Идущие. Книга II

Этот лес, таинственный и сухой, со спрятанным в его глубине журчанием ручьев, которые текли по каменистому ложу, всегда наводил мысль о прячущихся в нём разбойниках. Весь золотисто-тёмный, с плотным ковром из многолетних опавших листьев, он был тихим, но не молчаливым, казался пустым, но был обитаемым. В лесу жили косули. И кто-то мог, натягивая тетиву, поджидать одну из них, пугливо ступающую по мягкой земле, потому что на развалинах крепости давно сгинувшего феодала теперь был разбойничий штаб, и тем, кто его населял, очень хотелось есть. Невидимый, прячущийся в кроне каменного дуба разбойник мог пустить стрелу и в одинокого странника – чтобы поживиться содержимым кошелька, и надо было бежать быстрее, петляя, чтобы разбойник не смог прицелиться. Лесные разбойники все были родом из детских книжек, которые Вилле когда-то читал, а книжки эти были пыльные, пожелтевшие, с каллиграфическим, от руки изображённым текстом и такими же чернильными картинками, и принадлежали деду, возможно, даже были с ним одного возраста, поэтому по старости, старинности своей разбойники умели пользоваться только луками. У них не было ни револьверов, ни ружей, и Вилле всегда выходил из леса невредимым. Он бежал быстрее, чем летит стрела, и был очень горд собой. Жаль, что никто больше этого не видел, потому что бегал, гулял, играл и придумывал он с раннего детства один. За всем множеством старших приятелей и деревенских знакомцев друга-ровесника у Вилле никогда не водилось. Он ощущал очень смутно, – как что-то неоформившееся – что важная часть жизни проходит мимо него. Но до конца не понимал, как это чувство назвать, поэтому и не считал себя в чём-то обделённым.

Лес оканчивался на холме, под которым лежали городские предместья. С вершины, где деревья редели, Вилле видел, как белая дорожная ленточка спускается к каменным домам. Они, квадраты с красными черепичными крышами, острыми, как крыша родного особняка, длились квартал за кварталом, плотнели, сливаясь в неразличимую массу, и уходили к тёмным закруглениям каналов. Каналы были подернуты знойной дымкой, окутывающей и центр города, где, еле-еле угадываясь в тёплом желтоватом мареве, торчали ратушная башня, шпили собора, белый палец обсерватории и самые высокие из богатых дворцов, среди которых и дворец бургомистра. В менее жаркий день город был виден лучше – будто на ладони. Даже удавалось рассмотреть блестящие букашки автомобилей. Над городом неподвижно, как нарисованные, висели дежурные дирижабли. Громадные винты не вращались – иначе и отсюда был бы слышен их гул. Три, пять… восемь… двенадцать. Озаботилась жандармерия. Оставалось только надеяться, что такой демонстрации хватит, чтобы даже самый злобный южный дикарь поджал сегодня хвост и не высовывался из-за Стены. Дирижабли вооружены турелями.

Вилле стал спускаться к предместьям. Он миновал старую полуразрушенную водокачку, отмечавшую с этой стороны города его северо-восточную границу, и склонившееся над ней высохшее, без листвы, дерево. В маленьком пыльном дворе первого дома возились тощие курицы, потом дома пошли без дворов, хаотично прирастая этажами. Под ногами начался булыжник. Загрохотали колёса телег и подкованные копыта. В воздухе запахло душно-кислым – в двух кварталах отсюда располагались фабрики. Дорога, ставшая улицей, распалась на множество ответвлений, каждое из которых узко и затейливо запетляло под угрожающе нависшими пристройками. На некоторых окнах стояли горшки с цветами, другие были грязно-мутными из-за того, что их давно не мыли, третьи вообще заменялись картоном. Из распахнутых дверей трактиров доносился звон посуды и выплывал вместе с разговорами разгоняемый вентиляторными лопастями сизый табачный дым. На заплёванных тротуарах не хватало выковырянных камней, где-то свистел на кого-то невидимый отсюда жандарм, а некоторые фонари были разбиты – не самое благополучное место в общем-то небедного города. Вилле снова убедился в этом, завернув за угол.

