Рука Всевышнего. Повесть

© Людмила Миронова, 2022

ISBN 978-5-4493-1983-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

От автора

Впервые я обратила на него внимание, когда мне было пятнадцать лет. Или справедливее сказать это он обратил внимание на меня. Пройдясь по залу Брюллова, я уже направилась к выходу, как вдруг почувствовала, что на меня пристально смотрят… с холста. Я повернула голову и увидела человека в темном наглухо застегнутом пальто, с тростью и цилиндром в скрещенных руках. Он разглядывал меня с любопытством, лукаво улыбаясь, словно зная какую-то тайну. Тогда я не поверила себе. Прошло без малого пять лет. Я снова оказалась в Третьяковской галерее и решила отыскать тот удивительный портрет. Но он опередил меня. Будучи еще в смежном зале я вдруг ощутила на себе пристальный взгляд, а обернувшись, увидела его, человека сидящего напротив полуоблупившейся стены с кусочком неба в левом углу. Как будто все это время он ждал меня. Ждал, чтобы рассказать свою историю… всеми забытую историю своей жизни. В следующий мой приход я уже знала, что буду писать о нем: поэте, прозаике, драматурге, издателе, журналисте, композиторе и общественном деятеле Несторе Васильевиче Кукольнике.

Часть первая

Ян Каневский «Портрет поэта Нестора Кукольника» 1833г.

«Счастливый уголок»

Кипела там студенческая жженка,

И пил ее не раз

И Кукольник, и Гоголь, и Гребенка,

И многогрешный аз.

Живи мой городок и будь покоен

В родной тиши своей.

Это случилось 6 февраля 1822 года. В душном кабинете Нежинской Гимназии Высших Наук им. Князя Безбородко было двое. Первый, Василий Григорьевич Кукольник, директор учебного заведения, нервно широкими шагами ходил по кабинету. Второй зло следил за каждым его движением. Беседа велась на повышенных тонах:

– Поощряя вольнодумство и читая на своих лекциях запрещенную литературу, вы тем самым порочите гимназию и славное имя ее основателя. Поверьте мне, Василий Григорьевич, я искренне уважаю вас как ученого и педагога, но происходящее вынуждает меня принять решительные меры.

Говорящий был Михаил Васильевич Билевич, профессор политических наук, коренастый молодой человек лет 30—35. Влиятельный педагог, но вспыльчивый и мнительный. Он презирал всю эту «интеллигентскую ересь», как он выражался, об отмене крепостного права, о народном образовании и подобно безжалостному инквизитору готов был искоренять ее любыми способами. Когда Билевич нервничал, то лицо его заливалось краской. Вот и теперь оно было пунцовым.

– Я не обязан перед вами отчитываться. Я был назначен директором гимназии родственниками покойного князя, о чьем славном имени вы так печетесь, и мне была предоставлена полная свобода действий.

– Нет, здесь речь идет уже не о свободе. Здесь самоуправство! Бунт!

– Ну что вы на меня так смотрите, как будто проглотить хотите. Думаете, я испугаюсь. Испугаюсь, что вы напишите рапорт, донос в полицию или, уж чего там, сразу шефу жандармов. Я не боюсь вас, г-н Билевич, и заявляю прямо в лицо. Да, я учу гимназистов мыслить свободно и открыто, – судорога пробежала по лицу Кукольника. Он схватился за галстук и слегка ослабил его.

– Вы понимаете, то, что вы сейчас говорите, это заговор. Заговор против самодержавия, против Царя!

– Я понимаю, что этого требует время. В России, которую мы имеем сейчас, сегодня, нельзя жить одним днем, мы должны трезво смотреть в будущее. Крестьянские волнения уже вспыхивают в разных уголках страны. Рано или поздно крепостное право будет отменено. Но прежде чем снять оковы рабства, мы должны просветить народ, воспитать его, а для этого нам нужна умная, образованная, передовая интеллигенция способная не только отличить красную икру от черной, но и семена от плевел на блага отечества. Тогда у нас будет сильный и могучий народ. В противном случае свобода превратит крестьянина в голодного дикаря, в зверя, знавшего только унижение, насилие и издевательства. Он восстанет и кровавой волной обрушится на страну, уничтожая и помещиков, и интеллигенцию, и Царя!

– Иноземцы и иноверцы, подобные вам, уничтожают Российскую Империю, а не помещики, не крепостное право, – произнес Билевич, к которому постепенно возвращалось самообладание.

