Фальшивый талисман (сборник)

– Разрешите, пан офицер, – попросил льстиво, – таких папирос мы здесь и не видели.

Майор щелкнул пальцем по пачке, выхватил папиросу, зажег спичку, дал прикурить старику, тот затянулся с наслаждением и сел на кончик скамейки рядом с Бобренком. Наверное, ему хотелось поговорить – да еще с таким большим начальником, – почтительно дотронулся мозолистыми и скрюченными от тяжелой работы пальцами до шляпы и сказал:

– Эта Стефка, что умерла, конечно, стервою была, но, если бы паны офицеры знали, какой у нее бимбер…

Бобренок не знал, что такое бимбер, но само слово понравилось ему.

А старик продолжал:

– Такого бимбера, извините, не найдешь во всех Жашковичах. Жаль, что умерла старая выдра, некому больше варить…

– Что такое бимбер? – спросил Толкунов.

Дед удивленно посмотрел на них, как на ненормальных.

– А-а, – сообразил наконец, – это, извините, по-вашему – самогонка, по-нашему же – бимбер, и варить его нужно умеючи, потому что из чистого продукта можно сделать такое, что без пользы организму…

– Без пользы, говорите? – улыбнулся Бобренок, но сразу же погасил улыбку: разве может быть весело на похоронах? А тут еще на тебя смотрит женщина в застиранной кофте неопределенного цвета, в огромных, не по ноге, бахилах. Она держала за руку девочку – беловолосую и голубоглазую, тоненькие, как спички, ножки ее утонули в таких же огромных и тяжелых бахилах.

– Пан, – вдруг спросила женщина, наклонившись к Бобренку, – извините, но когда она кончится?

– Что? – не понял майор.

– Когда мужья наши вернутся? – Женщина смотрела в глаза Бобренку просительно, будто и в самом деле от его ответа зависел конец войны, а девочка подошла к нему, посмотрела бездонными голубыми глазами, вдруг застеснялась и сунула грязный палец в рот, и эти глаза, тоненький палец и нелепые бахилы так разволновали майора, что к горлу подступил комок. Он поискал в сумке и, к счастью, нашел-таки два кусочка сахару, протянул их девочке, но та по-прежнему стояла в независимой позе с пальцем во рту.

– Бери, – подтолкнула ее женщина, – это же сахар. Давно не видела его и забыла, – объяснила майору.

– Ешь, пожалуйста… – Бобренок поднес кусочки на ладони, они лежали как-то сиротливо, но что он еще мог дать ребенку? Это все его сегодняшнее богатство.

Девочка наконец взяла сахар – деликатно, кончиками пальцев, – но все же не выдержала и засунула сразу оба кусочка в рот.

Бобренок затоптал докуренную папиросу и спросил у деда:

– А это кто? – Кивнул на хромого человека в гимнастерке, который как раз выходил из хаты.

Дед сдвинул шляпу на затылок и сказал кратко:

– Степан.

– Какой Степан?

– А Марусин.

– Ваш деревенский?

– А какой же еще?

– Что у него с ногой?

– С рождения…

– А-а… – Бобренок утратил интерес к человеку в гимнастерке. Спросил: – Что-то ваш председатель так задерживается?

– Ведь на все село осталось только три коня. – И добавил рассудительно: – Раньше гроб носили – тут и недалеко, – да мужиков нет.

За калиткой началось какое-то движение, майор решил, что наконец приехал председатель, но пришел поп. Он приплелся из соседнего села, старый и немощный, с желтоватой редкой бородкой, в обтрепанной, с бахромой, рясе, и женщины поползли за ним в хату.

– Старый! – сплюнул на траву дед. – Старый наш поп умрет, кто служить будет?

На улице послышался скрип колес – приехал председатель. Он вошел во двор, широко шагая, высокий усатый человек в вышитой сорочке, сразу заметил офицеров под грушей и круто повернул к ним. Шел, приветливо улыбаясь и протягивая левую руку, поскольку правой не было.

– Гавришкив, – представился он, – Федор Антонович. Здешний председатель сельсовета.

Бобренок с удовольствием пожал крепкую и шершавую руку, а Толкунов спросил:

– Давно демобилизовались?

– Три месяца назад.

– Сержант?

– Старшина.

– Неплохо, – похвалил Толкунов и сказал деду, с интересом прислушивавшемуся к разговору: – Идите, дедуля, а то поп заждался.

