Идущие. Книга II

– Здравствуй, хулиганка, – добродушно сказал Хоурмен подошедшей Сенджи. – А этот скромный молодой человек – с тобой? Он выводит животом такие рулады, что королевский оркестр умер бы от зависти, не говорю уже об этих фальшивящих бездарях там, у помоста… С чем бы вы ни пришли, я рад вас видеть. Вот, возьмите-ка по рогалику, или по куску пирога, или мясную закрутку… Проходите, садитесь, тут у меня как раз две табуретки. Только осторожней – печка.

Хоурмен говорил мягко и как-то напевно, а напоминал собой совсем не пекаря – учителя. Не зануду вроде сухаря Жан-Жака, а мудрого и доброго преподавателя. Даже не из-за толстых очков и седой шевелюры – из-за общей манеры держаться. Интеллигентной, выдающей вовсе не ремесленное образование, и оттого, вкупе с большим различием в возрасте, фамильярное обращение Сенджи к нему казалось неуместным. Однако по пекарю не было видно, что он недоволен или ему неприятно. Пропустив гостей под свой навес-шатёр, он с гостеприимной готовностью сгрёб с одной из складных табуреток коробку с салфетками, с другой – поднос с бутылочками с сиропом, переместил их на стол и отвлекся, чтобы взять кондитерскими щипцами заказ, сделанный представительного вида пухлой дамой, – пару молочных бисквитов – и уложить его в бумажный пакет. Принял деньги, звонко отсчитал сдачу, выглянул из-за прилавка, чтобы посмотреть, нет ли ещё нацелившихся на его лоток покупателей, и наконец обернулся.

– Знакомь нас теперь, хулиганка.

Сенджи, уже впившаяся белыми неровными зубами в рогалик с абрикосовым джемом, указала на Вилле, неловко мнущего сквозь салфетку свою порцию и всё не решающегося откусить, и приглушённо, сквозь пропечённое до хруста тесто, пробубнила:

– «илле, – тут же, прожевав и проглотив, поправилась. – Вилле. Славный парень. Дал по безмозглой башке одному фабричному недоумку, лишив меня при этом удовольствия использовать свой нож. Но я не сержусь. Ещё знаешь что, Хоурмен? Вилле – внук Хлыста. Посмотри на него, правда похож? Ещё Вилле знает, кто я такая. Ещё он хочет узнать больше. А я хочу отвести его за Стену. Поможешь? А, да… Вилле, познакомься – это Хоурмен, лучший пекарь во всем королевстве. И злостный коллаборационист.

Злостный коллаборационист улыбнулся, вновь разгоняя морщины на потемневшем то ли от солнца, то ли от вечного жара печей в его пекарне добром и немного усталом лице. Он стоял, ссутулив и без того покатые плечи, отчего выглядел совсем невысоким, и Вилле обратил внимание на то, что так часто свойственных поварам и пекарям ожогов на руках у него не было.

– Очень приятно, Вилле. Ты действительно похож на своего дедушку. Ешь, не стесняйся… Убежал из дома на карнавал?

Поражённый такой проницательностью, Вилле молча кивнул и, чтобы не показаться невежливым после второго уже приглашения к трапезе, откусил кусок от рогалика. На колени тут же посыпались коричневые чешуйки слоёного теста. Но и ограничиться простым кивком было бы невежливо, поэтому Вилле приготовился сказать, что он рад знакомству, и заодно похвалить кондитерское мастерство добродушного Хоурмена, однако рот теперь занимала еда, и вместо слов вышел кашель. Сенджи похлопала Вилле по спине.

– Сначала прожуй, потом говори, бутылочный рыцарь. Как он этого фабричного… Хрясь бутылкой по нечёсаной тыкве, и всё – крепкий и здоровый сон. А потом ко мне в лодку прыгнул, чуть не утопил нас обоих. Интересно ему, видите ли, стало, когда я сказала ему, что город поджигают не люди из-за Стены.