– Нет, Михаил Васильевич, я более русский, чем вы, хотя и русин по происхождению. Вы не видите дальше своего носа. И самое страшное, что таких, как вы, миллионы. Подобные вам думают: «Пусть мы отстаем от Европы на десятки лет, пусть мы сосем кровь из народа, но нам же хорошо. Мы ходим в золоте, ездим в дорогих каретах, пьем и едим досыта и знать ничего не хотим». Но это барство на крови! Неужели вы сами не чувствуете, что грядет буря, и нам нужна умная талантливая, а главное свободно мыслящая молодежь, чтобы сохранить Россию, чтобы потом Европа подобно Римской империи не смотрела на нас, как на отсталых варваров, примитивной сохой обрабатывающих свои поля.

– То же самое вы проповедовали в Петербургском университете!? Поэтому вас не выбрали ректором, а, так сказать, «сослали» сюда? – Билевич был спокоен, теперь ему хотелось уколоть своего соперника побольнее.

– Это не ваше дело.

– А вы и обрадовались. Думаете: здесь в провинции вы начнете свой бунт, отравите молодые незрелые умы своей «интеллигентской ересью», а там уже вас не остановить!?

– Прекратите!

– Мы с вами взрослые люди, Василий Григорьевич. Я бесконечно уважаю вас. Более того, я преклоняюсь перед вашим талантом педагога и руководителя, но единомышленников вам надо искать не здесь, а в Сибири.

Кукольник ничего не ответил. Он был бледен и еще сильнее ослабил галстук.

– Завтра же я доложу о нашем разговоре руководству Харьковского учебного округа. Я думаю, они сделают правильные выводы, – Билевич развернулся и направился к выходу. Ступив за порог, он вдруг остановился:

– Ах да, Василий Григорьевич, у вас часы на столике.

– Что? – рассеянно произнес Кукольник, видимо, не понимая, о чем идет речь.

– Они стоят, – и захлопнул дверь.

Василий Григорьевич был похож на мертвеца. Он схватился за грудь и стал судорожно расстегивать ворот рубашки.

– Душно, как душно, – Кукольник бросился к окну, ударил, что было сил, и оно распахнулось.

– Нет воздуха, – он жадно глотал холодный ветер, дувший в лицо, и все сильнее и сильнее высовывался в окно. Голова у него закружилась. В какую-то секунду он не удержался и…

Невозмутимые и упрямые, с неба полетели белые хлопья февральского снега.

Смерть Василия Григорьевича Кукольника стала настоящим потрясением для всей его семьи: жены, маленькой дочери и трех сыновей, старший из которых на тот момент состоял на службе в одном из Петербургских ведомств. Средний сын, Платон, был учителем низших классов в Нежинской гимназии и на этом поприще много помог отцу в первые годы после ее открытия. А младший, Нестор, о котором и пойдет речь далее, был еще двенадцатилетним мальчиком, талантливым и подающим надежды учеником все той же гимназии. Полиция расследовать смерть Кукольника не стала, случившееся расценили, как самоубийство, и дело было закрыто. Вдова Василия Григорьевича, Софья Николаевна, упорно винила в гибели мужа профессоров гимназии, вызывая тем самым множество ненужных толков и споров. В конце концов, руководство учебного округа не придумало ничего лучше, чем выселить Кукольников из Нежина. Вместе с детьми она перебралась в подаренное императором ее мужу имение недалеко от города Вильно, где через полгода, не пережив горечь утраты, скончалась. Тогда заботу о Несторе взял на себя старший из братьев двадцативосьмилетний Павел, он то и решил отвезти мальчика обратно в Нежин для окончания курса. Тем более что на тот момент должность директора гимназии уже год занимал верный друг их отца Иван Семенович Орлай. Он, известный врач, педагог и литератор, за довольно короткий срок сумел сделать то, что не удалось покойному Кукольнику. А именно собрать вокруг себя умных, амбициозных профессоров, ставших в последствии настоящими кумирами молодежи. Он умел ладить с людьми, найти подходящие слова, но при этом оставаться строгим. Умел, что называется, держать дистанцию. Будучи уже не молодым он сохранил свежесть ума и бодрость духа. Орлай радушно принял братьев и сразу же окунулся в воспоминания:

– Да, я был поклонником вашего семейного театра. Помню, как однажды вы разыгрывали трагедию a la Rasine, кажется, вышедшую из-под вашего пера, Павел Васильевич.