Трое мальчишек примерно одного с ним возраста, одетые в широкие, явно ушитые из отцовских заплатанные штаны с подтяжками и тёмно-серые рубахи – типичный фабричный люд – прижимали к закопчённому камню четвёртого, несмотря на жаркую погоду облачённого в голубовато-пепельный плащ подмастерья стеклодува. Вилле они не заметили, потому что стояли спиной. Четвёртый мальчик был ниже ростом, тоньше – ну сущая тростинка – и прятал лицо под низко надвинутым капюшоном. Вилле увидел, что вместо пряжки с цеховым знаком, у всех ремесленников и их учеников скрепляющей плащ под горлом, у этого были просто верёвочные завязочки. Мальчик-подмастерье стоял тихо, строго и молчаливо, тогда как фабричные подростки наступали на него, щерясь и глумясь.

– На праздник собрался? На карнавал? Богач ты, видимо, цаца-стекольщик… Папа платит? – гнусаво завел самый длинный, видимо, главарь это маленькой банды. – Платит за учебу и конфеты. Платит и не порет. Любит. Я вот ничем из этого не могу похвастаться. Понимаешь?

Тон его голоса к концу речи стал почти плаксивым, но дружки заржали, показывая, что им знакомы эта комедийная трагедия и всё, что бывает потом. Они окружили ученика стеклодува не оставляющим сомнения в дальнейших действиях полукольцом, а с другой стороны от подмастерья высилась стена, и бежать ему было некуда. Вилле тоже понял: побьют и ограбят. Отберут те несколько монет, которые дали ему родители, чтобы мальчик порадовал себя сладостями или каким-нибудь аттракционом в один из таких редких для ремесленных учеников выходных, потому что подмастерья не прекращали учиться и летом. Через несколько лет этот мальчик сам станет мастером и сможет открыть своё дело, начальный капитал на которое дается указом короля каждому закончившему обучение подмастерью. А сейчас же он наверняка – просто единственная надежда живущих в бедности родителей, и корпит над книгами по стеклодувному ремеслу, и терпит от своего наставника подзатыльники и оплеухи, и не высыпается, и обжигает пальцы горячим стеклом, и режется осколками… А эти – грабить. Чем они лучше дикарей с Юга?

Их было трое, а Вилле был один, и у него тоже позвякивали монетки в кармане, но Вилле очень не любил, когда обижают тех, кто слабее. Он заметил в урне, стоявшей здесь же, на углу этого глухого переулка, горлышко пустой пивной бутылки и потянулся за ней, осторожно извлёк, всю облепленную мокрой шелухой от семечек, крепко сжал в кулаке, подобрался. И, выдохнув воздух сквозь зубы, стремительно бросился, словно взлетел – в два пряжка подскочил к длинному и обрушил свою бутылку на его лохматый затылок.

Длинный, не издав ни звука, рухнул к ногам подмастерья, как просящий руки возлюбленной жених. Следующее событие было совсем не таким красивым – кто-то врезал Вилле по уху. Оно вспыхнуло огненной болью, от которой перед заслезившимися глазами забегали яркие искорки, и Вилле отшатнулся вбок, чуть сам не упав. Он проморгался и увидел, что на него наступают двое, страшно и деятельно, одинаково, как близнецы, приподняв верхнюю губу в оскале. Мальчик-ученик у стены не шевелился – видно, был перепуган до смерти. Донышко бутылки, которую Вилле держал в руке, звякнуло о камень стены, когда он в полуразмахе завёл руку за голову, готовясь защищаться. Звон навёл его на мысль, и Вилле, размахнувшись, но не вперёд, а назад, разбил бутылку об стену. Осколки посыпались ему на плечо – Вилле скосил глаза, чтобы посмотреть, что теперь держит, и увидел острую розочку. Те двое тоже увидели, а потом Вилле выставил её перед собой, и они замерли, смешно и синхронно не донеся в шаге чуть согнутую правую ногу. План сработал.