– Одобряю, – произнёс Хоурмен. – Интерес – двигатель жизни. Но и ты, дорогая моя, сперва доешь-ка, прежде чем рассказывать мне ваши приключения, а то подавишься, и хлопать придётся тебя. У меня тут, кстати, есть мухобойка на полочке. Мухи тоже любят рогалики.

– Ладно, ладно…

Пока они с Сенджи ели, Вилле наблюдал за тем, что это такое – быть торговцем на городском празднике. Смотрел, как ловко и споро двигаются узловатые большие руки Хоурмена, заворачивая в белые салфетки булочки и сочащиеся сладкой начинкой треугольники пирога; слушал его добрый смех и шутки, обращённые к покупателям; один раз настороженно съехал со своей табуреткой поглубже под навес, когда к прилавку подошёл немолодой гвардеец, купивший мясную закрутку, а заодно придирчиво изучивший лицензию-разрешение, протянутую ему Хоурменом. Вилле спросил у Хоурмена, не тяжело ли ему работать одному.

– У всех моих работников сегодня официальный выходной, и мне не хотелось лишать кого-нибудь из них заслуженного отдыха. Они и так мне очень помогли привезти всё на площадь и установить навес. Нет, мне ничуть не трудно, потому что я это дело люблю, – Хоурмен заулыбался своим тёмным лицом. – А если нужно будет отойти, просто попрошу соседей присмотреть.

– Любит кормить людей, – пояснила Сенджи. – Все повара и пекари такие, наверное…

Вилле вспомнил про приснопамятную Гуанолию, старуху неуживчивую и ворчливую, которая гоняла его с кухни мокрым полотенцем и ругалась на служанок, как какой-нибудь столяр или башмачник. А ещё была скупа и считала своих господ по-столичному расточительными: подавала чай без сахара, жалела дорогие пряности на суп, резала грудинку такими тонкими кусочками, что они просвечивали, словно папиросная бумага. Дедушка подобной экономности не оценил – уволил. Так что повар повару рознь.

– Вы всегда были пекарем, господин Хоурмен? – несмело спросил Вилле. – Ну, то есть Сенджи рассказывала, что раньше у вас был ресторан или что-то в этом роде… Просто вы очень похожи ещё и на учителя. Или даже профессора.

Хоурмен рассмеялся.

– Вот как? Впрочем, мне говорили, да… Нет, сколько помню себя, столько и занимался готовкой. Правда, не только здесь, в городе.

– Вы тоже откуда-то с севера? – догадался Вилле.

– Можно и так сказать, – согласился Хоурмен. – Не совсем с севера, но приезжий.

Глаза у Хоурмена тоже были светлыми. Выцветшими, но светлыми, какими-то словно бы дымчатыми. Он поправил толстые тяжёлые очки, оставлявшие на переносице красную вмятину, и подмигнул Вилле.

– И не заканчивал я никаких университетов, и нигде не преподавал. Это друг у меня один был – учёный, умница, вот от него, наверное, чего-то и понабрался…

– А я о нём не слышала, – сказала Сенджи. – Ты не рассказывал.

– Повода не было, – пожал плечами Хоурмен. – А ещё столько лет прошло, хулиганка. У стариков иногда выпадает из памяти сам факт, что они когда-то были молодыми, не говоря уже о событиях, происходивших с ними в те годы, и лицах людей, с которыми они тогда дружили. Потом как-нибудь расскажу, пока не стал стариком окончательно, хе-хе… А сейчас рассказывайте вы. По порядку и подробно. Только потише…

Хоурмен опять выглянул из-за прилавка, осмотрелся, обернулся к сидящим под навесом гостям. Сенджи нетерпеливо потёрла руки. Хоурмен кивнул ей – никого нет, и встал вполоборота, чтобы скрыть их двоих от случайных глаз. Быстро, негромко, но удивительно детально и точно Сенджи рассказала ему всё – от первой встречи с Вилле в переулке («Прости, кстати, Вилле, что я так…» – внезапно смущённым голосом произнесла Сенджи, и Вилле смутился ещё сильнее, чем она, потому что уже, в общем-то, отправил то воспоминание о неприятном знакомстве с ножом в разряд несущественных) до того, как удобный путь к площади по стокам им преградила чья-то тяжело гружёная жёлтая лодка, и своего предположения о том, что это – пропагандисты. Хоурмен внимательно слушал и не прерывал, время от времени проверяя, нет ли поблизости других, нежелательных и чужих ушей. Вилле, так и не определившись для себя, надо ли ему вставить и свои пару слов, деликатно помалкивал. Сенджи, наконец закончив, утомлённо выдохнула и попросила разрешения взять ещё один рогалик.