– Точно так.

– А ты, Нестор, играл смешного мальчика.

– Маленького сына Эмерика.

– Начался последний акт, поднялся занавес, и перед нами открылись виды родных Карпат. Старые карпатороссы, несмотря на преклонные лета, вскочили со своих мест и закричали: «Буда! Буда!». Восторг был необычайный.

– Это Александр добыл где-то виды селений Оффена и Буды, чтобы порадовать отца, – проговорив это, Павел Васильевич нахмурился.

– Александр Васильевич, ваш брат, он сейчас в Петербурге?

– Он умер.

– Простите, я не знал.

– Побился друзьям об заклад, что съест сто польских мясных пельменей вместо закуски перед обедом и съел таки, а к вечеру у него развилось сильнейшее воспаление кишок. Врачи оказались бессильны.

Они замолчали.

– Значит, Павел Васильевич, вы дело отца решили продолжить – вдруг прервал тишину Орлай, – Так может, останетесь. Нам в гимназии хорошие преподаватели ой как нужны.

– К сожалению, не могу, на днях я принял приглашение от Виленского университета. Иван Семенович, я очень благодарен вам за то, что вы согласились принять Нестора обратно в гимназию. Здесь ему будет лучше. Он кончит курс, да и вы…

– Понимаю, понимаю, – перебил Орлай и положил руку Нестору на плечо, – Приму, как родного сына. Будьте совершенно покойны. Воспитаем, обучим, разовьем таланты и прочие и прочие.

В это момент в кабинет постучался секретарь и доложил о приезде какого-то высокопоставленного господина. Орлай поспешил проститься с братьями и, когда дверь за ними захлопнулась, произнес:

– «Чтобы воспитать человека, его надо любить», – он задумался, – Хотя хорошая порка иногда тоже не повредит.

Нежинская гимназия приравнивалась по своему статусу к университету, занятия здесь продолжались с восьми до шестнадцати часов с перерывами на подготовку домашних заданий. Образование было очень разносторонним. Преподавались Закон Божий и древние языки, русский, немецкий и французский, философия и естественная история, финансовая наука и римское право. Вот лишь неполный список предметов, над которыми корпели будущие сыны отечества. Гордостью гимназии была богатая библиотека, в которой на тот момент было более трех тысяч томов. В выходные гимназистов отпускали в город, где большой популярностью пользовались ярмарки, пестревшие всякой всячиной, а в остальные дни они гуляли по парку и живописным берегам реки Остер.

Единственное, что омрачало жизнь гимназистов – строгая дисциплина. Пороть не любили, но пороли. За гимназистами неусыпно следили инспектора и надзиратели, писавшие бесчисленные рапорты и доносы, но дух вольнодумства, благодаря грамотной политике Орлая, все равно просачивался сквозь стены гимназии.

Начались занятия. Жизнь гимназистов потянулась медленно и уныло. Несмотря на пропущенный год, Нестор был переведен сразу в четвертый класс. Способный, начитанный, недурно владеющий четырьмя языками, он быстро завоевал лидерство. Многие мальчишки завидовали ему, учителя хвалили.

На последнем уроке Константин Александрович Моисеев читал историю. Гимназисты больше всего не любили этого «казачка», как они его между собой называли. Средних лет, полноватый, невысокий, казалось, его больше всего интересовали наряды, а не наука. Наверное, так оно и было. Каждый день он являлся в гимназию в голубых панталонах и голубом сюртуке, поверх которого был щегольски повязан голубой шарф. Даже гимназистов он порывался переодеть в голубой демикотон. Его уроки слыли нуднейшими из нуднейших и каждый раз превращались в настоящее испытание.

– Александр Македонский, предчувствуя скорую кончину, пожелал проститься со своей армией, – монотонно протянул он, – Это был трогательнейший момент, ибо трогательность и чувствительность всегда аккомпанируют подобным моментам. Ему помогли подняться с роскошного ложа, на коем он вот уже как десять дней возлежал, укрытый шелковым покрывалом с причудливым узором и вывели на балкон. Это был широкий, каменный, белый балкон, усыпанный редкими разноцветными цветами, испускающими дивный аромат, коей тонкой струей проникал в ноздри. Толпы солдат, облаченных в сияющие на солнце, кое озаряло их в этот ясный день, доспехи, приклонили свои колена. Они гордо и мужественно собрались внимать речи человека, который провел их почти через всю Малую Азию, населенную многочисленными народами, кои они покорили все с тем же мужеством, с коим сейчас собрались внимать последней речи полководца, который все еще, – тут он закашлялся.