– Ты… это… – начал один, тот, что потолще. – Ты не дури, лады?

– Лады, – согласился Вилле. – Проваливайте прочь.

– А он? – второй кивнул на вожака.

– Забирайте.

Двое подростков подхватили длинного под руки и, не оглядываясь, быстро поволокли вверх по переулку. Ноги вожака, обутые в грубые ботинки с щегольскими красными шнурками, волочились следом, как плуг за лошадью. Где, в каком трактире, на какой улице или в каком доме они могли лицезреть, как пьяные взрослые пускают друг другу кровь, сжимая такие же бутылочные розочки, но факт был фактом: Вилле знал об этом, потому что ему рассказывал Марк, которому иногда выпадали дежурства на ярмарках, а эти мальчишки не только знали, но и видели, разумеется, поэтому так молниеносно и даже позорно сдались… Хорошо, что сдались: Вилле никогда бы не смог пустить своё страшное оружие в ход. Он выбросил его обратно в урну и вытер подрагивающую руку о бедро. Ухо горело.

– Мог бы и помочь, когда они на меня наступали, – всё ещё запальчиво, в непрошедшем азарте от схватки, бросил Вилле подмастерью.

Тот молча перебрал руками под своим плащом, будто одёргивая рубашку, по-прежнему отстранённый и безучастный. Вилле рассердился.

– Ты говорить вообще умеешь или как?

И тогда подмастерье показал ему нож – большой, с зазубринами и тяжёлой рукояткой, оплетённой кожаным шнуром, который всё это время, оказывается, прятал под тканью плаща. Его рука, заметил Вилле, не дрожала.

– Я много чего умею, – сказал подмастерье нежным девичьим голосом. – Защищаться в том числе. Ты сам виноват, что вмешался. Никто тебя не просил.

На переулок опустилась тишина – перестал свистеть далёкий жандарм, затих цокот копыт. Пока Вилле, изумлённо раскрыв рот, пытался сообразить, что ответить, подмастерье добавил:

– Я бы просто их прирезала.

Зазубрины остро бросались в глаза и выглядели так, будто ножом уже неоднократно пользовались как раз в значении слова «прирезать». Вилле вдруг стало нехорошо. Рука была тонкая, смуглая и красивая, мальчик говорил о себе почему-то совсем не в мужском роде, а потом он снял капюшон, и Вилле увидел, что это не мальчик – девочка. С жёлтыми, коротко стрижеными волосами, аккуратным горделивым носом и голубыми глазами, которые были очень ярки на худеньком загорелом лице. В глазах ясно читалось неудовольствие.

– Ну, а на меня-то за что… – беспомощно пробормотал Вилле. – Так говорить – «виноват». Я же этого, который длинный, по голове… а тех прогнал… а ты – девочка?!

Обладательница ножа насмешливо фыркнула.

– У тебя хорошее зрение. Но соображаешь ты туговато… Как тебя звать, бутылочный рыцарь?

– Вилле.

– Надо было ткнуть их розочкой в пузо, Вилле. Сначала одного, потом другого. Из таких, как они, вырастает первосортная дрянь.

– Как южные дикари? – вежливо спросил Вилле.

Девочка вдруг разъярилась.

– Кретин! – зашипела она и опасно взмахнула ножом. Вилле попятился. – Чистоплюй, мамашин сынок, болван оболваненный… Тьфу!

Она развернулась на пятках и стремительно прошествовала прочь – только взметнулся плащ. Вилле, чересчур огорошенный, чтобы обидеться, кинулся следом.

– Стой! Стой и объясни, пожалуйста, что ты имеешь в виду.