Старик спрятал подаренную папиросу под ленту шляпы, встал, кряхтя, и пошел, оглядываясь: идти ему явно не хотелось. Председатель сел на его место, достал кисет. Бобренок предложил ему папиросу, но Гавришкив отказался, объяснив, что уже привык к махорке и все остальное не употребляет. Удивительно ловко свернул из заготовленной ранее газетной бумаги толстую самокрутку и задымил, пристально поглядывая из-под густых бровей на офицеров.

Бобренок показал ему удостоверение, старшина внимательно изучил его и спросил по-деловому:

– Чем могу служить?

– Вы местный? – уточнил Толкунов.

– Нет.

– Откуда?

– Из соседнего села.

Ответ разочаровал Толкунова, уголки губ у него опустились, и лицо стало пасмурным, посерело. Наверное, Гавришкив понял, что именно не понравилось капитану, поскольку добавил:

– Я на войне с июня сорок первого, товарищ капитан, имею два ранения и четыре ордена.

– Мог бы носить гимнастерку с боевыми наградами. – Толкунов кивнул на сорочку.

– Чтобы все на селе знали, какой герой?

– А что в этом плохого?

– И так знают, – пояснил председатель. – Однако тут вокруг видите какие леса! И в людей с орденами стреляют из-за деревьев.

– Испугался?

Старшина нахмурился:

– Извините, вы по какому делу?

Бобренок постарался хоть немного сгладить резкость Толкунова.

– Капитан имел в виду… – начал деликатно майор.

– Знаю, что он имел в виду, – перебил его сердито Гавришкив. – Однако ж капитан, наверное, не каждый день бывает в наших местах, а здесь стреляют даже в сельсоветские окна… И без этого, – вынул из кармана гранату, – да без автомата в лес и не суйся.

Конечно, он не знал, что у Толкунова на счету почти три десятка задержанных диверсантов, но Бобренок не имел права ничего объяснять старшине и только поинтересовался:

– Бандеровцы приходили в село?

– Еще нет, а в Кодрах были позавчера, – махнул культей на лес, – в пяти километрах. Но береженого бог бережет.

– Посторонних в селе нет? – спросил Толкунов, решив, очевидно, положить конец пустой болтовне.

– Кажется, нет.

– Почему – кажется?

– Село большое, за всем не усмотришь.

– Нужно спросить людей, – попросил Бобренок, – может, сегодня утром кто-нибудь видел хромающего человека. Или других людей. Возможно, военных.

Гавришкив не стал уточнять, кого имеет в виду майор, и это понравилось Бобренку: в конце концов, военный человек должен знать, что к чему, – чем меньше спрашиваешь, тем лучше.

Председатель докурил самокрутку почти до кончиков пальцев (они были у него желтые от никотина), наконец бросил окурок и произнес как бы нехотя:

– Слыхал я, Настька говорила…

– Что? – не удержался Бобренок. – Какая Настька?

Председатель объяснил:

– Есть тут у нас такая… Вымахала на сажень, никто замуж не взял, так злится. На женщин – особенно. Сегодня вот поносила Параску Ковтюхову. На рассвете видела – та к заброшенному сараю бежала. Настька, конечно, за ней, притаилась в овраге, промокла вся и замерзла, но не напрасно: увидела, как из сарая в лес человек пошел, Параскин любовник, а может, и бандера.

– Не сказала, что прихрамывал? – нетерпеливо спросил Толкунов.

– Нет, не сказала.

– А как бы эту Настю увидеть? – поинтересовался Бобренок.

– На кладбище. Могилу копает, больше некому, мужчин в селе нет, – пояснил Гавришкив, словно извиняясь. – Остались старики, дети да инвалиды. И похоронить по-людски некому… – Он не успел договорить, как дверь хаты распахнулась, начали выносить гроб.

Первым шел поп, размахивал кадилом и бормотал что-то, старухи крестились и кланялись, за ними несли гроб. Впереди подставили плечи Гавришкив и хромой Степан, дальше – женщины, они были значительно ниже ростом, и гроб как-то неестественно одной стороной был поднят кверху, казалось, что покойница хочет выскользнуть из него. Но все же гроб благополучно установили на телегу, положили рядом крышку, и траурная процессия двинулась по улице вниз, к речке, за которой виднелась старенькая деревянная церковь, окруженная могилами.

Бобренок с Толкуновым поплелись следом, сзади них пристроился только дед. Шел, еле переставляя ноги, но предложил-таки офицерам:

– Вы на поминки возвращайтесь, не пожалеете, бимберу полная бутыль, а кому пить? Бабы этого не понимают, им что бимбер, что казенка – все равно без пользы, извините…

Возле могилы стояла высокая худая, изможденная женщина.