– Да. Может, кто-нибудь знает, в каком-году это было? – Константин Александрович нахмурил брови и окинул взглядом учеников.

Нестор поднял руку:

– Александр Македонский умер от малярии 13 июня 323 года до нашей эры в своем вавилонском дворце. Ему было 33 года.

– Похвально, г-н Кукольник. Садитесь.

– Так вот. На чем я остановился? Ах, да, – Моисеев опять сложил руки за спиной и зашагал по классу, – Его доблестная армия, без которой Македонский не совершил бы то, – последовала пауза, – что он совершил. Дабы это не удавалось еще никому в древней истории, о чем свидетельствуют выдающиеся древние историки, кои высочайшим слогом поведали нам об Алексан…, – вдруг взгляд Константина Александровича остановился на мальчике, который, сидя за последней партой, что-то увлеченно рисовал. Моисеев прервал рассказ и спросил:

– Господин Гоголь-Яновский, а по смерти Александра Македонского что последовало?

Не долго думая, Гоголь-Яновский воскликнул:

– Похороны!

Раздался оглушительный смех. Моисеев невозмутимо дождался пока в классе вновь воцарится тишина и произнес:

– Я сейчас же напишу рапорт, чтобы вас выпороли, как следует. Надеюсь, это обуздает ваше остроумие. Если в классе есть еще любители демонстрировать свое исключительное чувство юмора, они тоже могут присоединиться к своему товарищу.

Все притихли, даже мухи. Но если бы самой смелой из них все-таки вздумалось пролететь, ее жужжание послышалось бы очень отчетливо.

После уроков играли в городки. Мальчишки разделились на две команды по пять человек. Веселых и задорных, их переполняла энергия, накопившаяся за долгие часы сидения в классах.

– Не попадешь! Не попадешь! – кричал коренастый мальчуган своему противнику, бегая вокруг «города». Кажется, он и секунды не мог устоять на одном месте. Это был Саша Данилевский. После смерти отца, его мать вторично вышла замуж, и теперь за образованием мальчика следил отчим, который ждал от него только положительных оценок. Саша старался, но учеба ему явно не удавалась.

– Промажешь! Промажешь! – не унимался он.

– Да угомонись ты, не мешай, – вступился кучерявый рыжеволосый парнишка.

– Пусть себе надрывается, не промажу, – сказал Нестор. Это была его очередь выбивать с кона. Сосредоточившись, он замахнулся и бросил биту. Почти все городки выкатились за пределы линии.

– Я же сказал, не промажу.

– Эй, смотрите! – крикнул кто-то. Все обернулись и уставились на приближающегося к ним невысокого, сутулого мальчика.

– Ну что, таинственный Карло, живой?! – спросили ребята почти хором.

– А что не видно? – ответил Коля Гоголь-Яновский.

– Надрывался-то как, нам отсюда было слышно, – воскликнул кучерявый.

– Мы уж подумали, что ты с ума сошел, – подхватил Нестор.

– Много думать вредно.

– Кто бы говорил.

– Возьмите меня в игру.

– Нет. Иди, иди отсюда, – завопил кучерявый.

– Ладно, чего ты. Дай ему ударить. Попадет, вместо меня играть будет, – предложил Нестор

– Пусть, пусть ударит, – вступился Данилевский.

– Согласен?! – спросил Нестор.

– Согласен, – Коля взял биту. Ему предстояло кидать с полукона, то есть не с 13 метров, а вполовину меньше. Играл он и правда плохо, его почти никогда не принимали, вот и сейчас он заметно нервничал. Он замахнулся и бросил. Бита пролетела мимо. Ребята засмеялись. Гоголь-Яновский нахмурился и отвернулся, как всегда, когда над ним начинали подшучивать или смеяться.

– Мазила, – съехидничал Нестор и показал язык.

– Ну ладно, – вступился Саша.

– Пигалица!

– Прекрати ты, я сказал, – воскликнул Данилевский и толкнул Нестора в грудь.

– Эй, ты чего!

Данилевский и Кукольник уже хотели накинуться друг на друга, но вдруг послышался голос Орлая.