– Бери, конечно, хулиганка… Значит, лодка и её пассажиры, а также их груз… да, очень даже может быть. Но меня гораздо сильнее обеспокоило другое. Поход за Стену. Сенджи?

– А как иначе? – возмутилась она. – Как иначе он поверит? Нет, Вилле и славный, и добрый, и он, хотя и был шокирован, так с ходу мои слова не отмёл, но…

– Зачем тебе это нужно? – грустно и очень по-доброму спросил Хоурмен.

Карнавал шумел, ржали лошади, а Сенджи смотрела на пекаря, приоткрыв в изумлении рот.

– То есть как это зачем? – непонимающе переспросила она. – Хоурмен! Ну, ты, такой большой и взрослый… такой, не обижайся, старый… и не понимаешь?

Пекарь покачал головой.

– Не притворяйся, – почти разозлилась Сенджи. – Чтобы Вилле, увидев всё своими глазами и выслушав людей с той стороны, рассказал об этом сам и здесь.

– Кому – дедушке? – спросил Хоурмен, и Вилле показалось, что он говорит с иронией.

Сенджи отмахнулась.

– Людям! Другим людям! Своему другу-фермеру, и другу-гвардейцу, и всяким деревенским босоногим и бесштанным, и почтальону, и лавочнику, и кузнецу – всем!

– Сенджи, – ласково произнес Хоурмен. – Но его же в лучшем случае поднимут на смех.

– Нет! – горячо возразила она.

Хоурмен вздохнул. Он хотел сказать Сенджи ещё что-то, что-то тяжеловесное, взрослое, видное, наверное, лишь ему и лишь с вершины прожитых лет, но остановил себя сам, быть может, напомнив себе, что разговаривает просто с девочкой-подростком. Поэтому заговорил словно бы в попытке найти слабую сторону её решения через другие доводы.

– Для городского жителя пустыня может быть опасна. Раз, – произнёс пекарь терпеливым учительским тоном, будто, загибая пальцы, показывал ребенку, как правильно считать.

– Да, я знаю.

– Даже если с вами пойдёт ещё кто-то третий – к примеру, я.

– Знаю…

– Меня там что, съедят? – неуклюже пошутил Вилле, но его не услышали.

– И по времени это затратно. Два. Как Вилле объяснит свое долгое отсутствие дома? – Хоурмен, сморщив лоб, заходил по маленькому пятачку за своим прилавком. – Пока он будет за Стеной, наместник поставит на уши всё королевство. Вилле, это твоему дедушке не в упрёк, я бы на его месте сделал то же самое…

– Да, – тоскливо согласилась начавшая что-то понимать Сенджи.

– К тому же, без предупреждения вот так появиться, – продолжил было Хоурмен и осёкся на недоговорённом предложении. – Три. Ярл…

– Он не воюет с детьми, – странно сказала Сенджи.

Вилле крутил головой от одной к другому, больше не решаясь вмешиваться. Дышал пряными запахами, – мускатный орех, кардамон, корица – мягким уютным теплом, слушал краем уха, как фон, праздничный и деловитый шум карнавала и совсем немного беспокоился. Совсем немного.

– А если вдруг захочет? – спросил Хоурмен. – Найдёт причину? Увидит – в прямом смысле слова?

Сенджи молча кивнула.

– Вот, то-то и оно, – словно обнаружив в их отрывистом, полупонятном разговоре то, что искал, Хоурмен остановился. – Нельзя идти сразу же, хулиганка! На горячую голову. Надо сперва, чтобы ты донесла до них то, что тут надумала. Хотя я, кажется, знаю – ты боишься того, что тебе просто не разрешат. Другое дело было бы – да, привести и поставить, так сказать, перед свершившимся фактом… Но это нехорошо. Опять же опасно. А вдруг ещё и очередная облава, а мы…

– А мы в неё попадём, – мрачно закончила Сенджи. – Самый жуткий аргумент. Нет, я такого не хочу.

