Не перебивай мёртвых (сборник)
Говорят, вернувшись домой, несходящие с коней не выходили из своих изб целую неделю. А когда вышли, они уже не помнили о происшедшем, словно сговорившись. Что же было с этими людьми дальше? В тот же год троих из них забрали на русско-японскую войну, откуда потом вернулись их души и поселились на Поляне мёртвых. Остальных же спустя десять лет забрали на Первую мировую войну, а вскоре их души принесло осенним горьким ветром. Так завершили свой земной путь те, кого народ называл «несходящие с коней».
Рассказчик остановился. Очевидно, ему трудно было так долго говорить, и он решил взять небольшой тайм-аут. Мы опять заварили чай.
– Вот ведь как получается, – сказал он, – я начал рассказывать о Халиле, а меня понесло совершенно в другую сторону, и я, сам того не желая, поведал вам историю о несходящих с коней. Однако вот что я на это скажу. Если взять нашу деревню, куда ни ткни, попадёшь в чью-то судьбу, а она, эта судьба, повлечёт за собой и другие, и сразу наперебой зазвучат разные голоса – мёртвые и живые.
Под нами гулко стучали колёса, в купе царил полумрак, слегка мерцали два боковых ночника. За окном показался полустанок, и по лицу рассказчика промелькнул быстрый сноп света от придорожного фонаря. Рассказчик глотнул чаю. Полустанок отлетел в темноту и исчез навсегда, как попутная мысль.
– Возьми любую человеческую жизнь. Пойдёшь к её началу, обнаружишь рождение. Пойдёшь к концу – обнаружишь смерть. Всё проще некуда. Однако нет. Присмотришься внимательней, постоишь и завязнешь в каждой судьбе, как в трясине. Поэтому я постараюсь не останавливаться.
Мой попутчик продолжил свой рассказ.
– Я упомянул о войнах, на которых погибли несходящие с коней. Я не могу забыть две эти войны, поскольку они относятся к тем стержневым событиям, вокруг которых вертится очень многое. Мне вспоминается один случай, связанный с моим детством. Однажды я проснулся посреди ночи и, ощутив странное беспокойство, встал с постели и подошёл к окну. Ночь была лунной, тени от тополей падали на дорогу. И тогда я увидел волка, который бежал по улице вдоль нашего дома. Ни одна собака в деревне не залаяла. Наутро я рассказал об этом Вафа-бабаю.
– Будет война, – сказал он. – Если появился волк-лунатик, жди войны.
А через пару недель деревенских мужчин забрали на Первую мировую войну. Говорят, так было и незадолго до начала русско-японской войны – сразу несколько человек видели, как волк-лунатик выбегает из Чёрного леса. Разумеется, этот волк не знал, что там в голове у русского императора, а тем более у японского. Но он знал тёмную, быструю воду, которая уносит мужчин, а взамен приносит их души.
В нашей деревне никогда не слышали о Порт-Артуре и не представляли, как выглядят японцы. Кое-кто утверждал, что видел японцев на картинках, и они похожи на Касима. Касим же, мужичок с быстрыми, проворными глазками, был этим сравнением очень недоволен. «А ты! Ты! – восклицал он запальчиво. – А ты сам, вообще, знаешь кто? Малаец, вот кто!» Почему в разряд неуважаемых народов вошли малайцы, объяснялось, по-видимому, тем, что слово «малаец» перекликалось со словом «малай» (что по-татарски означает «мальчик»), и потому, наверно, малайцы представлялись Касиму людьми незначительными и мелкими, ростом не выше десятилетнего мальчишки. Причину же начала войны видели в том, что русский царь поссорился с японским. А чего они не поделили, нам знать неведомо. Вопрос же о том – идти на войну или нет – в головах деревенских мужиков тогда ещё не возникал.
Прошло десять лет, и вновь пришло время мужчинам собираться на войну. Однако на этот раз было всё не так просто. Пришедший в нашу деревню ишан Габдельвакиль утверждал, что татарам на эту войну идти нельзя. Он рассказывал, что Россия вместе Англией и Францией собирается воевать против Германии, союзником которой является Турция. Турецкий же султан объявил священную войну всем своим противникам, а следовательно, и России. И потому татары, как мусульмане, должны следовать воле турецкого султана, который, как известно, является предводителем мусульман всего мира. И потому, если они и пойдут на эту войну, то непременно должны перейти на сторону Германии и Турции и поддержать огонь священной войны.
