Ее величество королева
– Да, я знаю, что наветы. Иначе я бы не созвала вас в Неаполь. А созвала я вас потому, что должна скоро покинуть столицу и ехать в Сицилию, где уже находится теперь король. И тогда наше несчастное королевство вновь останется во власти исчадий ада, еретиков, злоумышляющих против нашего престола, дарованного нам Господом Богом, против нашей святой веры. Враги эти не будут иметь возможности поразить лично нас, но они выместят злобу свою на вернейших наших подданных. Они вновь вспомнят наветы, направленные против вас, и доведут вас до каторги, до виселицы, от которых мне до сих пор удавалось спасать наших верных подданных.
Она на минуту смолкла, чтобы проверить впечатление, произведенное ее словами. В стоявшей среди залы толпе пробегал сердитый ропот; лица некоторых побледнели; у других пылали злобой. Стоявшие сзади, в отдалении от государыни, позволяли себе угрожающие восклицания.
– Карабин-то мой еще не оплошает!
– Кинжал у меня не дурак!
– Пусть придут еретики! Справимся!
– Слушайте же, друзья, – заговорила опять королева, очень довольная, что слова ее оказали желанное действие, – слушайте. Ваши дела и мои дела – все одно; я вас не покину. Поэтому-то я и собрала вас около себя. Если вы мне доверяете, и я доверяю вам. И вот что я поведаю. Французы и вам и мне враги. Они посылают опять свое войско к нам, чтобы овладеть нашим королевством, как шесть-семь лет тому назад. Но другие государи, наши союзники, которые уже раз помогли нам вытеснить французов, опять шлют помощь; войско их еще более сильное, чем прежде, так что проклятые Господом еретики, желающие ворваться в нашу родину затем, чтобы грабить наших подданных, насиловать наших женщин, оскорблять наших святых угодников и Пречистую Владычицу Небесную, – очутятся между двух огней. С одной стороны, ваши верные винтовки и ружья королевских солдат, а с другой – войска двух императоров, наших друзей и свойственников, императоров австрийского и русского. Так вот: желаете ли вы в этом святом деле стоять на стороне вашего короля, моего августейшего супруга, и на моей? Желаете ли вы вновь доказать этим негодным иноземцам, этим выходцам из преисподней, которых вы раньше уже обращали в бегство, желаете ли, говорю я, доказать им еще раз вашу силу? Каждый из вас в одиночку управится с ними десятью.
– Да, да… желаем! Мы готовы! – восклицали атаманы, увлеченные не только словами королевы, но и ослепительной красотой женщины, взывавшей к ним о помощи. Не только ее лицо было привлекательно, но и обнаженные полные руки и плечи, особенно в ярком свете и блестящей придворной обстановке, опьяняли пылких героев.
Помолчав с минуту, чтоб дать время разгореться энтузиазму своих слушателей, королева наконец высказалась о главнейшем.
– Желаете ли вы покарать от священного имени короля, а также от моего всех наших подданных, которые по прирожденной ли им злобе, по увлечению ли сатанинским революционным духом, или по низкому честолюбию, перейдут на сторону наших врагов, поднимут оружие против вас, защитников монархии, и против религии. Я от имени государя предоставляю в вашу власть личности этих нечестивцев, их жилища, имущества, женщин и детей. Истребите огнем и мечом самые корни этих злокачественных плевелов, даже если бы они искали убежища у самых алтарей. Его святейшество папа шлет благословение и отпущение всех грехов, которые вам пришлось бы совершить ради торжества нашей веры… А когда вы завершите ваше великое дело, то мы не забудем вас. Все имущество, захваченное вами у врагов ваших, будет по справедливости признано законно вам принадлежащим. Всепрощенье грехов ваших несомненно. Благословение святейшего отца низойдет на защитников католической церкви… Скажите же мне: хотите ли вы быть с нами?
– Да, да, желаем!.. Да здравствует наша королева! – восклицала в восторге толпа. Крики потрясали стены зала; восторг доходил до опьянения.