И они оба замолчали.

– О главном-то я и не спросил, – вдруг заулыбался Хоурмен. – Вилле…

– Да? – вскинул голову тот, ожидая, что его спросят, зачем он сам решил пойти с Сенджи за Стену.

– Тебе понравился рогалик?

Вилле ответил: «Очень», и пекарь весь расцвёл.

А думал Вилле ответ на всё тот же так и не заданный ему вопрос о Стене, и был этот ответ простым – смотрящая на него с надеждой Сенджи. Думал и ощущал, как постепенно наползает на уши краска, и радовался почти малодушно, что Хоурмен спросил его о другом. Рогалик-то и правда вкусный. Где-то в тумане необязательных сейчас мыслей вновь стукнул молоточек: дедушка. А перед глазами вдруг возникли руки Хоурмена, который с недовольным восклицанием потянулся под прилавок, чтобы извлечь блестящую проволочными сплетениями мухобойку, и со свистом рассёк ей воздух, прогоняя прочь заинтересовавшуюся содержимым корзинок крупную чёрную муху. Этот свист… как от хлыста погоняющего лошадь возницы. Хлыст. Почему Сенджи назвала так дедушку?

– Сенджи, а почему «Хлыст»? – запоздало удивился Вилле.

Ушедшая подбородком в ворот своего плаща Сенджи, тоже глубоко задумавшаяся, отреагировала не сразу.

– Чего? А… так, прозвище. Люди за Стеной любят давать всем разные прозвища, – нехотя и расстроенно сказала она. – Потом я тебе покажу… причину прозвища… на лице Ярла… Хоурмен! Ну нельзя же нам теперь так просто взять и разойтись!

Пекарь погладил её по растрёпанным коротким волосам – по-родственному, по-отечески, и Сенджи, присмирев, опустила глаза и принялась выдёргивать нитки из верёвки-завязочки. Зашаркали ноги, послышался смех – прихотливые волны гуляющего человеческого моря выплеснули к прилавку очередных покупателей. Хоурмен, отвлекшись на них, дал время двум своим гостям поговорить друг с другом.

– Хоурмен прав, а я – дура, – шёпотом сказала Сенджи. – Совсем выпустила из виду… посчитала несущественным… У нас за Стеной ведь тоже есть человек вроде своего короля, Вилле. И ему может не понравиться, если я без разрешения приведу незнакомца.

– Я понял, – горько сказал Вилле. – Мой дедушка ему что-то сделал. И ваш Ярл может узнать меня… и что-то сделать мне, вместо того, чтобы принять и показать то, что хочешь показать мне ты… и не отрицай, Сенджи. Хотя, наверное, не так – не ему дедушка сделал, всем вам сделал, что-то очень плохое… Верно?

Сенджи потянулась и взяла Вилле за руку.

– Смотри, – прошептала она.

Она привлекла руку Вилле, зажатую в своей, к вороту плаща, и отогнула его, отгибая заодно и воротник коричневой, косо застегивающейся нездешней рубашки. На тёмной коже Сенджи, в том месте, где сходилось с шеей её островатое плечо, Вилле увидел мутный чёрный знак-клеймо – тот же символ, что был на брюхе у каждого дирижабля жандармерии, что красовался на печатях и гербе. Знак короны. Зачем это на живом человеке?!