Председатель понимающе переглянулся с Бобренком, офицеры отошли в сторону, сели на скамейку под кустом сирени и терпеливо дождались конца похорон, хотя Толкунов и поносил сквозь зубы проклятого попа, затягивавшего, с точки зрения капитана, процедуру.

Наконец председатель подвел к ним Настьку. Бобренок предложил ей место на скамейке, но она отказалась сесть, стояла, опершись на лопату с прилипшей землей, и глаза ее тревожно бегали.

– Расскажи, Настя, – ласково, почти нежно начал Гавришкив, – как ты утром Параску выследила…

– А зачем? – спросила Настька. Голос у нее был мужской, почти бас.

– Интересуются люди.

– А что интересного? Параска курва, все знают, что полюбовника завела, который жил с ней, не скрываясь. Может быть, это он и был…

– Может, – согласился председатель. – А ты не заметила, тот фертик, который из сарая в лес подался, не хромал?

– Может, и хромал. – Настька надавила большим солдатским ботинком, облепленным рыжей землей, на лопату, всадила ее в землю. – Только зачем Параске хромой?

– Когда вы видели Параску? – попробовал уточнить Бобренок. – В котором часу?

– А у меня что, часы есть? – Впервые Настька изобразила на лице что-то похожее на улыбку. – Темно еще было, чуть серело.

– Где живет Параска? – спросил Бобренок.

– Вы из Филипповского леса шли? – уточнил председатель. Майор кивнул, и Гавришкив пояснил: – Мимо ее хаты проходили, крайняя, почти в лесу.

– И бабуся у нее глухая?

– Да, плохо слышит.

Бобренок вспомнил молодицу и то, что она чего-то недоговаривала. Однако зачем ей среди ночи скрытно пробираться в сарай? Если парашютист вышел из Филипповского леса, сразу бы шмыгнул в Параскину хату.

– Вы точно видели, что из сарая на рассвете вышел мужчина? – спросил Бобренок у Насти.

– Не слепая еще. И Параска – сразу назад, в село…

– Ладно, – махнул рукой майор, – спасибо. Только вот что: о нашем разговоре никому, чтоб Параска не узнала.

– Конечно! – зло блеснула глазами Настя, бросила лопату на плечо и зашагала, как заправский землекоп, широко, по-мужски.

– Не верьте, разнесет по селу, как сорока, – заметил Гавришкив. – Болтунья…

Майор поделился с ним своими соображениями: он не мог представить, зачем бегать женщине ночью в сарай, если лучшего места для встречи, как в собственной хате, найти трудно.

Председатель подумал и сказал:

– Все правильно, у этой Параски голова на плечах есть. Мы со Степаном – вон, видите, поехал, – показал пальцем на хромого, который в это время отгонял телегу в село, – возле Параскиной хаты засады устраиваем. Бандеры если придут, то с той стороны. Мы там и вертимся…

– И Параска не могла не знать этого?

– Конечно, глаза же есть… Да и не прятались мы от нее. Там за двором стог стоит, так мы в нем…

– В эту ночь сторожили?

– Нет.

Бобренок быстро прикинул: человек из леса наверняка не мог знать о засаде – шел в село и завернул к Параске, а та отправила чужака в сарай, потом и сама подалась туда. Майор переглянулся с Толкуновым. Правда, были случая, когда абвер забрасывал шпионов на заранее подготовленные явки, забрасывал иногда людей и из местных, которые могли бы использовать своих родных и знакомых. Спросил у председателя:

– А как она, Параска? Ничего за ней не водится?

Гавришкив пожал плечами:

– Не слыхал… Хотя вот что… Я человек здесь новый, но дошло до меня: был у Параски парень… из окруженцев… А перед тем как наши пришли, исчез.

Это была хоть какая-то ниточка, за которую можно ухватиться, но майор, незаметно подмигнув Толкунову, отрезал:

– Пустяки… Эти окруженцы, что к девкам прилипали, давно уже в армии. Бывайте, старшина, – пожал левую руку Гавришкиву, – нам пора, машина ждет.

Действительно, «виллис» стоял на противоположном берегу реки, и шофер несколько раз просигналил, давая знать о себе.

