, который слышал сам это учение из уст самого Иисуса и видел Его Распятым. Но главным наставником девочки была сама природа, которую она понимала и любила.
Таким образом, знания и искусства рано пустили корни в прелестной головке Мириам; светлый, ясный разум, поэтическая душа девочки отразились в ее синих глазах. Кроме того, Мириам была и внешне привлекательна. Сложения скорее миниатюрного и несколько хрупкого, личико имела скорее бледное, но темные густые кудри ниспадали по плечам, а большие темно-синие глаза светились ласковым, живым огнем. Ручки и ножки ее были маленькие, тоненькие и женственно прекрасные, а движения грациозны, гибки и живы. Нежная душа ее наполнялась любовью ко всему живущему, сама она росла всеми любимая. Даже птицы и животные, которых она кормила, видели в ней друга; цветы как-то особенно преуспевали от ее ухода и, казалось, улыбались ей.
Но Нехушта не одобряла столь усидчивые и регулярные занятия девочки. Долго она молчала, наконец высказалась на одном из собраний, как всегда, несколько резко и с упреком:
– Что, вы хотите сделать из этой девочки прежде времени старуху? На что ей все эти познания? В эти годы другие девочки еще беззаботны, как мотыльки, и думают только об играх и забавах, свойственных их возрасту; она же не знает других товарищей, кроме седобородых старцев, которые пичкают ее юную головку своей древней премудростью! В такие-то годы ей уже чужды молодые радости жизни! Ребенку нужны товарищи-одногодки, а она растет, точно одинокий цветок, среди угрюмых темных скал, не видя ни солнца, ни зеленого луга!
Обсудили этот вопрос и решили позаботиться о том, чтобы дать девочке в товарищи кого-нибудь из сверстников. Но, увы! Девочек не оказалось в целом селении ни одной, а из принимаемых и призреваемых общиной мальчиков, из которых ессеи готовили будущих последователей своего учения, всего только один оказался того же возраста, что и Мириам. Несмотря на то что среди ессеев не существовало никаких кастовых предрассудков, вопрос происхождения не имел для них никакого значения, им казалось, что для Мириам, которая со временем должна была покинуть их тихое убежище и вступить в жизнь, общение с детьми низшего происхождения нежелательно. Этот единственный мальчик, ровесник Мириам, круглый сирота, призреваемый ессеями, был сын очень родовитого и богатого еврея по имени Гиллиэль. Мальчик родился в тот год, когда умер царь Агриппа, Кусний Фаб (Cuspius Fabus) стал правителем Иудеи. Отец его, несмотря на то, что нередко становился на сторону Римской партии, был убит римлянами или погиб среди 20 тысяч затоптанных насмерть и смятых лошадьми в день праздника Пасхи в Иерусалиме, когда прокуратор Куман приказал своим солдатам атаковать народ.
Зилот Тирсон, считавший Гиллиэля предателем, сумел присвоить себе все его имущество. Халев, матери которого тогда уже не было в живых, остался бездомным сиротою. Его привезла одна добрая женщина в окрестности Иерихона и передала на попечение ессеям.
Халев – красивый, черноволосый мальчик с темными, пытливыми глазами, умный и отважный, но горячий и мстительный. Если он чего-нибудь хотел, то всегда старался добиться во что бы то ни стало; как в любви, так и в ненависти своей он был тверд и непоколебим. Одним из ненавистных ему существ была Нехушта. Эта женщина со свойственной ей проницательностью сразу разгадала характер мальчика и открыто заявила, что он может стать во главе любого дела, если только не изменит ему. Когда Бог смешивал его кровь, считала Нехушта, он взял по капле из всего лучшего, чтобы сам цезарь мог найти в нем себе соперника. Но Бог забыл примешать в нее соль честности, а долил чашу вином страстей и злобы.
Мириам, желая поддразнить своего нового товарища по играм, передала ему мнение Нехушты. Он не пришел в бешенство, как она ожидала, а только сощурил глаза, как он это иногда делал, и стал мрачен, будто туча над горой Нево.
– Скажи, госпожа Мириам, той старой темнокожей женщине, что я стану во главе не одного дела, но намерен быть первым везде, и что бы там Бог ни забыл примешать к моей крови, хорошую долю памятливости он примешать не забыл!
Нехушта, услыхав это возражение, рассмеялась и сказала, что все это, очень может быть, и правда, но только не мешало бы ему знать истину: кто разом взбирается на несколько лестниц, обыкновенно падает на землю, и если голова распростилась со своими плечами, то наилучшая память теряет свое значение!