Вернулось, значит, доброе старое времечко! В пылком южном воображении горцев-атаманов уже носились пленительные видения кровавой борьбы, пышных пиршеств, оргий, необузданного грабежа и обогащения, и притом полной безответственности перед законом. Ничто в мире не было так ненавистно этим людям, как формальные стеснения со стороны властей ради порядка и общественной безопасности. Надо, конечно, рисковать жизнью… Но что значит целая жизнь по сравнению с годом – даже только одним месяцем – свободного разгула воинственных страстей. Отцы их говаривали: «Лучше год быком, чем сто лет волом». Да и умирать с оружием в руках, в бою, под открытым небом куда лучше, чем околевать в своей норе, на соломе под старость, прожив многие десятки лет под ярмом нелепых стеснений и работы, как раб, – умирать долго, медленно, чувствуя, как болезнь гложет, рвет их мясо и кости…
Восторги доходили до стихийности. Атаманы восклицали, махали руками, перекликались с товарищами, стоявшими подальше, здорово переталкивались от радости кулаками с соседями и хохотали, беспрестанно повторяя громкий клич:
– Да здравствует королева!
С лица королевы не сходила благосклонно-добродушная улыбка; глаза с видимым удовольствием наблюдали за разыгравшейся перед ними сценой.
Однако, дав атаманам нарадоваться, королева серьезно, почти строго, обратилась к ним опять. Они стихли.
– Мой казначей, – произнесла она, – выдаст вам деньги на обратный путь. Приехав домой, созовите всех своих старых боевых товарищей, а также всех, кто пожелает пристать к нашему делу. Позаботьтесь, чтобы люди были вооружены хорошо, вербуйте как можно больше людей смелых. Вождь каждого значительного отряда будет на правах командира полка. Одновременно с вами прибудет мой особый уполномоченный и позаботится обо всем, что вам нужно. Главное же – ни малейшего промедления. Как только враг вступит в королевство, начинайте свое дело: истребляйте всех, кто склонен пристать к нему. Впрочем, вам не замедлят передать наши дальнейшие указания. А покуда каждый из вас должен целовать крест, поклясться в верности королю и святой вере нашей.
Королева сделала знак рукой по направлению к свите. Один из придворных, приблизясь к ней с поклоном, вручил ей серебряное распятие. Каролина встала и, подняв высоко крест, торжественно произнесла:
– Клянетесь ли вы защищать трон и алтарь, не щадя живота своего?
– Клянемся! – как один человек, отозвались присутствующие.
– Клянетесь ли вы истреблять без пристрастия всех – земляков и чужаков – врагов наших?
– Клянемся! – отвечали атаманы, протягивая правые руки по направлению к распятию и тем как бы подтверждая клятву.
– А теперь, – прибавила Каролина Австрийская, сияя торжеством, что еще более увеличивало ее красоту и величавость, – приблизьтесь целовать крест. Да благословит вас Всемогущий, как благословляю вас я, именем короля, власть которого только от Бога. А в знак нашего королевского благоволения допускаю вас поцеловать мою руку.
Толпа ринулась к Каролине с громким возгласом:
– Да здравствует королева!
Странно, но исторически неоспоримо, что никто не крикнул: «Да здравствует король».
Происходило это оттого, что для таких загрубелых, можно сказать, примитивных, людей в данную минуту монархия олицетворялась королевой: они понимали важность момента и не только не видели короля, но понимали, что он бежал со своего поста. В королеве же, поразившей их своей красотой и обращением, они инстинктивно угадывали те же чувства, которые их самих волновали: ненависть, жажду мести, потребность борьбы, смелость и упорство. К тому же она удостоила их неслыханной чести: разговаривала с ними, допустила к своей руке. С этого момента она могла безгранично на них положиться. Более даже, чем полагался кардинал Руффо, который увлек их за собой в 1800 году, благодаря религиозным предрассудкам, прирожденной ненависти к чужеземцам и жажде добычи.
Все это королева хорошо понимала.
Глава IV
Королева дома
Возвратившись в свои апартаменты, она отпустила ожидавших ее там камер-фрейлин.
– Удалитесь, – сказала она, – мне еще надо заняться работой.
Она приблизилась к столу, заваленному документами и пакетами. Одно за другим она открывала и пробегала письма. Но читала как-то рассеянно, и сама, казалось, чувствовала это; не могла сосредоточиться. Губы ее складывались в улыбку, которую можно назвать жестокой, а взгляд был мрачен и свиреп.
