Впрочем, неважно. Нерасстанное (сборник)

Предисловие

Однажды, листая книгу Андрея Никульского «Ее Императорское Высочество Великая Княжна Анастасия Николаевна Романова», я обратила внимание на следующее свидетельство одного из лиц, участников трагических событий.

Он рассказывал, что после отступления большевиков из Екатеринбурга среди вещей ее высочества Анастасии Николаевны было найдено сочинение, которое она начала писать для своего преподавателя английского языка. Тема сочинения – стихотворение Браунглига «Эвелина».

«Девушка по имени Эвелина только что умерла. Она лежала в гробу очень красивая. Все ее вещи остались на своих местах, ничто не изменилось, даже сорванный ею цветок стоял в стакане, но уже начал вянуть. Когда она умерла, ей было шестнадцать лет. Один человек, который никогда ее не видел, но хорошо ее знал, любил ее. Он не мог рассказать ей о своей любви, а теперь она была мертва. Но он все-таки думал, что когда он и она встретятся в будущей жизни, когда бы это не случилось, то…».

Сочинение на тему стихотворения «Эвелина» не было дописано, но лучшего вступления к роману «Впрочем, неважно» трудно желать.

Прежде, чем читатель откроет первую страницу романа, хочу обратиться к нему словами замечательного русского писателя и патриота Лажечникова И. И.: «Попрошу читателя не взыскивать с меня скурпулезно за некоторые незначительные анахронизмы и исторические недомолвки и помнить, что я все-таки пишу роман, хотя и исторический».

Глава I

Час Х

«Писать о подвигах прошлого не имеет смысла без твердой веры в подвиги будущего».

Бог весть как это всё сделалось. Быть может люди искусства и все такие? Верно я не в праве причислять себя к последним, раз окончил один только год Суриковского училища, но как всё-таки работаю дизайнером… Впрочем, это неважно.

Мне всегда казалось, словно живу чужой жизнью и не терпелось домой – к своим. Словно был в разлуке с любезным отечеством, любезными лицами. Я так выражаюсь потому что мне нравится читать романы, писанные старинным слогом, да, признаться, и самому сочинять оные, кроме того…Впрочем, неважно. Перо отказывается служить, как скоро принуждаю его следить постылые предметы. Так коснусь их вскользь.

Я сидел с Германом в ресторане, что близ нашего ведомства. Герман – врач, очень удачливый в некоторых отношениях. К примеру – пользует президента, хотя не говорит о том, может и обязан молчать. Думает, я не догадываюсь. Смертельно болен раком, поддерживает себя тем только, что не лечится химией, а какими-то экспериментальными методами. И об этом молчит, думает тоже не догадываюсь. Хоть он всегда много и оживлённо болтает, большой молчун – лишнего ничего не произнесёт. Теперь он не замолкал уже без малого час, но я примечал – на душе у него сквернее обычного.

– Тебя что, вообще ничего кроме твоего проекта не интересует? – раздраженно поинтересовался он.

Я промолчал – мой проект, откровенно говоря, меня тоже не интересовал.

– Вот мы тут сидим, они все, – Герман кивнул на переполненный зал, – сидят, а «те»… Думают я не вижу, что на место меня станет Варельман? А что он сделал?

Я с удивлением взглянул на собеседника – таких откровенностей удостоился впервые, и в таком волнении никогда не видал.

– Что с тобой?

Герман сжал пальцы, что они хрустнули, понизил голос до шёпота:

– Час Х близок!

– Что за Х такой?

– Черт его знает! Вулкан, комета, вирус, мировая война – не всё ли равно, если всем конец!

– Значит никому не обидно.

Мефистофельский смех, от которого прямо-таки затрясся Герман заставил оглянуться на наш столик всех присутствующих.

– «Те» сбегут.

– На Марс что ли? Участь не завидная.

Новый взрыв истерического смеха.

«Все смертельно больные так боятся смерти, или только этот неврастеник?» – подумал я, а вслух сказал:

– Что же, Герман, видно Богу так угодно, рано или поздно, все ведь…

– Ты ничего не знаешь, – зашептал Герман страстно, – всякий там Марс и прочий космос – ширма, рисованная отчётность для планктона.