– Иди к чёрту.

– Я тебе вообще-то помог, что бы ты там ни говорила.

– Спасибо, – иронично бросила девочка через плечо. – А теперь – гуляй.

– Я и так гуляю, – в тон ей ответил тот. – И как раз направлялся на праздник, когда увидел, как ты и эта троица мирно беседуете. Знаешь, мне кажется, что гулять лучше вдвоём. А то выползет из-за угла такое же, в красных шнурках… И ты что же – правда бы это… ну, ножом…

Девочка резко остановилась, и Вилле чуть не врезался ей в спину.

– Своего первого жандарма я убила, когда мне было восемь, – серьёзно и строго сказала она, не оборачиваясь.

Вилле улыбнулся – да она шутит! Он добродушно дёрнул девочку за сброшенный капюшон.

– А у тебя – хорошее чувство юмо… – начал было он, но не договорил: взметнулся ураган, который был на самом деле плащом, тонкая красивая рука – не та, что с ножом, свободная – больно впилась ему в горло, стихийная, как тот же сильный ветер, сила вдавила его спиной в стену, а кончик зазубренного лезвия замер, не доставая до его левого глаза ровно на длину ресницы. Глаз, Вилле знал по урокам биологии, не ощущает температуры, но сейчас ему показалось, что кончик ножа – ледяной. Глаз словно от этого остекленел и сам стал, как недвижимая ледышка.

– Что… – только и смог прохрипеть он.

– Я не люблю, когда до меня дотрагиваются, – спокойно объяснила девочка. – До моей одежды в том числе.

– И-извини…

Она немного выждала, пристально глядя во второй, не скрытый нацеленным оружием глаз, словно решая, принимать ли извинения, потом убрала нож и руку с горла. Она была ниже его ростом и была девочкой – просто девчонкой, но своим поведением вызвала страх, и Вилле мог найти этому страху только одно объяснение: девочка не шутила.

– Извини, – глупо повторил он и сглотнул.

– Нам не по пути, Вилле, – только и сказала она. – Поэтому я сейчас уйду, а ты останешься.

– Но я шёл на карнавал, – несчастно произнёс он.

– Тогда выбери себе другой переулок. Пока.

Он смотрел, как она уходила, и не испытывал теперь никакого желания догонять. Какая странная… злая… пугающая, да разве такими должны быть девчонки? Вилле тряхнул головой. Невысокая фигура в голубовато-пепельном плаще исчезла за поворотом. Она снова накинула капюшон. Прячет лицо? Почему? И зачем тогда ему показала… А глаза-то у нее чудесные – как безоблачное летнее небо. Но слишком хищный страшный нож и жутковатые повадки. Нет, пусть идёт своей дорогой, ремесленница…

Девочек в подмастерья не брали. Вилле вспомнил это, когда уже торопливо шагал по соседней улочке.

Часть пути до первого моста через канал Вилле проехал, догнав отошедший от остановки фабричный трамвай и запрыгнув на ступеньку позади площадки. Там уже висела гроздь мальчишек, которые, впрочем, привычно потеснились. Один, конопатый и без двух передних зубов, поинтересовался у Вилле, не с жандармом ли он сцепился – вон, какое красное ухо. Вилле с ходу придумал историю о том, как случайно влепил мячом в жандармово седалище. Конопатый восторженно хлопнул его по спине и угостил ириской. Вилле повеселел. Образ неприятной встречи побледнел, полустёрся – ну, девочка в ремесленном плаще, ну, с ножом и странная, так мало ли в городе странных людей… Правда, что-то такое она сказала про дикарей, вернее, возмутилась, когда Вилле сказал. Может, её родители из того сумасшедшего комитета, который ратует в Совете земель о предоставлении дикарям автономии? Чокнутые. Каждому школяру ясно, что южные дикари не способны к созданию государства. Всё, что они умеют – это грабить, жечь и пакостить. К тому же, Юг – это исконные земли королевства. С чего их отдавать, даже под частичное управление, каким-то неотёсанным тупицам? Трамвай прозвенел, отгоняя с рельсов замешкавшегося возчика телеги, гружёной досками. Солнце косо лилось через островерхие крыши. Конопатый парнишка рядом принялся насвистывать песенку. Жаль, что скоро пришлось спрыгивать, потому что трамвай шёл на западную окраину – вез усталых рабочих домой с ночной смены. Конопатый помахал Вилле рукой, и тот подумал, что трамвай сейчас, возможно, увозит его неслучившегося друга. Хотя судьба – хитрая штука, может, ещё и столкнет. Как и с той девочкой. Только пусть у неё в следующий раз не будет ножа, а лучше будет другое – настроение подружелюбней…