Но деревенский мулла Гильметдин не разделял этого мнения. «Мало ли что в головах у чужеземных царей, – говорил он. – Они там не могут между собой договориться, а мы должны думать о себе. Турецкий султан далеко, а русский царь близко. К тому же в первую очередь мы должны слушаться нашего муфтия, который в Уфе, ведь именно он глава всех российских мусульман. А от него не было никаких указаний насчёт того, чтобы не идти на эту войну и тем более не было призыва поддержать джихад».
Однако мужчины не вникали во все эти разговоры. Они покинули деревню, совершенно не изменившись в лице, так же, как когда-то их предки покидали становища, чтобы совершить немыслимый конный переход с одного края Азии на другой. Я тогда был уже в возрасте, достаточном для того, чтобы понять событие в его полноте. Помню, что стоял я возле нашей калитки, мимо проходили мужчины, и первым шёл Закария Камали. В его взоре была спокойная правота посвящённого. Он знал, что в любом случае вернётся. Не знал только, где сгниёт его тело, в Сербии или Восточной Пруссии.
И вот я опять, который уже раз пытаюсь завести речь о Халиле. И потому я оставляю Закарию Камали, который, не изменившись в лице, идёт навстречу своей смерти, и возвращаюсь к нему же, но десятью годами ранее. Придя домой после расправы над Кара-Саидом, Закария Камали решил усыновить младенца, которому помог явиться на свет с помощью своей сабли. У него к тому времени уже было трое детей, но где трое, там четверо, считали в нашей деревне, тем более Закария Камали уже был связан с этим младенцем своей саблей и ещё чем-то, чего по эту сторону существования никто не знает. Ханифа – его жена – без лишних слов приняла в семью мальчика, рождённого с помощью сабли, а потом – до ухода мужа на войну – родила ещё троих. Семь детей в то время считалось не так уж и много, детей рожали словно с запасом, учитывая, что кого-то обязательно унесёт отсюда тёмной страшной водой.
Итак, я вспоминаю Халила, один глаз его направлен на восток, другой в землю, он сидит, зарыв ноги в землю, и поёт странную песню, а точнее, это даже не песня, а нечто без слов, тягучее, идущее то ли из земли, то ли из детского нутра.
Со временем выяснилось, что Халил ходит к Чёрному лесу, а точнее на Поляну мёртвых, куда никто из детей ходить не решался.
А потом, я помню, мне было лет, наверно, семь, и был какой-то праздник, где собралась вся деревня. Люди выходили в центр круга и пели. И вот пришла пора петь Халилу. Ханифа-апа приподняла приёмного сына и поставила на табурет. Мальчик постоял немного, беспомощно озираясь, и запел. Он запел старую, протяжную песню о Чёрном лесе. В его пении было нечто такое, что во сто крат сильнее самой песни. Словно ему подпевали мёртвые из Чёрного леса, но самих мёртвых не было слышно.
Вся деревня слушала, замерев, его песню.
Я был ещё мал и не мог постичь всей глубины происходящего. И потому с любопытством озирался. Я заметил, что все жители деревни плачут, плачут, как один. Слёзы текли и по мужским щекам и по женским, по старческим морщинам и молодому румянцу. Кстати, и сам Халил не понимал, что происходит.
– Мама, почему все плачут? – спросил он потом у Ханифы-апа.
Она же, плача, только обнимала его и прижимала к себе.
Итак, у Халила обнаружился этот великий, страшный, необъяснимый дар. Он умел петь, как не может никто. Его голос покорял любую неукротимую душу, словно коня на колени ставил. Душа плакала, любила, взлетала, носилась с того света на этот.
Сегодня я пытаюсь найти объяснение этому дару и думаю, что он связан с особенностью рождения Халила и тем, что он успел увидеться с матерью на том свете. Все встретятся с матерью после жизни. Но Халил видел свою мать ещё до жизни, и что успела передать её душа его душе, нам остаётся только гадать. Быть может, она не хотела разлучаться с сыном и попросила его приходить на Поляну мёртвых. И путь Халила пролегал теперь туда, где кроме голоса матери ещё тысячи голосов, каждый из которых говорит о чём-то своём.
Здесь рассказчик опять сделал паузу. Он посмотрел в окно, в несущуюся мимо абсолютную темноту, словно пытаясь там что-то разглядеть. Затем он вновь перевёл взгляд на меня. Его морщины в свете ночника выглядели резкими и глубокими.