– Мы все его носим, – тихо произнесла Сенджи. – Старики, дети, мужчины и женщины. Он обозначает собственность. Мы – рабы. Мы работаем на этот город – работаем в рудниках и карьерах, добываем мрамор, ртуть, серебро и медь. Вот то, что сделал с нами король, и то, что так рьяно бережёт твой дедушка. Нам всем это, конечно же, очень не нравится, а Ярлу – тем более, потому что он тоже северянин, бывший штурман на разбившемся в пустыне дирижабле моего отца, а ещё он в некотором роде наш глава, но это не помешало ему однажды получить хлыстом от Хлыста и стерпеть, стиснув зубы. Причина, почему все терпят до сих пор? О… Помнишь, что я говорила про подземные воды, выходящие ручьями за Стену? Это – наш единственный источник воды. Будем сильно артачиться, и бургомистр отдаст приказ открыть замурованные западные стоки, а наши южные просто засыплет. Циркуляция воды в городских каналах не изменится, только сменит направление – в высохшее сейчас русло бывшей реки на равнине к западу от города. А мы все погибнем. Вот, Вилле… Хочешь – верь, хочешь – нет, но, знаешь, мне было больно, когда эту штуку выжгли у меня на шее…

Она не плакала – быть может, не умела, и это тоже было страшно, как поставленное ей на кожу, словно на фабричную мебель, клеймо. Не умеющая плакать девочка, не умеющий плакать ребёнок – словно нанесённое извне повреждение, что-то отнятое, искалеченное, как потерянная конечность, рука или нога. Хоурмен, закончивший с покупателями, обернулся к ним и, увидев, как изменилось лицо Вилле, тут же потерял свою улыбку.

– Вон оно что, – пекарь всё понял. – Ты, хулиганка… Это было очень огорчительно для него – такие откровения.

– Знаю, – глухо сказала Сенджи. – Пусть унесёт с собой. И подумает, там, дома – хочет ли он увидеть подобное, когда – если – пойдёт со мной. Я ведь ему ещё и не то покажу. Ему, внуку наместника… Моему новому другу. Другу, слышишь, Вилле? Ты очень хороший.

Он слышал, но говорить ещё не мог. Хоурмен погладил по голове теперь его.

– Дети, – только и сказал пекарь.

Потом в руках у Вилле очутилась кружка, в которую Хоурмен налил ему из стеклянного термоса холодный анисовый чай. Вилле пил и слушал, не вникая, как пекарь и Сенджи тихо говорят о каких-то связных, кого-нибудь из которых неплохо было бы найти сейчас среди толпы и отправить за Стену, чтобы немного ускорить процесс принятого решения – необходимости рассказать о Вилле неведомому Ярлу. В небе рокотал, то стихая в отдалении, то опять приближаясь, дежурящий над площадью дирижабль. Гомонили и смеялись люди. Хоурмен с Сенджи вдруг тоже рассмеялись над чем-то, и пекарь, порывшись в кармане своего белого фартука, извлёк горсть монет и отдал собеседнице.

– Идите, погуляйте, посмотрите на выступления, купите себе что-нибудь – праздник, как-никак, – сказал Хоурмен. – И возвращайтесь ко мне через час-другой. Выпьем чаю, пообедаем, а потом я попрошу вас ненадолго меня отпустить – попробую найти связного. Да, хулиганка, лучше будет, если это сделаю я – ты ведь не всех знаешь… Поторгуете тут?

Сенджи деловито кивнула – ей, наверное, было не впервой помогать Хоурмену. Она встала и похлопала Вилле по плечу.

– Пойдём, бутылочный рыцарь.

Он нехотя заворочался. Мысли об увиденном на шее Сенджи и сказанном ей – «рабы» – ещё не отпустили его, и блеск карнавала, такой предвкушаемый утром, такой яркий и радостно принимаемый ещё полчаса назад, теперь поблёк, выгорел, потерял свою значимость и красоту. Какой карнавал, какое веселье в мире, где существуют такие ужасы? Хоурмен снова погладил его, по плечу и спине, произнес глуховато и мягко: «Бедняга», жалея Вилле – жалея не пострадавшего, просто узнавшего, хотя должен был бы жалеть Сенджи. Вилле, словно очнувшись, ощутил укол стыда.

– Да я-то что, я в порядке, – конфузливо забормотал он. – Просто оторопел… не верится…

Хоурмен кивнул.