У почтового отделения Вилле увидел гвардейцев. Рослых, с ружьями за спиной, в идеально отутюженной форме. Увидел, обмер и присел за косо стоящим одним колесом на тротуаре бело-зелёным автомобилем почтальона. Гвардейцы шумно болтали и пили воду из кувшина, который вынесла им темноволосая девушка-служащая. Это, скорее всего, был вспомогательный пеший отряд, направляющийся к мосту. Все мосты в городе и за ним охранялись гвардейцами. Вилле поискал среди гвардейцев знакомые лица, не нашёл и чуть успокоился. Отправка домой пока откладывалась. Теперь самое главное для него было – перейти мост и остаться неузнанным. Тогда как все фургоны и автомобили на мостах досматривали, – насколько серьёзно, зависело от степени подозрительности вида возницы, водителя и пассажиров – то на пешеходов обращали внимание меньше. Если они, конечно, не были закутаны с головы до пят и не имели ярко выраженной южной внешности – и Вилле подумал о девочке в плаще. Хотя ей, желтоволосой, чего бояться, а плащ наверняка снимет… Он же собирался пристроиться позади какой-нибудь компании – семейной или мальчишеской, чтобы сойти за отставшего сына или за одного из фабричных огольцов. Не спросил у конопатого, собирается ли он на праздник, а если вдруг не собирался бы, то Вилле бы его уговорил… На всякий случай убедившись, что гвардейцы вспомогательного отряда повернулись к нему спиной, заигрывая с краснеющей служащей, Вилле быстро миновал почтовое отделение. Он углубился в очередной лабиринт предместных улочек, где среди домов уже начинались торговые лавки и мастерские, и шагов через триста почувствовал запах канала – илистый, влажный, прохладный.

Компания обнаружилась сразу же – добропорядочная семья мастерового. Высокий худой мужчина в выходном костюме сливочного цвета, его красивая жена и четверо детей. Старшие визжали и гонялись друг за другом, играя в пятнашки. Самый младший мальчик волочил за собой деревянный паровоз на верёвочке. Ступив на сбитые плиты моста, который изгибался над каналом, мальчик замешкался – его транспорт застрял колесами между камней улицы. Вилле подоспел до того, как мальчик поднял рёв, помог вызволить пленника и взял ребёнка за руку, на что тот отреагировал очень радостно и доверчиво: принялся рассказывать о своих взрослых планах – изобрести летающий поезд. Вилле слушал и кивал. Мать, обернувшаяся было к младшему сыну, улыбнулась Вилле. Они с мальчиком догнали её и пристроились в хвост. Глава семейства любяще ворчал на старших. Идя по пешеходному правому краю в неплотном потоке празднично одетых и весёлых людей, Вилле, как всегда с удовольствием, разглядывал балюстраду ограждения. Розовый мрамор, очень редкая вещь, гладкий, тёплый, поблёскивающий, выточенный в виде больших капель… За ограждением, под мостом, лениво застыли зеленоватые воды канала. К карнавалу его почистили – никаких бумаг и апельсиновых корок. Не так далеко был виден прогулочный пароход с белым дымком из трубы и огромным гребным колесом, из тех, старинных, что так обожают туристы: просмоленные тёмные доски, каюты с отделкой из дуба и меди, команда в фуражках с якорем и полосатые шезлонги на верхней палубе, где можно безмятежно вытянуться и наслаждаться коктейлем. На рейде стояли и маленькие яхты. Набережная, с обеих сторон обсаженная кипарисами, впитывала своей поверхностью солнце. Ещё час-два, и камень будет обжигать даже через подошвы. Красные крыши предместий оставались позади, дугой вытягиваясь вдоль кольцеобразной набережной. Вилле показалось, что в жёлтом мареве над ними он видит Стену. Это была неправда, Стена шла с южной стороны города, но в такие знойные летние дни иногда возникал мираж – будто отражение в воздухе. Тогда Вилле представлял себе, что город забран Стеной со всех сторон, как крепость. Город-крепость – это почти что город-государство. А вот дедушкина резиденция в него не войдёт – если только не решат захватить Стеной ещё и деревню, и поля, и реку… Мальчик, которого он вёл, просительно подёргал его пальцы.