– Вот что я хотел сказать. Нашему народу пришлось много страдать. Куда могла уйти эта вековая, тягучая боль? Она уходила в песни. У этих песен нет авторов, они словно рождались от свистящего ветра, и потому прогонять их – всё равно, что прогонять ветер. У нас, когда человек слушает протяжную народную песню – он почему-то плачет. Было бы понятно, если бы он жил за океаном и мучился ностальгией. Нет, он никуда не уезжал, но глаза его на мокром месте, а сердце вспахано чем-то, чего он и сам объяснить не может. И я скажу вам, что это очень редкое качество. Шотландец не заплачет, слушая свою волынку, американец тем более не заплачет, слушая музыку кантри.
Рассказчик помолчал. Молчание было дольше обычного. Я не прерывал это молчание, поскольку знал, что прервать молчащего – тысячу раз бестактнее, чем прервать говорящего.
– Вы ещё не устали? – рассказчик посмотрел на меня.
– Нет, я весь во внимании.
– Я пускаюсь в рассуждения, а слушать рассуждения – это чаще всего пустое занятие. Что ж, я продолжу, хотя боюсь утомить вас.
В нашей деревне люди сродни песне. Каждая человеческая жизнь, хочет она того или нет, несёт в себе эту тягучую вековую боль и передаёт её следующему поколению. Предки связаны с нами, а мы связаны с потомками через эту боль и через Поляну мёртвых.
Хотя порой в нашей деревне случались истории весьма забавные. Я вспоминаю одну из них, случившуюся относительно недавно, а точнее в семидесятые годы. Как вы поняли, я уже давно не был в деревне, и этот случай дошёл до меня через сотни уст.
История о карточном гадании и малой нужде
Речь идёт об одном из наших деревенских юношей, которого зовут Халиулла Камалеев. Случилось так, что ему пришлось ехать в плацкартном вагоне скорого поезда, который мчал его в один из больших городов. Впереди маячило будущее, мерцали огни, жизнь была огромна и восхитительно непредсказуема. Юноша смотрел в окно, сердце его было наполнено ожиданием, спать не хотелось.
На одной из ночных остановок в вагон вошла группа цыган, внеся с собой шумы и запахи какой-то другой, вовсе незнакомой жизни. Их взгляды были недружественны, но Халиулла был ещё в той счастливой поре жизни, когда таким мелочам не придают значения. И потому он, будучи человеком воспитанным, уступил свою нижнюю полку пожилой толстой цыганке, которой на беду досталась верхняя полка, куда ей – с её весом и габаритами – забраться было невозможно. Этот поступок был шумно одобрен его новыми попутчиками. Вскоре попутчики знали друг друга по именам.
– Я тебе погадаю, – цыганка достала откуда-то из складок юбки колоду карт. Она видела чувство ожидания в глазах юноши и знала, как его разрешить.
Цыганка разложила карты. Но вскоре на её толстом морщинистом лице появилось выражение озабоченности.
– Что-то не так? – спросил юноша.
– Как сказать, – ответила цыганка. – Обычно я знаю, что говорить таким, как ты. Встретишь девушку, полюбишь, и она тебя будет любить и прочее. Но я не хочу тебя обманывать.
– Говорите как есть.
– С тобой произойдёт одно важное в твоей жизни событие. Ты встретишь своего деда. А ещё – ты будешь связан с ним посредством малой нужды.
– Но у меня нет деда!
– Так говорят карты.
В тот же год Халиулла отправился служить в армию. Ему пришлось служить в войсках, дислоцированных в Восточной Германии. Нам известно, что его воинская часть находилась на территории танкового полигона неподалёку от Берлина. В одну из летних ночей, во время каких-то нескончаемых учений, затеваемых командованием, произошло следующее.
Халиулла вышел из танка, остановившегося в каком-то тёмном незнакомом месте. Ночь приняла его, обдав спасительной прохладой. После душной, замкнутой внутренности танка, ночь казалась пугающе огромной. Вокруг угадывались силуэты сосен. Воздух был чужой, это был воздух чужой страны, к которому нельзя привыкнуть, но солдат, как известно, привыкает ко всему.
Халиулла снял шлем, утёр пот со лба и сделал несколько шагов в темноту, чтобы помочиться. Пустив перед собой журчащую, облегчительную струю, он заметил вдруг, что орошает некий тёмный предмет, в темноте напоминавший поставленный стоймя плоский камень. Сзади взревел двигатель, танк разворачивался, чтобы прямым ходом отправиться на базу.