Она вдруг как будто вспомнила о чем-то, бросила на стол письмо, которое читала, встала и направилась к двери. Но, не дойдя до нее, досадливо махнула рукой, и на лице ее выразилась досада: в тени около двери она увидела ту молодую девушку, свою новую фаворитку, которую оставляла при себе и в королевской ложе Сан-Карло, и во время совещания с атаманами.
– Что вы тут делаете, Альма? – спросила Каролина, пытливо вглядываясь в хорошенькую стройную особу. – Я ведь сказала, что хочу остаться одна…
– Я полагала, что приказание вашего величества не касается меня, – мягко, но с оттенком неудовольствия отозвалась Альма.
Лицо королевы в тот же миг утратило мрачное выражение, и она обратилась к девушке мягко, добродушно, почти любовно:
– Да-да, ты не ошиблась, дитя мое. Это я сама спутала. Столько у меня накопилось забот! Все надо обдумать… Видела ты, какую отличную встречу я подготовила французам и какой славный праздник задам всем нашим пустомелям, которые только и ждут наполеоновских войск, чтобы восстать опять против того, кого сам Бог поставил их повелителем, и объявить республику. Ты, кажется, очень утомилась, бедная девочка, – начала опять Каролина, – это я виновата. Хотя, признаться, я надеялась тебя повеселить. Ведь ты никогда не бывала на маскараде. А там, в толпе, случается забавное… я так понимаю жизнь: успевай выполнять все свои обязанности, но не упускай по возможности приятных сторон существования, наслаждений… Впрочем, ты, как кроткая голубка, выросла в горах и лесах… Быть может, тебе кажется непристойным, что королева надевает домино, маску, отправляется на маскарад.
– Я повиновалась воле вашего величества, – тихо ответила Альма.
– У моего величества бывают иногда самые буржуазные капризы, как видишь… Но это ничему не мешает. Говорят, моя рука хорошенькая, маленькая… А она, как бы там ни было, сумеет, если понадобится, и саблю держать, и владеть ею для защиты этого бедного королевства, которое покинули мужчины на жертву своим врагам… Может быть, тебе казалось, что я роняю мое достоинство, смешиваясь с разгульной толпой. Зато ты видела меня и с теми людьми, которые готовы охранять от опасности трон моего мужа и сына.
– Я не смею обсуждать поступки моей государыни, – робко отвечала молодая девушка, опуская глаза, через которые словно в душу проникал ласковый, но испытующий взгляд Каролины.
– Ну, да, вообще сегодня нам маскарад не удался. А прежде случалось, что я там очень веселилась инкогнито. Очень даже бывало забавно. Если бы не эти негодяи, что нынче ворвались к нам в ложу, то ты могла бы поразвлечься. Мне этого-то и хотелось. За тобой бы ухаживали, не зная, что ты дочь герцога Фаньяно. Ты ведь и в маске прелестна. Я, бывало, совсем увлекалась, около меня шутили, хохотали, и я тоже смеялась и дурачилась. Никто меня не узнавал; я сама забывала свое положение, забывала о себе. Другим под маской я казалась простой веселой бабенкой…
– Вашему величеству угодно, чтобы я ушла? – спросила Альма.
– Да, иди. Ты устала, бедняжка.
Молодая девушка удалилась, сделав низкий реверанс. Королева проводила ее долгим мечтательным взором, вспоминая свою молодость.
– И я в ее годы была такая же, – размышляла Каролина. – Не дай бог, чтоб она рано начала влюбляться…
При этом мысль ее перенеслась к молодому человеку, защищавшему их отступление с маскарада, – красавец, смелый…. Настоящий паладин. «Заметки о калабрийских атаманах, прочитанные много ранее, не обманули меня. Его нетрудно зачислить в королевское войско. Раньше, чем поступить волонтером в отряд кардинала, этот Рикардо служил сержантом в королевских карабинерах… Мне нынче особенно нужны подобные молодцы… Надо будет и им заняться. Мне нетрудно будет приручить его».
Она несколько минут раздумывала, словно колебалась, лицо то хмурилось, то прояснялось.
«Ну так что ж такое! – наконец почти вслух произнесла Каролина. – Я ему обязана жизнью, а признательность – первая добродетель монархов».
Только по сладостной улыбке, разлившейся по ее лицу, иной мог бы заключить, что чувство, охватившее ее в это мгновение, называлось другим именем.