– А что там? – мальчик, заметивший, куда смотрит Вилле, тоже увидел мираж.

– Это Стена, которая защищает город от дикарей. Только она не здесь, а с южной стороны. Здесь мы видим её отражение.

– Отражение в небе? – восхищённо спросил мальчик.

– Да. В горячем воздухе. Как в зеркале.

– А почему воздух отражает, как зеркало?

– Вот подрастёшь, пойдёшь в школу, – произнесла мать. – Узнаешь и нам всем расскажешь. Правда?

Она обратилась к Вилле и снова ему улыбнулась. Интересно, все мамы улыбаются так? Вилле нахмурил лоб, пытаясь вспомнить. Ему было три года, когда «Левиафан» рухнул в горах, поэтому улыбку своей он не знал, позабыл. Улыбка, наверное, тоже разбилась о скалы. Красивая жена мастерового что-то прочла на его лице. Она замедлила шаг, чтобы поравняться с Вилле, и погладила его по плечу.

На середине моста трое вооруженных гвардейцев проверяли блестящий вишнёвый автомобиль. Ещё двое сидели в маленькой будке из дерева, прячась от солнца. Эти смотрели на пешеходов. Все незнакомые, не те, кто бывает в особняке наместника, хотя дедушка с его отличной памятью несомненно знает всех своих подчинённых по именам. Старший из сидящих в будке, загорелый, с тёмным шрамом через бровь, проводил семью мастерового добрым взглядом. Досталось доброты и Вилле – он сразу почувствовал стыд за то, что вынужден таиться. Стыд, а ещё и горечь, и тоску: и у него могла бы быть такая большая семья, с которой он бы ходил на праздники. Но «Левиафан» упал, и ничего с этим не сделать. Один из винтов, говорил дедушка, до сих пор лежит в горном ущелье. Пастухи приспособились отдыхать под его искривлёнными, бросающими тень ржавыми лопастями.

Большая вытянутая тень висела и над улицей с этой стороны канала. Дирижабль, застывший в воздухе, казался снизу аккуратным, заострённым на двух концах овалом с наростами по бокам – работающими сейчас на холостых оборотах винтами. На брюхе кабины алел знак короны. Выдвижных турелей видно не было, и оттого у дирижабля пока оставался прогулочный вид. Однако такое мирное средство воздухоплавания могло снижаться над городом до уровня крыш и даже ниже, чтобы использовать находящееся на борту оружие, если участвовало в столкновениях с бандой южных дикарей. Хотя гораздо чаще, чем в городе, дирижабли использовались за Стеной. Что они там делали – патрулировали, поддерживали с воздуха сторожевые гарнизоны, Вилле точно не знал. Но, как и все вокруг, твёрдо знал другое: ни жандармы, ни королевские гвардейцы, которыми руководил здесь военный наместник, никогда не применяли силу и своё оружие против поселений южных дикарей, не обижали ни детей, ни женщин, потому что, может, дикари и необразованные грубые личности, но причинять им вред просто так никто не будет. Только тем, кто идёт на город с необъявленной, ведущейся уже много лет подлой трусливой войной. Только тем, кто первым поднимает оружие, и это уже не причинение вреда, а защита.