– Это самый большой обман, который существует сейчас в нашем мире, официально сто лет как разделавшимся с рабским трудом. На уроках истории ты, должно быть, слышал про Конвенцию. Любой труд должен быть оплачиваемым… добровольным… допускаемым как мера наказания или, верней, воспитания, только к преступникам. Но даже каторжникам платят их гроши и отпускают в конце концов на свободу! Даже слуги, работающие в богатых домах, та самая сословная ступень, что не меняется из века в век, имеют право уволиться, если хозяева их обижают, и уйти искать местечко получше. А те, кто живёт за Стеной… им некуда пойти, Вилле. Позади них – мёртвая пустыня, на шее – клеймо, что выдаст их при первом же жандармском досмотре в городе, и ещё одно клеймо – южная внешность, кроме некоторых, конечно, таких, как Сенджи и Ярл… а ещё у них нет документов. Никаких, вообще – ни метрик, ни карточек. Документы им иметь запрещено. Куда они, такие неподтверждённые в самом своём существовании, сунутся в нашем бюрократическом обществе? Самые отчаянные, конечно, пытаются раздобыть подделку. Кому-то даже удавалось скрыться… перейти пески, переплыть море… В большинстве случаев это были одиночки – без родни, без семьи. Бежать, имея родственные связи – значит подписывать своим родным смертный приговор. Такое тоже случалось, к сожалению, но я не ощущаю себя вправе судить тех, кого довёл до отчаяния ад. Ладно, не будем больше… Бегите. Сегодня хороший день, только какой-то уж очень жаркий.

Пекарь выпустил их из-за прилавка и помахал рукой вслед. Сенджи, явно желая немного отвлечь Вилле от того страшного, что рассказала ему и показала, предложила подобраться поближе к ратуше. Сегодня на неё был открыт свободный вход, и можно было влезть на самый верх, туда, где колокол и часы, потоптаться на узком балкончике, осматривая площадь и разноцветное колыхание шляп и голов, покричать и посвистеть, с благоговением полюбоваться пыльными балками, похожими на рёбра доисторического чудища, что уходили к треугольному своду крыши. Позвонить в колокол, впрочем, не вышло бы: управляющий механизм стопорили и даже отвязывали выполняющую декоративную функцию толстую, с канат, покрытую серебряной краской верёвку со шнуром на конце, чтобы не возникало соблазна, особенно у детей – зато само путешествие по винтовой полутёмной лестнице и собственно вид были чистой воды восторгом. Но Вилле, обычно не упускающий возможности забраться наверх ратуши, сегодня не особенно этого хотел.

– Тогда всё равно пойдём поближе к центру, – сказала Сенджи. – Там, под ратушей, кузнечные палатки и тир. Тебе бы сейчас развеяться, а не сидеть угрюмым стариком… Умеешь стрелять из лука?

Вилле признался, что нет. Сенджи просияла:

– Так я тебя научу. Пошли!

Разбойники, вспомнил Вилле, когда спешил за схватившей его за руку Сенджи сквозь толпу, и слегка повеселел. И правда ведь, надо уметь отстреливаться. Он даже улыбнулся довольно, представив, как ловко пущенной стрелой выбьет у кого-нибудь из них лук и превратит незадачливого разбойника в вычитанный из дедушкиных старых книг смешной образ – «булавочную подушечку». Только тогда надо будет отобрать и колчан – он снова замечтался, вольно или невольно, но возвращаясь к своему утреннему беззаботному состоянию. Сенджи, обернувшись, заметила это.

– Правильно, держи нос по ветру, Вилле. Лично я не из тех слабаков, про которых тебе говорил Хоурмен – ну, тех, кто трусит и сбегает. Я верю в то, что наше положение рано или поздно изменится, и готова за это бороться. Я люблю свой дом, несмотря на всё, что с ним сделали. Тебе, я думаю, он тоже понравится – там ведь не одни безжизненные пески и солнце… Там есть и цветы, и трава, и древние скалы с рисунками, и таинственные подземные пещеры, а ночью небо – всё в звёздах… Бесконечный, бескрайний звёздный простор – ни в одном городе ты ничего подобного не увидишь. Небо я тоже люблю – в нём летал мой отец. Когда-нибудь и я построю себе дирижабль.

– Капитан Сенджи… Возьмёшь меня к себе?