– Ты хочешь сказать, участники международной научной конференции в северной Каролине, еще сорок лет назад, зимой 2017 года, знали – современные знания о космосе сфальсифицированы? Ужели их теория плоской Земли, со стеною льда вместо Антарктиды по окружности, и центром на месте Северного полюса, подтверждается новыми исследованиями? Не могу этому верить.

– «Круглая», «плоская» – не в том дело! Какая разница, если дни ее сочтены! «Марс»! Какой идиот станет туда перебираться хоть и с горящего дома? Шило на мыло. Гиперскачок в прошлое, вот где разработки велись. Умно придумано! Информация полная, преимущества колоссальные, риск провала нулевой. «Те» в необходимом количестве – не менее пятидесяти, не более пятисот человек с некоторым оборудованием переправляются на несколько веков назад, небольшая спецоперация и они владыки мира. Да какого мира! Одна экология чего стоит! Никакой онкологии!

Герман всхлипнул и схватил стакан с минеральной водой на дне. Я поспешил наполнить его, причём вопреки обыкновенной моей аккуратности пролил половину на скатерть. Впрочем, это не важно.

– И что, далеко ли зашли эксперименты?

Теперь Герман не мог пожаловаться на моё невнимание.

– Так далеко, что в следующем квартале всё должно было быть готово.

– Да не задалось?

– Час Х наступит скорее, чем предполагалось. Энергии хватает на небольшой объём, скажем, размер гостиной в доме твоего начальника. Чёрт знает, как это на их языке зовётся, не знаю. А чтоб энергоэспри-объекты – людей то есть, перемещать, совсем мало. Больше трех человек на потянет. Президент антидепрессанты колет. Конечно, с такой куцей свитой, да одной какой-нибудь пусть и самой современной установкой, если даже и нейтронное оружие…

– Где это? – перебил я.

– Что «это»?

– Конструкция, которая перемещает?

Герман захохотал в третий раз.

– Ах, ты планктон. Какая конструкция? Простой компьютер в моём центре – ведь вся операция, так сказать, лечебная. Программу определенную запускает одно нажатие комбинации знаков, но рукой президента. Клавиатура биочувствительна. Детали не знаю – не моя компетенция, но, кажется, стены этой комнаты особенные, то ли из каких-то супер-частиц, отлетевших от каких-то супер-протонов, то ли ещё из чего, что формирует чёрную дыру. А может и враньё.

– Знаешь, как время задать?

– Время?

– Параметры, куда перемещаться.

– Система сама спрашивает. Но пока дальше четырехсот лет…

– Вполне довольно. Теперь президентовы пальцы. Система, надеюсь, не распознает биоизлучение, а только отпечатки? Их можешь достать?

Герман глядел во все глаза, выражение которых менялось удивительным образом, и наконец стало именно таким, какого я и желал.

– Варельман не должен стать на твоё место.

– Скажи, ведь ты тоже еврей, только зачем-то скрывал?

Я покачал головой.

– Разве похож?

– Нет, – честно отвечал Герман, – но ты и не планктон.

Я слегка поклонился.

– Сколько у нас времени?

– Около двух месяцев.

– Скажем – четыре недели. За это время – ложные пальцы – раз, супер-аптеку – два, с тебя и довольно.

– Что значит «с меня»? Ты ещё о ком-то думаешь?

– Герман, нас нигде не ждут. Но если мы окажем важную услугу высокой особе – осыплют всеми благами. Ведь ты добрый человек и не хочешь убийства невинных людей.

Герман утвердительно затряс головой.

– Весь сценарий беру на себя, а в качестве исполнителя нужен опытный боевик, проводивший спецоперации по низложению режимов, зачистке разных там террористических гнёзд.

– Знаю, знаю, – радостно закивал Герман, – охранник наш русский – Омега.

– Из «Омеги»? «Альфа» начинает, «Омега» кончает?

– Вот, вот.

– Устрой мне сегодня с ним встречу. Времени у нас в обрез.

Герман глянул на часы.

– К него обед через двадцать минут. Хочешь приведу сюда?

– Хорошо.

Как будто уже поздоровевший Герман побежал из зала, а я набрал номер лучшего своего приятеля – сына оперного певца Шарузского.

– Вот что, дружище, – сказал я, после обычных приветствий, – у меня к тебе нижайшая просьба. Так обяжешь, что по гроб жизни не забуду. Видишь ли, один, можно сказать, русский олигарх, имени пока не назову, чтоб не сглазить, заказывает виллу расписать у нас под Нью-Йорком.