«Он очень красив, бесстрашен, ни перед чем не остановится… Да, такие мне и нужны… Молод, правда, даже слишком молод, что за беда! Мне стукнуло пятьдесят… А Нинон де Ланкло? Да, кроме того, мое положение не то, что у бедной Нинон…»
Королева еще не скинула с себя того платья, в котором ее видели атаманы.
Она взяла со стола небольшую серебряную лампочку-фонарь и направилась в дальние апартаменты дворца, не обитаемые и не освещенные.
Глава V
Капитан Рикардо. – Кто он и где он? – Петр Бык
Раненый Рикардо очнулся не скоро после того, как его унесли с мостовой. Он очнулся только под утро и с изумлением осматривал роскошно убранную комнату, в которую попал неведомо как. В таких палатах он в жизни не бывал, на такой мягкой богатой постели никогда не леживал. Многие предметы, украшавшие комнату, были даже непонятны для него. С потолка мягко светила лампада. Он смутно в полубреду припоминал то, что с ним случилось в эту ночь. Мелькнула мысль о посланном, которого он должен был ждать в Сан-Карло и который, конечно, его не нашел: ему стало досадно и стыдно. Он опять забылся.
Наступало зимнее утро, хотя еще не рассвело. Издалека было слышно, что город начинает шевелиться. Но около Рикардо царила полная тишина… Однако он опять очнулся, и взгляд его упал на картину на противоположной стене.
– О, какая прелесть! – невольно вырвалось у молодого человека.
Картина, находившаяся у самого пола, изображала красивую женщину с обнаженными роскошными плечами и руками. Женщина плавно выдвинулась из рамки, приближаясь к нему.
Он думал, что это ему грезится, что это сон, бред, и стал ощупывать одеяло, кровать, свои руки, но через несколько мгновений от слабости и напряжения мысли опять забылся.
Королева подошла к самой его постели, пристально глядела на него, любовалась, как-то невольно провела рукой по его волосам. Потом зорко окинула взглядом всю комнату и, убедившись, что раненый окружен всем для него необходимым, удалилась через ту же дверь, в которую вошла. Дверь беззвучно заперлась, и ее покрыл висевший над ней гобелен.
Когда раненый проснулся, – его глаза не могли нигде отыскать ни видения, ни картины, ни красавицы.
«Несомненно, все это мне приснилось», – подумал он и пожалел, что то был только сон.
А Каролина в это самое время уже принимала тех из сановников, которые еще не покинули столицы с королем. Она совещалась о том, как, ввиду соглашения с атаманами, надлежит организовать защиту государства от вторжения французов.
Рикардо был окружен действительно всем, что в его положении было необходимо. Пожилой добродушный доктор благополучно вынул пулю, попавшую в неопасную часть туловища, навещал больного по два раза в день, залечивал другие менее важные раны, беседовал с пациентом. Солидный слуга, видимо, умевший ухаживать за больными, исполнял приказания врача, приносил вкусную пищу, помогал одеваться, когда Рикардо был уже в силах встать с постели.
Окровавленное в ночном бою платье заменили новым. Рикардо любил читать, конечно, по своему скудному образованию, по преимуществу о рыцарских и романтических приключениях. Ему приносили книги.
Но, кроме этих лиц, к нему никто не заглядывал, и эти двое безусловно уклонялись отвечать на его вопросы о том, где он находится, кто его неведомый покровитель.
– Дней через восемь, – успокаивал врач, – мы вас совершенно вылечим… И раньше, чем вы отсюда удалитесь, вы узнаете, кто заботится о вас, а покуда хозяин этого дома в отъезде.
Молодому горцу тем не менее так надоело заточение, что он подумывал, еще не долечившись, о бегстве. Однако убедился в невозможности этого. Из больших, огражденных изящными чугунными решетками окон видно было только море. За порогом его спальни невидимо, но ощутимо стерегли каждый его шаг. Иногда он был уверен, что находится в королевском дворце; но когда заводил с доктором речь о таких догадках, тот очень добродушно, но искусно опровергал их и даже подсмеивался над капитаном. Да и сам Рикардо готов был нередко полагать, что подобные мысли приходят ему в голову потому, что он с детства начитался рыцарских романов, да и теперь только ими занято его время.