– Что там у вас за шум, уж не драка ли? – строго произнес он, выглядывая из окна своего кабинета на третьем этаже.

– Нет, Иван Семенович. Вам показалось. Это мы так играем, – переглядываясь, «защебетали» ребята.

Дальше игра не заладилась, и было решено докончить завтра. Опустевшая гимназия постепенно вновь наполнилась голосами и ожила.

Незаметно минула осень с ее причудливым буйством желто-красных оттенков, сыростью, дождями, прелестью мимолетных теплых деньков и ароматом увядающей зелени.

После зимних каникул гимназистов ждало долгожданное событие. Любительский театр, еще одна заслуга Орлая, взялся ставить «Недоросль» Дениса Ивановича Фонвизина. Вообще, все спектакли гимназии имели громадный успех, зрители рукоплескали юным актерам, и, прежде всего, Коле Гоголю, обладавшему удивительным талантом комика. Ребята, занятые в постановке, собрались в светлом просторном зале. Ими руководил молоденький учитель, судя по царившей суете, не пользовавшийся большим авторитетом. Вскоре следить за порядком пришел инспектор, тот самый историк Константин Александрович Моисеев.

Отличник Кукольник недурно исполнял роль Митрофанушки, а Правдина играл Коля Прокопович, вечно румяный мальчишка, которого в шутку прозвали «красненьким».

– Тихо, тихо, – скомандовал учитель, – давайте еще раз с того момента, когда Правдин экзаменует Митрофанушку. «Любопытен бы я был послушать, чему немец-то его выучил».

– «Всем наукам, батюшка», – уверенно проговорил Гоголь-Яновский, разодетый госпожой Простаковой.

– «Чего ж бы, например?» – с важным видом спросил Прокопович.

– «Вот грамматике», – ответил Нестор и подал ему книгу.

– «Вижу. Это грамматика. Что ж вы знаете?»

– «Много», – Кукольник сложил руки на груди и гордо поднял голову, – «Существительна да прилагательна….».

Мальчишки захихикали.

– «Дверь, например, какое имя: существительное или прилагательное?»

– «Дверь? Котора дверь?»

– «Котора дверь! Вот эта».

– «Эта прилагательна», – он равнодушно махнул рукой и, когда ребята снова начали давиться от смеха, с подозрением покосился на Гоголя-Яновского и увидел, что тот комично копирует каждое его движение.

– «Почему же?»

– «Потому что она приложена к своему месту. Вон у чулана шеста неделя дверь стоит еще не навешена…», – вдруг Нестор не выдержал и с кулаками накинулся на своего насмешника. Завязалась драка. Мальчишек быстро разняли, но участь их была предрешена. Пороли обоих.

Через несколько месяцев с разрешения Орлая гимназисты создали рукописные журналы «Звезда» и «Метеор литературы». Это занятие отодвинуло на второй план все другие забавы. Теперь после уроков они уже не бежали гулять или играть в городки, а собирались для чтения и обсуждения своих произведений и произведений новейших авторов. Молодые умы занимали и баллады Жуковского, и стихи Пушкина, и комедии Загоскина. Русская литература обретала иной облик, отличный от сентиментального Карамзина и возвышенного Ломоносова, она все более и более наполнялась духом свободы. Таким пленительным и таким долгожданным…

Сформировался самый настоящий литературный кружок, который на первых порах поощрял математик по призванию, но литератор в душе Казимир Варфоломеевич Шапалинский. Гимназисты полюбили его не только за ум и передовые идеи, но и за честность, открытость, трезвость суждений.

– Значит, вы думаете, что Пушкин великий поэт, которому суждено прославить нашу русскую литературу? – спросил «красненький» Прокопович.

– Я более чем уверен, что вслед за Александром Сергеевичем в нашей литературе будут появляться все новые и новые талантливые писатели.

– По-моему это преувеличение. А что же Грибоедов, Жуковский? – спросил Кукольник.

– Я ни в коей мере не умаляю их таланта и вклада в литературу. В России много великих писателей, оцененных и нет. Но здесь другое. Наверное, вы еще слишком юны, чтобы почувствовать ту бесконечную красоту и изящество, которые кроются в непринужденности слога и простоте стиха. Вот, например, недавно вышедшая первая глава «Евгения Онегина», – он зачитал отрывок по памяти, – Это же полет. Это вдохновение в его неприкрытой, не завуалированной форме. Вдохновение доступное не только поэту, но и читателю.