– Эй, ты скоро там? – донеслось оттуда.
– Иду! – ответил Халиулла.
Свет фар переместился в ночи и остановился точно в том месте, куда он только что помочился. На камне была высечена надпись, и Халиулла узнал буквы старой татарской графики.
«Закария Камали. 1882–1915».
Несколько дней раздумий привели нашего героя к выводу о том, что это была могила его деда, который пропал без вести в Первую мировую войну.
Он смотрел в небеса, где облака медленно брели в сторону Мекки, затем переводил взор в собственную душу. И видел там одно и то же – надпись, выхваченную из темноты. Эти буквы теперь были высечены в нём, как на камне, и не давали жить. Он возненавидел свой детородный орган и мочился с трудом, словно совершая мучительный акт предательства.
Халиулла Камалеев дослужил свой срок, а служить, к счастью, ему оставалось совсем недолго, и вернулся домой. Он тут же снял военную форму с погонами «СА», в которой так любят щеголять вернувшиеся из армии ребята, и забросил её в угол. Одного взгляда было достаточно, чтобы разглядеть в нём некий надлом, некий разрушительный сдвиг. «Что случилось?» – спрашивали его домашние. – «Ничего», – отнекивался он. Ничто не радовало его, а деревенские девушки и вовсе выпали из поля его зрения, так как само продолжение рода вызывало у него чувство отторжения. Мочиться ему было всё трудней, лицо потемнело, и сама жизнь уже стала казаться сплошной, нескончаемой пыткой. Так могло бы продолжаться бесконечно долго, но в конце концов Халиулла обратился к одному из деревенских стариков. Надо сказать, что в любые времена в нашей деревне найдётся мудрый старик, к которому можно обратиться за советом. В годы моей юности, как вы помните, таким стариком был Вафа-бабай. Тот же, к кому обратился Халиулла, наверняка, бегал когда-то со мной наперегонки среди цветущих одуванчиков и брызгался в меня тёплой водой нашей речки. Я не знаю его имени, поскольку не знаю – кого из моих сверстников с годами нашла мудрость.
Что же он посоветовал Халиулле Камалееву? Сходить на Поляну мёртвых и поговорить с дедом. Это, как вы понимаете, крайний случай, к нему прибегают очень редко, поскольку общаться с тем светом – дело тёмное, и не всякий отважится туда идти. Но куда деваться, если так случилось? Итак, однажды, после того, как солнце закатилось за один из наших холмов, Халиулла Камалеев отправился на Поляну мёртвых. Навстречу ему выступила целая толпа душ, и Халиулла громко назвал имя своего деда. Души расступились, на поляне остались только десять из них – они принадлежали тем, кого народ когда-то называл «несходящие с коней». Затем одна из них подошла к нашему герою – это была душа Закарии Камали.
Это моё предположение, я считаю, что было именно так. На самом же деле Халиулла Камалеев в это дело никого не посвящал.
Никто с того света не возвращался, и потому никто не может рассказать о нём.
Тот же, кто говорил с тем светом, может рассказать о нём, но никогда не расскажет.
Халиулла Камалеев сказал только, что дед его простил.
На следующее утро несколько сельчан видели Халиуллу, и выглядел он немного странно. Он стоял в поле, рассказывали они, в том самом месте, где наша деревня и два её холма в рассветных лучах видны как на ладони. Халиулла несколько раз становился на колени и целовал землю. Никто не знает, было ли это связано с его дедом и разговором с ним, но всё было именно так – Халиулла целовал землю. Говорят также, что его видели и через несколько лет после этого случая, уже тогда, когда Халиулла был отцом счастливого и многочисленного семейства – он целовал землю.
Рассказчик опять замолчал, и я опять не перебивал его.
– Я заметил, что вы умеете слушать. Вот что я на это скажу. Есть люди, которые не перебивают говорящего. Есть люди, которые не перебивают молчащего. Но есть люди, которые умеют не перебивать мёртвых. Все те, о которых я рассказал и о которых ещё расскажу, относятся как раз к этому племени. Наша деревня, как вы поняли, весьма своеобразна. «Почему?» – спросите вы, ведь должна же быть этому причина. Ответить на этот вопрос не так просто, но я попробую, мне хочется поделиться с вами соображениями о её происхождении.