Рикардо родился в калабрийских горах и всю юность там провел. С тех пор, как он себя помнил, он не расставался с неким Кармине, простым земледельцем, жившим скудными доходами с собственного клочка земли, которую обрабатывал собственными же руками. Он в раннем детстве считал Кармине своим отцом, хотя звал его, как и все окрест, дядя Кармине. Кармине не был женат, но глас народа решил, что Рикардо его незаконнорожденный сын от вдовы Гертруды, которую (не без основания) считали его возлюбленной. Сам Кармине и посторонним и мальчику говорил, что последний был найден в лесу. Но этому мало кто верил, ибо очень уж крепко старик любил найденыша.
Он усердно учил мальчика тем работам, которыми занимался сам – обработке земли, рубке леса и т. д. И не менее усердно заботился о возможном его образовании, что в те времена было весьма затруднительно. Старик посылал его в единственную, содержавшуюся патером школу во все свободное от работ время, умел находить для того довольно много свободного времени, просил учителя учить отрока как можно лучше и подробнее и – небывалое дело в той среде – не отрывал его от учения почти до восемнадцати лет.
Рикардо был способный мальчик, легко преуспевал в науках, любил читать. Нрав у него был добрый, он располагал к себе всех и на любовь дяди Кармине отвечал искренней привязанностью.
Кроме Кармине, его очень любил и по-своему заботился о нем приятель и ровесник его дяди Пиетро Торо, которого прозвали так (Тоrо – бык) за его мощную фигуру. Пиетро, как и многие его соседи-земляки, не был ни мужиком, ни барином, ни купцом. Он сам с помощью наемного рабочего обрабатывал землю и занимался мелкими промыслами. Молодость его прошла весьма бурно. Он влюбился в девушку, которая совсем не любила его, даже имела отвращение к его бычьей наружности, однако вышла замуж, прельщенная землицей, домиком и виноградником, которые достались ему от отца. Вскоре Торо, благодаря услужливым соседям, воочию убедился в измене жены, застав ее в объятиях лесного сторожа; будучи человеком нрава необузданного, он задавил их на месте, почти мгновенно и одновременно: ее правой, а его левой рукой. Ему предстояла виселица. Он, как это делается обыкновенно в Южной Италии, скрылся в родные леса, присоединился к шайке бандитов. Не будучи от природы кровожадным, он не участвовал в грабежах и кровопролитных предприятиях; однако, чтоб не умереть с голоду, собирал по обычаю скромную дань с богатых землевладельцев и обладателей больших стад. Случалось, он и в родное село заглядывал, чтоб побеседовать с приятелями, которые его уважали за простодушно-честный нрав. Даже многие землевладельцы, так называемые синьоры, интересовались им и добровольно снабжали его средствами с тем, чтобы он оставлял в покое их собственность. Нрава Торо был веселого; забавный был человек.
Когда отголоски большой французской революции отозвались (к концу XVIII века) в Южной Италии либеральными волнениями, изгнанием Бурбонов из Неаполя, провозглашением Партенопейской республики, Пиетро Торо одним из первых вступил в войско, собираемое кардиналом Руффо для подавления революции и для борьбы с французами. Во время этой партизанской войны он всем доказал, что его смелость и сметка равняются его бычачьей силе. В 1800 году, после возвращения Бурбонов, Торо, как и многие бандиты и даже разбойники, как бы искупившие свои старинные преступления участием в вооруженном восстановлении прежнего режима, возвратился в родное село и принялся за обработку своих наследственных земли и виноградника.
Власти действительно оставляли в покое и Пиетро, и многих ему подобных бандитов, вернувшихся из лесов. Соседи уважали его еще более прежнего.
Рикардо с самого раннего детства привык видеть в нем лучшего, после дяди Кармине, друга. Во время десятилетнего пребывания Торо в лесах мальчик часто проводил с ним в горах по несколько дней. Когда Рикардо опасно заболел, Торо, рискуя попасть в руки карабинеров, проводил ночи в домике Кармине и ухаживал за больным.