– Поздравляю.

– Спасибо. У него готовится костюмированный банкет в стиле барокко. Меня тоже пригласили.

– Поздравляю.

– Спасибо. Только, понимаешь, ударить в грязь лицом нельзя, заказа лишиться могу, желающих много.

– Ещё бы. А певцы не нужны?

– Спрошу.

– Так чем могу помочь?

– Костюм Германа из «Пиковой дамы», или из комедий Мольера. Что-нибудь в этом духе. Костюмы для двух моих слуг – понимаешь заказчик хочет, чтобы всё было максимально приближено к реальности 18 века, аксессуары все, мелочи, тоже пригодятся.

– Не проблема. Только костюмы не испорти.

– Постараюсь. И ещё одолжение, уж будь до конца любезен. Помнишь, говорил у тебя знакомый в конном клубе преподаёт?

– Да.

– Закажи мне интенсив. Уроков 30. Эти три недели. Заплачу любые деньги. Кстати, о деньгах. Нельзя ли как-нибудь разжиться рублями 1724 года?

– Тоже для банкета? Да, капитально готовишься.

– Что делать, заказчик с прихотью.

– Верховую езду, пожалуй, устрою, а с деньгами не обещаю. Разве что наши «фальшивые» червонцы подойдут, которыми в театре на банк ставят?

– Подойдут, на худой конец, – сказал я, скрепя сердце, – а они хоть похожи на настоящие?

– Специалист только различит.

«А ну, как различит?» – подумалось мне, и вообще не хотелось прибегать к мошенничеству – с детства не любил.

– Нет, не надо, спасибо. Поищу настоящих, заплачу хорошо.

– Что это ты вдруг деньгами швыряешь? «За езду заплачу, за нумизматику заплачу». Хороший же контракт подписал!

– Да, не жалуюсь.

– Так насчёт меня не забудь. Когда банкет?

– Банкет точно пока не назначен, а, наверное, недель через шесть.

– Договорились.

– Самое главное, чуть не забыл – паспорт, бумаги какие-нибудь. На банкет только с документом соответствующим пускают. Ксерокс цветной получше сними с подлинника, а имя, годы, губернию – я всё сам вставлю.

Разговор с Омегой, как я стану называть вслед за Германом второго своего компаньона, был довольно затруднителен. Сначала дело пошло быстро – я объяснил, что изобрёл машину времени, обозначил задачу, стоящую перед Омегой, заметил, как хорошо ему за то заплатят, сравнил условия его существования нынешнего с предполагаемыми (Омега разразился бранью в адрес начальства «ничего не выслужил, грошовая пенсия…»), но дальше всё застопорилось.

– Конечно, не справедливо, а вот окажи ты подобную услугу персоне, о какой тебе толкую – вот ты уже и владелец сотен душ.

– Чего?

– Значит – людей. Они станут работать на тебя.

– Брешешь!

– Зачем же? У тебя будут усадьбы, слуги, всякие удовольствия. Например, домашние музыканты, дорогие лошади, собаки.

– Я такое не ем.

– И правильно делаешь. Я тоже не люблю. А в те времена и никто не ел собак и лошадей, они нужны были для охоты. А что до еды, то тебя станут угощать такими яствами, какие тебе и не снились.

– Брешешь!

– Видишь, работы не много – награда велика. Тебе и не такое приходилось исполнять, а что взамен?

Омега разразился бранью в адрес начальства.

– Именно. А она даст тебе такой чин, что ты станешь господином обширных земель и множества душ.

– Чего?

– Значит – людей. Ты будешь им приказывать, и они будут повиноваться.

– А чего у них есть?

– Во-первых, экологически чистые воздух, вода, продукты, во-вторых, у них есть добронравие, усердие. У многих во всяком случае.

– Чего?

– Усердие. Это такое свойство, когда подчинённый стремится угодить начальству, более чем того требует долг. Ведь от тебя будут зависеть их благополучие, достаток, самая жизнь. Удивительно ли, что твои люди станут наперебой тебе угождать. Ты до конца дней своих будешь пресыщен всем, что может дать природа, торжество гения художеств и науки.

– В смысле?