Легенда о происхождении деревни
Есть в характере моего народа одна особенность. Это безысходность. И происходит она от места проживания. У нас нет гор, где можно спрятаться. Нет тайги, куда можно уйти и сгинуть без следа. Нет моря, где твой парус растает на горизонте, и никто не отыщет тебя в дальних странах. И живём мы давно уже не в степи, где можно доверить свою судьбу коню. Некуда бежать. Везде найдут. Везде поймают. Призовут к ответу. Приставят ко лбу ружьё. Потому-то и характер у нас такой. Хитрый. Изворотливый. Никогда не идущий на обострение.
Однако, я скажу вам, в нашей деревне дело обстояло не так просто. Глянешь в толпу, и всегда блеснёт в ней чей-нибудь отчаянный, непокорный взгляд. Есть несколько разных легенд о происхождении нашей деревни. Согласно одной из них, деревню основал Лотфулла Хасани, боец из отряда Бахтияра Канкаева – одного из полковников Емельяна Пугачёва. Некоторые утверждают, что Лотфулла Хасани и есть Бахтияр Канкаев, поскольку известно, что тот, спасаясь от царских войск, сгинул со своими людьми где-то в далёких селениях, и потому мог сменить имя. Однако Вафа-бабай придерживался другого мнения. Деревня была основана ещё до восстания Емельки Пугачёва, утверждал он. А Лотфулла Хасани привёл сюда людей, уходя от насильственного крещения, устроенного в ту пору властями.
Говорят, Лотфулла Хасани искусно владел саблей. Например, он мог разрубить брошенный в него арбуз. Это несложно, скажет кто-то. Но дело в том, что Хасани успевал разрубить арбуз три раза. Один раз – справа по диагонали, другой раз – слева и третий раз – отвесно сверху вниз, завершая страшную серию. И сам чёрт не успевал заметить, как движется его сабля.
Итак, Лотфулла Хасани повёл доверившихся ему людей искать новое место для земного существования. Надо сказать, что людей увязалось с ним достаточно много. Порой путь их совпадал с движением облаков, что медленно брели в сторону Мекки, а порой они шли, превозмогая ветер, что мог свалить коня. Они совершали намаз под дождём, и дождь был столь обилен, что у самых лиц молящихся проплывали рыбы из близлежащих рек. Они познали засуху, ту самую, когда во рту нет слюны, чтобы плюнуть на своё прошлое. Их путь лежал вдоль болот, где по ночам выходят страшные кикиморы, которые душат человека своим хвостом. А случалось, что дорога уводила в лес, где живут лесные чудовища – шурале. Эти существа имеют свисающие до самых колен груди и длинные-предлинные пальцы, которыми могут защекотать человека до ледяного ужаса, и нет ничего более страшного, чем этот ужас, порождённый смехом.
Таким образом, Лотфулла Хасани водил своих людей несколько лет. Вафа-бабай утверждает, что он водил их семь лет, но в нашей деревне называют и другие цифры, однако теперь их уже никто проверить не может. Во время этого столь долгого путешествия люди не забывали любить друг друга – под покровом ночи ли, в тени ли столетних дубов можно было расслышать торопливый шёпот и стон утоляемой страсти. Время от времени скрип повозки перекрывался криком новорождённого, порой же людям приходилось сделать остановку, чтобы похоронить умершего, – люди являлись на свет и уходили, ведь странствие не означает того, что жизнь остановилась.
А потом случилось следующее. Один из мужчин, которого звали Нурали Габбас, вдруг остановил коня. Небо над ним было заполнено летящими птицами.
– Я заметил, что мы идём по кругу, – сказал он. – Вот поляна, вот несколько деревьев вдалеке, а в небе кричат птицы. Мы здесь уже были, но стоянка наша была чуть в стороне. Зачем ты это делаешь, Лотфулла Хасани, зачем ты дурачишь нас? Лучше б мы никуда не уходили из своего дома. И вот, что я тебе скажу. Ты прохвост, Лотфулла Хасани.
Чем можно было ответить на подобные слова? Двое мужчин сошлись в жестоком поединке. Люди смотрели на это молча, поскольку вмешиваться было нельзя. На небе метались птицы, их было несметное количество, и кричали они пронзительными высокими голосами. Наконец, поединок закончился. Нурали Габбас лежал поверженным у ног толпы. Голова его была рассечена тремя страшными сабельными ударами. Воина оплакали и похоронили, а птицы вверху кричали будто детскими голосами. Затем все двинулись дальше, по-прежнему сопровождаемые птичьими криками.
Той же ночью над лагерем стояла полная луна. Лотфулла Хасани ходил между спящими людьми и не находил себе места. Ему мерещилось, что луна кровоточит, рассечённая тремя страшными ударами.