Машина прошла по селу медленно и не таясь. Бобренок с удовольствием увидел стоящую на крыльце Параску. Женщина проводила «виллис» взглядом; они проехали так близко, что Бобренок заметил выражение ее лица – какое-то отчужденное и безразличное, а может, это только показалось ему, потому что Параска даже кивнула, и майор поднял руку, отвечая на приветствие.

«Виллис» остановился там, где из леса на проселочную дорогу вышел хромой, шофер Виктор вытащил брезент, расстелил на траве, и разведчики растянулись на нем, глядя, как хлопочет парень. Он поставил на брезент термос с крепким чаем, открыл банку тушенки, положил полбуханки хлеба – это был паек, но Виктор от себя добавил еще несколько помидоров и две луковицы – успел заскочить в Маневичах на базар.

– Готово, – сказал Виктор.

Толкунов перевернулся на живот, отрезал большой кусок хлеба, подцепил ножом из банки тушенку и стал жевать медленно, будто и не было изнурительной ночи и голодного дня. Не отрываясь от еды, спросил у Бобренка:

– Витька отпустим?

– Разумеется, чтоб машиной здесь и не пахло.

Толкунов посмотрел на часы:

– Пока не стемнеет, походим по лесу.

– Угу, – согласился майор и откусил от большого сочного помидора.

– Я думаю, – продолжил дальше Толкунов, – мы пойдем оврагом, я там приметил одно место, но не успел осмотреть.

С Толкуновым работать – одно удовольствие. Ни словом еще не обмолвились о деле, а уже понял Бобренка.

– Ты в сарае засядешь, а я – возле Параскиной хаты. Тот хмырь может раньше прийти, бери его сразу, Параска нам ни к чему, да и никуда не денется, а вот на ее ухажера мне хочется взглянуть, – сказал Толкунов.

– Не лучше ли нам двоим возле хаты?..

– Зачем?

– А если не один из леса выйдет…

– Девка что, зря дорогу в сарай проложила? Все туда пойдут. Я там приметил, когда возвращались: есть место, откуда и Параскина хата просматривается, и подступы к сараю. Я тебе на помощь всегда успею.

– Успеешь, – согласился Бобренок. – А если он или они к хате придут?

– Ну, с двумя я сам справлюсь, – произнес Толкунов, впрочем, Бобренок знал, что и в самом деле справится. – А если их будет больше, я тебе свистну.

– Договорились.

Они съели все, что выложил Виктор на брезент, и направились в лес. Толкунов повернул резко направо, и скоро разведчики спустились в неглубокий, но темный, с ручейком на дне, овраг.

Капитан выломал из орехового куста крепкую палку и раздвигал ею густые заросли, порой, как настоящий минер, тыкал заостренным концом в грунт. Майор шел метрах в пятнадцати от него, по другой стороне оврага.

Они прошли, наверное, с километр, овраг здесь поворачивал, начиналась довольно широкая поляна. Бобренок остановился на мгновение, ориентируясь, и тут Толкунову повезло. У самого оврага заметил на траве кучку свежей земли – она не могла оказаться здесь случайно (вообще ничего случайного в лесу, по глубокому убеждению капитана, не могло быть).

Толкунов опустился на колени.

– Есть что-нибудь? – спросил Бобренок.

Капитан только поднял предупреждающе руку, разглядывая землю. Осторожно снял верхний слой – земля была еще влажная, не успела просохнуть и рассыпаться. Итак, она оказалась здесь совсем недавно.

Толкунов внимательно огляделся вокруг, заметил слегка помятую траву и скошенный чем-то острым бурьян. Подошел, поднял кусок дерна, разгреб грунт и увидел шелк парашюта. Подозвал майора и показал закопанный парашют.

– Он выбирал землю пригоршнями и бросал в ручей, – пояснил, – немножко земли уронил. Если б не эта земля, никогда не нашли бы.

В тайнике лежал парашют, оставленный хромым, шелк был порван. Они приложили кусок, снятый с дуба, – все сходилось, и Бобренок подумал, что, наверное, самолет сбросил только одного парашютиста-шпиона, хорошо знающего местность.

Майор быстро сориентировался. Диверсант сделал небольшой крюк – метров триста или четыреста, – чтобы закопать парашют. Он решил поступить так – это сразу видно, – в горячке забыв о поврежденной ноге. Устроив тайник, поспешил в Жашковичи, но тут нога дала о себе знать. Перебинтовал ее, вышел на проселок и добрался до хаты Параски.

– Ну что, капитан, порядок?