– Говорю, не будешь нуждаться, а работы – какой-нибудь час времени. Проникнуть в дом, выкрасть, спрятать в надежном месте. Пройдёт совсем немного времени – и враги её сами отправятся на эшафот. Тогда она сможет вернуться ко двору нового императора со всеми вытекающими для нас последствиями.

Как ты считаешь, сколько тебе потребуется человек для этого дела?

Омега выругался.

– Что я за сопляк? Никто мне не потребуется. Зачем лишний народ? На роту что ли делить барыш? Зачистить домишко – плёвое дело.

– Постой, постой. «Зачистить» не годится. Я уже объяснял – её содержат постоянно под наблюдением, в комнате дежурят солдаты, имеющие наверняка приказ лишить жизни важную пленницу в случае попытки её освобождения. Это раз. Второе – убийства лиц охраны, насилия – не будут одобрены самой персоной, о которой мы хлопочем. Она имеет отвращение к преступлению и преступникам. Стать таковыми мы можем решиться лишь в случае смертельной для неё опасности, исчерпав иные способы спасти её.

– Тогда газ.

– Опять нельзя. От газа более всего пострадает не охрана, но пленница, измученная лишениями. Мы не можем рисковать её жизнью и здоровьем. Опять всякие умопомрачительные для её века трюки среди бела дня вызовут ненужные толки. Пожалуй, в народе начнут толковать о сговоре пленницы с потусторонними силами, явившимися ей на выручку. Совсем нам лишнее. Потому учти, никаких вертолётов, огнемётов и прочей атрибутики.

– Это не атрибутика, а инструмент, – заметил мрачно Омега. Дело оказалось не таким простым, как представлялось на первый взгляд.

Мы порешили на том, что Омега самостоятельно разработает план похищения персоны, о какой я хлопотал, с его, так сказать, практической стороны, и сообщит мне все детали через неделю.

Надо ли говорить, что дни летели в непрерывных и энергичных хлопотах? Изрядная часть моих сбережений ушла на покупку золота (нужных червонцев достать не удалось), другая – на занятия верховой ездой, фехтованием, стрельбой, обзаведением подходящим платьем, предметами первой предполагаемой необходимости, наконец, на приведение в порядок собственной наружности. Я и всегда уделял последней должное внимание, но теперь, конечно, более прежнего. Понятно, я не хотел глядеться заморышем, состарившимся, так сказать, не выйдя из лет, когда к вам обращаются «молодой человек». Даже состоятельный житель мегаполиса перед кавалерами, глядящими с полотен Рокотова, Каравака, Матвеева как ни старайся, имеет родство с Толкиновским Смеогорлом. Оно явно прослеживается. Только ли наружное? Конечно, я не хотел походить на помянутого персонажа, а кроме того…Впрочем, неважно.

Иногда ко мне забегал Герман.

– Я всегда полагал, – говорил я, минутами сомневаясь в реальности происходящего, – время объектом неподдающимся эксперименту. Минувшая минута, как и тысячелетие, канула в вечность – ее уж нет.

– Заблуждение, не без причин поддерживаемое в умах толпы. Человеческое сознание не может вмещать несуществующих модусов. Выйдя в другую комнату, мы помним находящиеся в ней предметы. Они не уничтожены. Каждый временной отрезок – такая комната. Помнишь особенность, характеризующую представление о конце цивилизации во всех мировых религиях – времени не будет. Обычно это понимают, как непрерывное продолжение одного момента или состояния, что по-моему есть наижесточайшая пытка. Современные исследователи энергопотоков понимают это иначе – исчезнут преграды, созданные временем – еще одно новое положение в научном мире. Имею в виду действительно мир научный, а не ширму его, содержащуюся для планктона. Из того следует еще одно заключение: сознание человека не может быть эмоционально окрашено к несуществующим модусам. Биоэнергии, покидая материальные формы, заметь, то сказано весьма относительно, ибо абсолютно нематериален только Высший разум, создают направленный информационно-энергетический поток, который взаимодействуя…

– Герман, опыты в этой области противны Богу. Впрочем, как и во многих других областях. Как используются открытия? Далеко за примерами ходить не надо. Как скоро время начало поддаваться гению человеческого ума, в том уме уже созрел план порабощения собственных пращуров. Такого не знал никакой тиран. Ты никогда не задумывался, для чего многие века церковь запрещала беспорядочное развитие науки? Но, слава Богу, ты проговорился. Не случайно – мне.