– Не смотри на неё, – говорили ему, – закрой глаза и забудь.
– Не могу, – отвечал он. – Едва закрою глаза, она летит на меня, и я опять бью её саблей.
Так длилось несколько ночей. В то время в одном из селений, что пролегали на пути следования наших странников, проживал некий старик, к которому можно было обратиться за советом. Проведя очередную бессонную ночь, Лотфулла Хасани отправился к старику. Он нашёл его возле деревни, где тот пас деревенское стадо.
Старик внимательно его выслушал, помолчал, а затем сказал:
– Закрой глаза.
Лотфулла Хасани прикрыл веки.
– Что ты видишь? – спросил старик.
– Она опять мчится на меня, у неё есть лицо, оно рассечено три раза, а ещё я слышу страшный крик птиц.
Лотфулла Хасани открыл глаза и увидел перед собой старика, который держал в руках ягнёнка. Затем он вновь закрыл глаза и увидел мчащуюся на него луну. А когда открыл, перед ним стоял ягнёнок. И Лотфулла Хасани опять закрыл глаза. Луна уже не двигалась, рубленые раны на ней исчезали, а вскоре и сама луна стала бледнеть.
– Иди с миром, – услышал он голос старика. – Она будет твоим другом. Более того, она станет родиной твоих детей и потомков.
Лотфулла Хасани не понял последних слов, но поблагодарил старика и ушёл. Говорят, после этого он успокоился, и луна перестала его мучить. Он повёл людей дальше, и согласно легенде, через три луны они нашли то место, которое искали. С той-то поры и ведёт начало наша деревня.
Толковать эту легенду можно по-разному. Но вот что я хотел бы отметить. Ягнёнок здесь появляется не случайно. Это животное, которое приносят в жертву во время праздника Курбан-байрам. Нам намекают на то, что ради высокой цели необходимо жертвовать. Лотфулла Хасани, который испытывает страшную вину, получает прощение. Он убил, но он оправдан.
Вполне возможен следующий вопрос – почему Лотфулла Хасани так долго выбирал место для проживания? Я вижу здесь несколько причин.
Во-первых, не всякое место годилось для того, чтобы начать на нём новую жизнь. В то время, например, действовал указ, изданный ещё царём Иваном Грозным, согласно которому татарам не разрешалось проживать в окрестностях Казани, а точнее – в радиусе сорока вёрст от города. Но вряд ли описываемый случай произошёл неподалёку от Казани, поскольку у Лотфуллы Хасани, как вы поняли, было множество причин скрываться от царских властей. В то время действовал и другой указ того же Ивана Грозного. Татары не имели права селиться вблизи Волги, и опять же было оговорено роковое расстояние, – оно составляло тридцать вёрст (добавлю, что это же касалось реки Камы – тридцать вёрст и реки Мёшы – десять вёрст). В легенде мы явственно слышим крик птиц. Голос этих птиц высок и пронзителен, и мы можем предположить, что это чайки. Следовательно, поединок происходил вблизи большой реки. И потому наши странники должны были отправиться дальше.
Во-вторых, я не сомневаюсь, что Лотфулла Хасани сознательно затягивал путешествие. В его поведении есть нечто, что сближает его с ветхозаветным Моисеем, который сорок лет вёл свой народ к земле обетованной. И в нашем сознании тотчас возникает лейтмотив этого странствия – пусть умрёт последний, кто был рождён в рабстве. Однако история о Лотфулле Хасани имеет свои особенности.
Вряд ли он считал своих соплеменников рабами. Но, наверняка, подозревал, что рабское начало в них уже забрезжило. И это рабское начало он связывал с оседлостью. Поскольку именно оседлость делала людей зависимыми. В ту пору народ поднимался на отчаянные восстания, которые карались самым жестоким образом. Туда, где зрела смута, посылались войска, зачинщиков искать долго не надо, вот они где – в деревнях, а куда деревня денется, она не убежит вместе со своими избами, дымами, колодцами, мечетью, детворой, несущейся в облаках тополиного пуха, и стариками, дремлющими на лавочках. И вот печальный итог – деревня потоплена в крови, смутьяны казнены, а крестьянин поднимает взор к небу, и в глазах его вечное страдание и безысходность. И этот его беспомощный взор мы ещё поймаем через несколько веков: «Белые приходят – грабят, красные приходят – опять грабят. Куда крестьянину деваться?»