Но Толкунов не склонен был разделять оптимизм Бобренка:

– Порядок будет, когда парашютиста поймаем.

– Дело техники.

– Не нравится мне все это.

– Почему же, есть след.

– От следа до дела… А здесь все как-то не по правилам. Когда это фрицы одного-единственного парашютиста сбрасывали?

– Но ведь Карий предупреждал – явно необычная операция.

– А если необычная, где подстраховка? Мог этот парашютист разбиться?

– Мог.

– И без рации. Как дать знать о себе?

– Рацию абверовцы могли оставить, – возразил Бобренок. – У той же Параски.

– Очень уж дальновидно, – сказал Толкунов не слишком уверенно. – Давай, пока не стемнело, еще немного походим.

Они прошли овраг до конца, обшарили все подходы к нему, но ничего не нашли.

Двинулись в Жашковичи напрямик. Лес здесь был не очень густой, подлесок вытоптали жашковичские коровы – трава росла высокая, и пастухам не было нужды далеко гонять стадо.

Скоро в просветах между деревьями увидели хаты, вышли на полянку и спрятались в орешнике. Дальше, к селу, тянулось лесное пожарище с пеньками и редкой порослью, лучшего места для отдыха не найти: все видно вокруг, и никто не мог подойти незамеченным.

Бобренок подложил под голову сумку, с наслаждением вытянул ноги.

– Как считаешь, если покурить?.. – спросил Толкунов.

Майору тоже очень хотелось курить. Конечно, этого не следовало бы делать – человек в лесу мог бы почувствовать дым.

– Давай, – согласился, – только осторожно.

Толкунов, ссутулившись, чиркнул зажигалкой, дал прикурить майору от своей папиросы; они прятали огоньки в ладонях и жадно затягивались – знали, что курить не придется всю ночь.

Потом легли голова к голове, замолкли, вслушиваясь в вечерние звуки засыпающего леса, и Бобренку показалось, что Толкунов задремал. Но капитан вдруг зашевелился, повернулся к Бобренку и прошептал:

– Война скоро кончится…

– Скоро, – согласился Бобренок радостно. – Вот Польшу пройдем, а там и Берлин! И конец нашим трудам…

Толкунов не согласился:

– Работа только и начнется…

– Скажешь такое!

– А разных гадов кто будет вылавливать? Дядя?

– А-а, ты вот о чем… – протянул Бобренок. – А я подам рапорт и демобилизуюсь.

– Ты что? – даже испугался капитан. – Ведь ты ас контрразведки, три ордена, кто тебя отпустит?

– Что ордена… – вздохнул Бобренок, но сам почувствовал, что не очень искренен, поскольку не был безразличен к своим наградам – два ордена Красного Знамени и орден Отечественной войны II степени заслужил честно и законно гордился ими.

– Ордена – это признание, – возразил Толкунов убежденно. – Ты это всерьез – о демобилизации?

– Решил.

– Глупость делаешь, – сказал Толкунов уверенно, – для тебя в армии все двери открыты. Два курса института знаешь сколько сейчас весят? Поступишь в академию, окончишь полковником.

Бобренок лениво потянулся и тихо возразил:

– Геолог я, понимаешь?

– Ну и что? А я работал в МТС.

– Если любишь свое дело…

– А я это полюбил… – Толкунов погладил свою кобуру. – Только мне труднее будет. Семь классов… Задержанные диверсанты – это и есть мой аттестат. Как думаешь?

– Еще какой! – успокоил его Бобренок. – Все тебе зачтется.

– Поймаем сейчас этого шпиона проклятого, – неожиданно перевел разговор на другое Толкунов, – и отоспаться можно будет. Я бы подремал немного.

– И я бы…

– У нас есть время поспать, – подумав, сказал Бобренок. – По сорок пять минут. Вначале – ты, а потом – я.

– Можно, – согласился Толкунов. – Сейчас еще в селе люди ходят.

Заснул сразу, спал тихо, как сова, и Бобренок подумал, как это ценно для разведчика: уметь так мгновенно расслабиться и заснуть. Он лежал и вслушивался в ночные шорохи леса: сонно пискнула из кустов какая-то маленькая пташка, бесшумно пролетел сыч и, усевшись на дерево, заухал тоскливо и жутко.

На миг и майору стало страшно, как бывало в детстве, когда оставался один в лесу – за каждым стволом чудится опасность…

Минуты тянулись долго, сон одолевал Бобренка, он с завистью смотрел, как тихо дышит Толкунов, вертелся и растирал себе щеки. Наконец наступила его очередь – майор свободно вытянулся под кустом, но сон как рукой сняло, и Бобренок долго не мог уснуть. Проснулся он от толчка, сразу сел, протер глаза и спросил:

– Который час?