– Фанатик!

Я мог бы возразить, что такое определение как нельзя лучше подходит самому Герману, почитающему прогресс – божеством, а служение ему – добродетелью, но как ссориться с ним не входило в мои планы, отвечал только:

– Извини, договорим в другой раз – тороплюсь на ипподром.

– По 10 часов в день скачешь! Не знаю, как ты еще стоишь, а особенно – сидишь.

Он был прав. Стоять, а особенно – сидеть, я мог с трудом, зато, делал заметные успехи в верховой езде. Продлись мои уроки дольше, вероятно, я не уступил бы лучшему жокею, но новый визит Германа положил им конец.

– Стала известной угроза проникновения в прошлое русского президента.

– А что, прошлого на двух не хватит?

– А кто даст гарантии, что от первого прикосновения к прошлому, оно не деформируется непредсказуемым образом? Надежность информации, успех обеспечены только первому. Впрочем, что до надежности, большой вопрос. Ведь практический опыт наработан только с перемещением в будущее: клетки с кроликами на неделю-две перемещали с запасом корма в нужное место, а потом до них «доживали». Смех! А с прошлым дело другое. Переместить можно, но как проверить результат? Да и трогать его, прошлое, все-таки боятся. Как бы там что не попортить до перемещения первых лиц. Энергию тоже экономить приходится. А то и на троих не хватит.

При слове «на троих» Герман захихикал возникшим у него привычным ассоциациям.

– Значит нам выпала честь послужить родине, во всяком случае – русскому президенту. Ведь где бы мы ни жили – душой всегда с Россией. Только вот Омега не готов.

Я знал, что объектом перемещения назначен аналог «Дештука 003–090», десантноштурмового подводного катера, служащего для операций в городских условиях. При помощи его Омега планировал подойти незамеченным к известному дому на Фонтанке и, по совершении захвата, скрыться, выйдя через Финский залив в какую-либо более или менее безопасную землю, долженствующую стать нашим приютом на опасные три года. Куда именно, должен был решить я. Однако проклятый «Дештук» находился, разумеется, не в омегином гараже, и чтобы добраться до него и снять координаты и параметры, тот требовал несколько времени.

– Мы не сможем переместить ничего, кроме вещей первой необходимости, что будут при нас. Выкрасть пленницу, думаю, для Омеги большого труда не составит, но вот исчезнуть со сцены вовремя, без современных средств, будет сложновато. Для меня это ничего не меняет, но тебя хочу предупредить – шансы на успех очень упали. Может останешься?

– Здесь у меня совсем нет шансов. Действовать надо скорее. Когда помещение начнут наполнять объектами перемещения, усилят охрану. Их хитрость в том, что комната «обычная», доступна почти всем медикам до последнего момента, на том и сыграем. У меня всё готово – биоперчатки, точнее бионапалечники, вышли довольно плотные, материла с биопсии хватило бы и на две пары. Надену – не подкопаться.

Наивный Герман! «Их хитрость» не ограничивалась доступностью роковой комнаты.

Несомненно, как только «рука президента» начала свою работу, в каких-то иных кабинетах о том поступило сообщение.

На дверь, забаррикадированную Омегой, обрушались такие удары, что было ясно – настоящий президент уже в курсе.

– Так значит это не твоя машина? Куда ты меня втянул?

– Быстрей!

– Система не закончила обработку данных.

– Ты же говорил, ввёл время и место!?

– Теперь обработка. Есть! Ваша радужная оболочка, смотрим сюда. Объём перемещения?

– Некогда! Пробел!

– Вот пробел и переместит.

– Быстрей! Они всё здание уничтожат!

– Вместе с драгоценной системой? Ну нет!

– Пошёл отсчёт.

– Долго ещё?

– Не знаю. Оставаться на месте до сигнала.

Омега сломал пломбу и бросился из комнаты по пожарной лестнице на крышу. Надо было обезопасить себя оттуда. В ту же секунду мы услыхали эклектический рёв из-за дверей – словно асфальт буравили. Свинцовая дверь дрожала, в ней появилась огненная брешь и стала расширяться в рамку круг замка.

– Подтвердите данные! Повторите код!

– Быстрее!