– Кочегаром, – Сенджи милостиво кивнула.

– Кочегаром мне уже предлагали, – улыбнулся Вилле. – Причем на кое-чём покруче, чем простой дирижабль.

– Это кто? – Сенджи насторожилась. – Что за конкуренты, о которых я не знаю?

– Небесные железные дороги. Летающие паровозы и прочее в том же духе. Пока, конечно, это всё секретно и в разработке. Но, глядишь, лет через десять-пятнадцать…

– Паровозы не летают, что за ерунда…

– Будут, – пообещал Вилле. – Там человек решительно на это настроен, и я в него верю. Так что, Сенджи… Придётся тебе меня переманивать.

– Сначала заслужи, – шутливо проворчала она.

Они потолклись у кузнечных рядов, где грохотали молоты на наковальнях и вился в воздухе белый густой пар. Крепкий кузнец в ярко-алой рубахе опустил, удерживая щипцами, в оцинкованное корыто с водой только что сотворённую из раскалённого металла розу, пульсирующую всеми оттенками красного и оранжевого, и присоединил её к стоящему в высокой вазе букету из таких же железных цветов. На дощатых стендах были развешаны приклёпанные цепями к специальным крючкам – чтобы не стащили – кинжалы, сабли и кортики, арбалеты и метательные ножи, кольчуги и диковинные шлемы – образцы того, что можно приобрести для себя. Главным образом декоративные, конечно, чтобы на стену вешать и любоваться, изукрашенные, в позолоте и эмали, совершенно недоступные по стоимости для рядовых зевак. Вилле разглядывал сабли и думал, что у него однажды тоже будет подобная – только настоящая, боевая, а уроки владения саблей должны начаться уже этой осенью. Интересно, кто его будет учить. Хорошо бы, Марк, но это маловероятно – тот всё-таки не преподаватель, а простой гвардеец… И что же потом – с этой саблей за Стену, в неведомый, неизвестно для чего проводимый рейд? Что там делают гвардейцы: подавляют бунты клеймёных рабов на каменоломнях, выступают в роли надсмотрщиков… Внезапно замутило, стало противно и горько глядеть на эфесы в филигранной чеканке, на обтянутые бархатом ножны, и Вилле потянул Сенджи прочь, к полосатым навесам над тиром. Лук и стрельба из него с гвардейцами не ассоциировались.

– Знаешь, не пойду я ни в какие гвардейцы, – сказал он Сенджи.

– Но ты же хотел, – не поняла она.

– Мерзость это, – грустно произнёс Вилле. – Ты даже не объяснила ещё, что там на Юге делает гвардия, а мне уже мерзко и тошно.

– И что же это получается: единственный честный гвардеец, единственный друг в сине-серебряном, и тот – бежать, сверкая пятками? – Сенджи вдруг возмутилась. – Ты прямо как эти… кто бросал свой дом и родичей, надеясь найти на чужбине свободу. Свободу не ищут, её – делают. И мы сделаем. Нас, не смирившихся, не покорённых, может, не так много, но мы есть, и у нас есть друзья. Эх, Вилле… За Стеной ведь тоже полно тихих и со всем согласных – только бы не запрещали кушать, а то, что бьют периодически, так это можно и потерпеть. Привыкли так жить и живут себе, и другой жизни уже не представляют, только на рудниках шесть дней в неделю, славя короля, бургомистра и гвардию. Там ведь такая ещё политика: город, мол, дал вам воду, глупцы, самое важное и самое ценное, а взамен, ради воды, все эти рудники – разве цена? Ага! А то, что до строительства города и Стены вода была, были ручьи и источники под землёй, которые пересохли, когда начали копать каналы, и лишь благодаря реке на северо-востоке вновь наполнились, этого уже никто не помнит, кроме горстки древних стариков, которым ещё их деды рассказывали. А кто сейчас стариков слушает? Вот-вот. Я зато слушаю, мне и отец рассказывал, показывал старинные карты… Поэтому не дури, Вилле. Это я была неправа, что хмыкала. Может, именно так, став гвардейцем, ты и сможешь помочь нам…