– Одиннадцать.

– Пошли.

Они вышли к селу. Постояли немного под развесистым деревом. Параскина хата казалась безлюдной. Пробираясь по подлеску, обошли село и разошлись. Толкунов залег в огороде среди подсолнухов, а Бобренок устроился в полуразвалившемся сарае так, чтобы видеть подход к нему.

За огородами, окружавшими сарай, начинался луг с ручьем посередине, по его руслу можно было почти незаметно подойти к сараю, и Бобренок подумал, что сметливая Параска неслучайно выбрала это место для встреч.

В центре села лаяли собаки, где-то близко сонно запел петух, но сразу спохватился и замолк – тишина, и только уханье сыча доносилось из пущи.

Незнакомец вышел из леса ровно в двенадцать, перебирался от куста к кусту осторожно, пока не скрылся в лощине. Выскользнул из лощины напротив сарая, метрах в пятидесяти от него, постоял, оглядываясь, и направился прямо к Бобренку, притаившемуся за дверью. Он вошел в сарай смело и не таясь – был уверен в полной безопасности – и только вскрикнул, когда майор заломил ему руки.

– Тихо! – приказал Бобренок. Связал руки пришельцу и ловко обыскал его. Не найдя оружия, обыскал еще раз более внимательно и зажег фонарик, осветив лицо ночного гостя. Молодой, лет двадцати пяти парень, полнолицый, курносый, смотрит испуганно, и губы дрожат.

– Кто ты? – спросил майор властно. – И откуда?

Парень сморщился, чуть не заплакал и ответил обреченно:

– Иван Заглада, и документы у меня есть…

– Какой Заглада и откуда?

– Из леса… Там курень, и я живу…

Бобренок произнес строго:

– Быстрее! Всю правду и до конца. Когда забросили, с кем, какое задание? Настоящая фамилия?

– Заглада, я же говорю, что Заглада. Не убивайте меня!

Бобренок подтолкнул его в глубь сарая.

– Но я ведь не вру, и вы можете проверить…

– Говори, откуда и какое задание?

– Какое задание? Окруженец я и жил здесь в селе. В хате Параски Ковтюх.

Сейчас и майору стало ясно – поймали они не ту рыбу. На всякий случай пригрозил парню пистолетом, выглянул из сарая и почти столкнулся с самой Параской. Сразу же за ней из темноты вынырнул Толкунов.

Параска, очутившись между двумя мужчинами, метнулась в сторону, но от капитана не убежал бы самый быстрый диверсант, не то что женщина.

– Без глупостей! – приказал он.

Он подтолкнул Параску в сарай, где стоял в углу парень со связанными руками. Женщина бросилась к нему, обняла и заплакала.

– Что они сделали, Ивасик! – воскликнула. – Чего бросаетесь на людей? – обернулась зло.

– Вы знаете этого человека? – спокойно спросил Бобренок.

– Почему ж не знать? Муж мой.

– Как звать?

– Иван Заглада. С сорок первого у меня, и люди могут подтвердить.

Бобренок услыхал, как разочарованно хмыкнул Толкунов у него за спиной, и спросил:

– В какой части служили, Заглада, и как попали в окружение?

Парень вытянулся, насколько позволяли связанные руки, и доложил четко, словно своему ротному командиру:

– Сержант тридцать шестой гаубичной батареи восемьдесят первого артдивизиона. Нас окружили под Ровно, потерял своих и решил остаться. Был ранен в ногу и не мог идти… – добавил, потупившись.

– Почему не явился в ближайшую воинскую часть после освобождения?

Заглада шмыгнул носом, блеснул глазами на Параску и ответил виновато:

– Она не отпустила…

– Но ведь ты солдат.

– Солдат! Я ей говорил: должен идти к своим, она плачет – не пущу, потому что убьют… В лесу курень устроила, за болотом, там места глухие, никто не ходит, а ночью в сарае встречались.

– Дезертир! – вдруг зло крикнул Толкунов. – Дезертир и предатель! Пойдешь под трибунал, штрафбат обеспечен! Ясно?

Парень опустил голову:

– Куда уж ясней…

– Кто из деревенских может подтвердить, что он на самом деле окруженец? – спросил Бобренок у Параски.

Та наконец оторвалась от парня.