– Поэзия не должна умаляться до простоты, тогда она перестанет быть поэзией, – отрезал Нестор.

– А если она слишком возвысится, то простому читателю до нее будет не дотянуться. А писать для самого себя – это или бездарность или эгоизм, – произнес Гоголь-Яновский, до этого долго молчавший.

– Может быть, прочтете что-нибудь из своего, – обратился Казимир Варфоломеевич к собравшимся.

– Пусть таинственный Карло прочтет. Мы вчера уже разнесли в пух и прах его сатиру «Нечто о Нежине или дуракам закон не писан», – съехидничал Кукольник.

– Как и твоего Торквато Тассо, – вступился Данилевский. Он был лучшим другом Гоголя и всегда защищал его.

– Сатиру!? Позволите взглянуть, – обратился Шапалинский.

– Нет, – Гоголь-Яновский нахмурился и отвернулся, – Я ее сжег.

– Это несерьезно.

– Конечно. Стишки-то чего жечь, раз плюнуть. А вот целый роман смог бы в огонь бросить? – пошутил Нестор.

– Если надо и роман сожгу, – серьезность Гоголя всех рассмешила.

– Казимир Варфоломеевич, все поэты и писатели, объединяясь в литературные кружки, давали им названия, а как будет называться наш? – вмешался Прокопович.

– Литературный кружок Шапалинского. – воскликнул кто-то.

– Нет, это слишком просто, – задумался Нестор, – Надо что-то вроде Рыцари Братства Шапалинского.

– А сокращенно РБШ! – торжественно произнес Гоголь-Яновский.

В мае 1825 года в гимназии появился двадцатишестилетний профессор естественного права Николай Григорьевич Белоусов. Он был героем нового времени, воплощением сразу всех идеалов молодежи. Свободолюбивый, уверенный в себе, дерзкий, он произносил в слух то, о чем многие молчали. Его лекций ждали с нетерпением, за ним записывали каждое слово и заучивали наизусть; что не оставалось без внимания и некоторых профессоров – противников «интеллигентской ереси», уже замышлявших свой собственный бунт.

– Человек имеет право на свое лицо, то есть он имеет право быть так, как природа образовала его душу. Естественное право должно стоять над тем, которое создается государством. Все врожденные права находятся для всех людей в безусловном равенстве. Это право на жизнь, свободу, равенство, справедливость. Ты свободен делать все то, что не вредно другому. Это твое право. Вы скажите, что чувство справедливости у всех людей разное. Я соглашусь. Но я не отрицаю законов, которые в подобных случаях должны разрешать конфликт. Только здесь мы получаем сословное неравенство и классовые привилегии. Нельзя судить дворянина по одним законам, а простого мужика по другим – это противоестественно, – так проповедовал Белоусов, но в стенах гимназии его проповедь звучала слишком громогласно, поэтому в выходные дни собирались на квартире Николая Григорьевича, где, не боясь, читали в оригинале Канта, Руссо, Локка, рассуждали и спорили. Настало счастливейшее время для гимназистов. Это была та самая свобода, которую они вкушали с таким упоением, с которым можно вкушать только запретный плод, внезапно очутившийся в твоей руку.

Все это время Нежин жил какой-то своей жизнью, словно под невидимым колпаком, ограждающим его от бурь, на пороге которых стояла в тот год столица, а с ней и вся Россия. Даже весть о внезапной кончине Александра I дошла сюда не сразу, а спустя две недели. Больше всех она потрясла Ивана Семеновича Орлая, который, несмотря на свой сильный характер, не скрывал слез. Для него вслед за государем безвозвратно ушла целая эпоха. Хорошая или плохая, но это была его эпоха. Не успели прийти в себя, как снова грянул гром: на Сенатской площади в Петербурге войска отказались присягать новому императору, и он обстрелял их пушками. Жертв более тысячи, среди них много женщин и детей. Каждый день арестовывали преступников, а Царь лично руководил следствием и присутствовал на допросах. Невероятные новости приходили и из Белой Церкви, что недалеко от Нежина – восстал Черниговский полк, было сражение, арестован подполковник полка Сергей Муравьев-Апостол. Предсказывали революцию, начало войны и даже конец света… но только не в Нежине. Казалось, ничто на свете не могло нарушить той размеренной и спокойной жизни, которая текла здесь. Но это только казалось.