– Есть! Ждите сигнала…

Дверь падает, но мы уже на крыше. Обидно – не хватило какой-нибудь минуты! Меня охватывает полное равнодушие. К чему теперь все усилия? Почему не вернуться назад или не скинуться вниз? Последнее, впрочем, затруднительно. Крыша оказалась площадкой, окружённой непроницаемой оградой в несколько метров вышиной. Посреди неё стоит странный маленький самолёт. Омега машет из него. «Быстрей!»

– Президентский самолёт, – ахает Герман, – а я и не догадывался. Взлетает с места, как вертолёт и бесшумно, разгоняется до 3000 км/ час. Слыхать – слыхал, а вижу в первый раз.

Он успел захлопнуть дверь на крышу и ликует – спасены.

– Не горюй, у него знаешь какие системы, его не обнаружить. В Тель-Авив летим. У меня друзья там. Ну!

Я пожимаю плечами и сажусь на пол – не хочу в Тель-Авив. Герман хватает меня и тащит в кабину. Я машинально лезу в неё. Омега запускает двигатель. Дверь на крышу падает, люди в масках заливают её огнём, но мы остаёмся неуязвимы. Разве мы так высоко уже?

– Смотри! – кричит Герман не своим голосом.

Омега крупно ругается.

Нью-Йорка нет. Сквозь порывы низких облаков покачиваются плотной пеленой верхушки елового леса. Березовые, осиновые рощицы, кое-где полосы вспаханной земли. Раздвигая их, обрамленные регулярными посадками, ровными лучами дорог, черепицей, медью пестрят крыши особняков, темнеют, зеленеют, золотятся поля круг деревенек в 10–20 дворов, сверкает, извиваясь лентой река, за нею – другая, уже первой, и дальше – ещё одна, полноводная, заключенная в бревенчатые тиски, испещрённая парусами, с глядящимися в неё нарядными дворцами, с высоко вознёсшейся золотой иглой, увенчанной золотым же корабликом, с врезавшейся в воды её фортификацией. За бастионами видна многоярусная, крашеная в розовый цвет колокольня с золотым долгим шпилем.

– Петербург? – спрашивает Герман и протягивает мне платок. Я возвращаю его весь мокрый от слёз. Указывая опушку леса, не сразу нахожу сил сказать Омеге:

– Сюда, смотри чтобы не приметили.

Большой бревенчатый дом в два жилья, cусальным пряником глядятся резные белые подзоры. Тут же амбары, сараи, коровник, птичник, конюшни. И всё не пустое, подобно декорациям в театре, всё дышит, всё живо. Челядинцы снуют по двору. Один купает лошадей из ведра, другой метёт усыпанные щебнем дорожки, иные, их едва видно, трудятся над чем-то в саду, он зеленеет за амбарами. Что за воздух! Каждый вздох подобен глотку чудесной живой воды из русской сказки. Кощей и тот помолодеет с него и расцветёт полнощёким купидоном. А вот и он, чем не Купидон, – маленький мальчик в суконном нарядном кафтанчике, в башмачках с блестящими пряжками, красными каблучками, в льняных густых локонах, оттеняющих румяные щёки, спустился с крыльца в сопровождении почтенного вида и преклонных лет господина. Барское дитя с дядькою вышел на прогулку?

Но долго любоваться идиллией нельзя. Машину, не дай Бог, заметят. Мы оглядываемся – на улице, не мощёной, с неплотно стоящими палисадами, ни души. Со двора тоже ещё никто не видал, кроме Купидона. Да кто поверит малому дитяти? Мгновение и Омега скрывается в зарослях черёмух, в изобилие растущих подле ворот.

– Вечером близ её дома на Фонтанке. Я осмотрюсь. А вы припрячьте машину получше, и переоденьтесь. Говорил, одевайтесь со мной.

– Тебе идёт.

Купидон глядит во все глаза, дергает за рукав дядьку. Тот обращает взор на ворота, останавливает на мне. Я раскланиваюсь и как не в чём не бывало неторопливо шествую по дороге. Дядька отдаёт мне поклон и пожимает плечами в ответ маленькому барину.

Какой же это Петербург? Усадьбы средней руки расположены одна за другой, между небольшими перелесками осин, ольхи и берёз. Перед домом непременно французский парк, хоть в четыре дерева, но стриженных под вазы, шары, пирамиды. Никаких особенных красот – пропастей, гор, моря, но до чего хорошо! Аромат земли, всего растущего на ней, родной старины.