За мостом Вилле выпустил руку мальчика, чтобы, впрочем, тут же снова взять её и пожать, пообещав, что подумает насчёт работы кочегаром на летающем паровозе. Мать поблагодарила его за помощь: «Когда столько детей, за всеми трудно следить». Высокий худощавый отец наконец согнал старших в кучу. По неловкой паузе Вилле почувствовал, что женщина сейчас пригласит его пойти на карнавал с ними, и хотел было подождать, пока она скажет это, и согласиться, – семейство ему понравилось – как вдруг увидел мелькнувшее среди кипарисов знакомое голубовато-пепельное пятно. Та девочка или кто-то другой? Он сердечно распрощался с семьей мастерового и, торопливо шагая, чуть ли не срываясь на бег, поспешил вдоль набережной, где стояли скамейки, витые столбы фонарей и росли цветы на клумбах, презрев при этом широкую улицу – короткий путь через кварталы зажиточных домов ко второму каналу. Не зная толком, зачем он делает это. Разве зазубренный нож не дал понять, что Вилле не особо рады? А прямо сказанные слова? Вилле бездумно вытер со лба выступивший то ли от быстрой ходьбы, то ли от зноя пот. Пятно приблизилось. Невысокая, стройная фигура с маленькими кистями рук и ступнями, с заметным даже под тканью плаща изгибом талии – и как Вилле умудрился принять её за мальчишку? Это, без сомнения, была его знакомая из переулка, и в руке она что-то несла. Ящик с ручкой сверху, судя по всему, очень тяжёлый – на глазах Вилле фигура в плаще ученика стеклодува остановилась передохнуть, поставив ящик на крапчатые плиты набережной. Потрясла рукой, которая, должно быть, устала, оперлась другой о кипарисный ствол. Когда девочка уходила по переулку, никакого ящика при ней не было. Зашла куда-то, взяла, и теперь ей трудно нести. Надо бы подойти и помочь. Но у неё ещё и нож, котором в приступе непонятной злости она чуть не лишила Вилле глаза. Так что же делать? Вилле, тоже остановившись, в раздумьях потоптался на месте. В кипарисах орали цикады. По мостовой протарахтел открытый автомобиль-кабриолет. Вечерами на набережной было полно прогуливающегося народа, а сейчас – почти никого. Лишь треугольные столбы кипарисов, цветущие азалии и флоксы, пустые скамейки и чуть дрожащий воздух. И голубовато-пепельный упрямый плащ, который снова поднял ящик и поковылял, заметно клонясь набок. Решение пришло само.

– Ты надорвёшься, – догнавший медленно шагающую девочку Вилле бесцеремонно высвободил ручку ящика из вцепившихся в него маленьких пальцев. – Надорвёшь руку и не сможешь держать свой нож. Как ты тогда будешь им кого-то резать?

Пальцы выпустили ящик сразу же – с каким-то бессознательным облегчением, но тут же, словно опомнившись, крепко сжались поверх пальцев Вилле. Ладонь девочки была мокрой и жёсткой, с ощутимыми бугорками мозолей.

– Ты?! Отдай сейчас же!

Повернув голову, она ошеломлённо смотрела на него. Капюшон свалился с головы.

– Нет уж. Сама отпустила, – с улыбкой ответил Вилле.

– Я просто не поняла… задумалась… Отдай!

Она полезла за пазуху – за ножом, должно быть. Вилле поспешил вмешаться.