Торо всегда подозревал в своем юном друге воинственные наклонности и изрядную долю честолюбия, он не задумался, поступив в войско Руффо, привлечь туда и Рикардо. Последнему было уже двадцать лет. Кардинал обратил особое внимание на смышленость и храбрость молодого человека, сразу определил его в отборный отряд, называемый королевские калабрийцы (Real Calabria). А когда Рикардо особенно полезно для дела отличился при Котрони, Вильене и проч., назначил его капитаном.
Надо заметить, что молодой человек, невзирая на свою горячность и отвагу, всегда избегал тех жестоких грабительских деяний, до которых было падко большинство партизанов кардинальского войска.
По окончании же этой кровопролитной кампании оба друга, Торо и Рикардо, остались как бы на мели, не знали, что с собою делать. Кардинал Руффо, сложив свои полномочия, удалился. Все атаманы распустили свои отряды, вернее шайки. Король вернулся из Сицилии в отвоеванный для него Неаполь, но, казалось, забыл о тех, кто за него воевал. Даже чины, пожалованные партизанам кардиналом, не были утверждены королем, хотя и не отменялись.
Так прошло шесть лет. Французы опять надвигались на юг Италии, Фердинанд IV снова удалился в добровольное изгнание, а его жена, сестра уже погибшей Марии-Антуанетты, собрала старых партизан в Неаполь, где все они очутились как в лесу.
Торо, Магаро, Гиро и Рикардо приехали вместе в столицу, где никогда не бывали.
Глава VI
Ночь королевы. – Сочетание расчета со страстью
Благодаря молодости и хорошему уходу лечение Рикардо шло быстро. Однако протекло более недели с маскарадной ночи, а доктор и неведомая власть продолжали держать его взаперти. Горец начинал терять терпение, тосковал по горам, по товарищам! Его тревожило, что Пиетро Торо, Гиро и Магаро считают его чуть ли не изменником; приехали вместе в столицу, он же заставлял их ждать в Сан-Карло какой-то вести, несомненно, важной, и вдруг, подхваченный двумя женщинами, бесследно исчез и голосу не подает целую неделю.
О соблазнительной женщине на картине он часто задумывался; молодая кровь начинала закипать в одиночестве. Но и красавица, и сама картина более не появлялись; хотя ему по временам и мнилось, что то был не бред, – но что пользы.
Однажды доктор обнадежил Рикардо, что не завтра, так послезавтра его выпустят: и раны залечены, и особа, ему покровительствующая, должна вернуться с часу на час в Неаполь.
Наступила ночь. Калабриец давно крепко спал. Лампада лила мягкий свет на всю комнату, заботливо поставленная около его кровати ширма скрывала от него свет и погружала в полутьму ближайшие предметы.
Царила глубокая тишина.
Эту тишину внезапно нарушил тонкий, как отдаленный писк цикады, скрип двери за гобеленом. Гобелен приподнялся и опустился за вошедшей в комнату женщиной. Беззвучно пройдя освещенное лампадой пространство, она приблизилась к кровати, где было полутемно, и быстро, осторожно, почти не дыша, насыпала из какого-то крошечного золотого флакончика небольшую щепотку белого порошка в пустой стакан, стоявший на столике.
Она была облечена в легкую черную весталку (так называли тогда капот-накидку), руки были обнажены, на пышные белые плечи спадали не менее пышные светлые волосы, вишневые губы горели и трепетали, глаза искрились страстью.
Рикардо спал. Его античный торс, руки, голова и черные кудри разметались по мягким белым подушкам… Он почувствовал, что чьи-то губы прильнули к его губам, чьи-то руки мягко обхватили его тело… Что это? – наяву или во сне… Он очнулся, открыл глаза. Это не может быть бредом, как в первую ночь: ведь он теперь здоров… Он громко воскликнул:
– Вы! Это вы пришли?
И слегка отстранился от женщины, чтобы лучше разглядеть ее.
– Говорите как можно тише, – даже не прошептала, а словно продышала она.
Сон то или нет, но Рикардо почувствовал, что его охватывает страстное блаженство от прикосновения ночной гостьи.
– Это я ваш портрет видел в первую ночь на стене? Потом его убрали?
– Нет, нет…
– Но такое сходство! Вы – та маска, которая просила меня в маскараде проводить ее.
– Да, да… Только тише…
– Я помню. Я и тогда подумал, что вы красавица. Но теперь, когда я могу любоваться вами… Я и представить себе не мог…