Лисьи броды

– Тут по «Отряду-512» в Маньчжурии! – Силовьев быстро извлек из сумки тонкую папку и вложил в руку шефа. – Их неделю назад наши десантники накрыли. Двенадцать японцев при штурме погибли, пленных нет, два грузовика прорвались через оцепление.

– Нужен полный…

– …список участников операции, протоколы допросов, отчеты – все тут, Глеб Арнольдович.

– Молодцом, Силовьев, – полковник раскрыл папку и хищно впился взглядом в верхний листок. – А по Максу Кронину? Что-то есть?

– По Кронину… неудачно. Он в «Гранитном» срок отбывал – урановый рудник в системе Дальлага…

– Отбывал? Почему прошедшее время?

Силовьев виновато поерзал на стуле.

– Погиб, товарищ полковник. Неделю назад. Обвал в штольне. С ним еще два зэка из уголовных и конвоир. Всех насмерть.

– Завари-ка мне бессмертник, Силовьев, – Аристов откинулся на подушку.

– Слушаюсь! – Силовьев с облегчением подскочил, выудил со дна сумки кипятильник, схватил стакан. – Водичка нужна. Туалет где, на этаже?

– Туалет в палате, – Аристов указал взглядом на дверь за спиной Силовьева. – Это Кремлевская больница. Для избранных. Избранные не ходят ссать на этаж.

– Понял.

Силовьев метнулся за дверь, вернулся со стаканом воды, приладил кипятильник.

– Тела нашли?

Багроволицый энкавэдэшник громко всхрапнул и шмякнул себя ладонью по лбу.

– Тела, товарищ полковник?..

– Тела зэка, погибших в «Гранитном».

– Так точно. Нашли.

Аристов прикрыл глаза, вслушиваясь в нарастающее бульканье кипящей воды.

– Товарищ полковник, сколько бессмертника на стакан?

– Сыпь весь. Бессмертника много не бывает, – Аристов открыл глаза. – Я не верю, что Кронин мертв.

– Почему, Глеб Арнольдович?

– Пункт первый. Кронин – особенный человек. Пункт второй. Утверждать, что он умер, можно, только если перед тобой его труп. Да и то имеет смысл убедиться, что у трупа отсутствует пульс. Пункт третий. Я видел Кронина живым вчера ночью.

– Где?! – Силовьев бухнул в стакан с кипятком пригоршню буро-желтых сухих цветков и растерянно уставился на полковника.

– Во сне.

– Но, товарищ полковник… Мне, к примеру, вчера бабуля приснилась. Она тоже особенная была, такие блинчики жарила, – Силовьев принялся энергично помешивать бессмертник, звеня ложечкой о стакан. – Вот уже три года, как умерла. Совершенно точно, я труп в гробу видел. Пульс, правда, не проверял…

– Перестань бренчать! – Аристов раздраженно поморщился. – Я не в своем сне видел Кронина!

– А в чьем? – Силовьев в последний раз робко звякнул ложечкой.

– В его.

– Не понял, товарищ полковник.

Аристов дернул уголком рта и ничего не сказал. Бесполезно. Из этой тупой шестерки ему не вырастить настоящего помощника никогда. И что бы он Силовьеву ни сказал и ни показал, и сколько бы раз тот ни становился свидетелем чуда, он все равно не сможет вырваться за рамки обыденности. Не сможет стать менталистом. Останется преданным, исполнительным рохлей, жующим блинчик или беляш и спотыкающимся в дверях. Он никогда не поймет. Никогда не заменит Максима Кронина.

А впрочем, Кронина не заменит никто. Макс великолепен даже теперь – живущий в плоском, необъемном, примитивном мирке, где все поделены на своих и врагов. Лишенный навыков, лишенный чудес, лишенный воспоминаний о чудесах. Забывший все, что он когда-то умел. Забывший того, кто его всему научил. Он, Аристов, с кровью вырвал из Кронина все чудеса, он оскопил и прогнал его, как провинившегося шелудивого кобеля… Но иногда – нет, не оттого, что скучал, а просто удостовериться, что Кронин по-прежнему под контролем, – он проникал в его сны.

Искусство входа в чужие сны – одно из самых опасных для менталиста. В чужие сны не ввалишься с улицы, вышибив дверь, не проскользнешь во тьме, поковырявшись в замке отмычкой. В чужие сны можно только шагнуть из собственных снов. Шагнуть – и не сорваться в промозглую пустоту, в которой лязгают жернова безумия и беспамятства.

Сон постороннего человека – как поезд, несущийся вдоль обрыва на полном ходу. Чуть не рассчитаешь, пытаясь запрыгнуть в него с другой стороны обрыва, – сознание твое навсегда перемелется в кашу, в межсонье, в предсонье, в гриппозную, тошнотворную путаницу обрывков воспоминаний, своих и чужих, и бреда, своего и чужого, в уродливую груду асимметричных фигур, осыпавшихся мозаик, несходящихся уравнений и не складывающихся в слова букв. А тело твое, парализованное, коматозное, с перекошенным ртом, со слюнями на подбородке, с расширенными зрачками, – да, тело твое доставят в больницу навроде этой. И врач с важным видом скажет: «С ним во сне случился удар», и даже не будет знать, насколько он прав.

Нет, прыгать в кронинский сон на полном ходу – это риск. Он знал менталистов, которые рисковали, вот взять того же Юнгера, например. Но Аристов не любил риск. Он любил точность расчетов. В сон Кронина он попадал не как каскадер – скорее, как стрелочник. Не прыгал через бешено гудящую пустоту – но четко и уверенно направлял свой собственный сон на общие пути их с Крониным воспоминаний, к той точке, где стрелки их видений пересекались, где бешеные составы их снов бесшумно и мягко входили в текучую ткань друг друга. К той точке, где им снилось одно и то же. И в этой точке Аристов ловко совершал пересадку – точнее сказать, он ловко оставался сидеть на собственном месте – в московском цирке, в первом ряду, рядом с Еленой и Юнгером, ее сводным братом, 21 июня 41-го года, – но просто это был уже не его, а кронинский сон.

Сон Кронина про тот вечер, когда он утратил контроль над собственной жизнью, когда он потерял сразу все – жену, и чудо, и смысл. Про вечер, когда Аристов лишил его всего разом. Про вечер накануне войны. Удобно, что этот вечер снился Кронину регулярно, повторялся снова и снова, кошмарной тенью скользя по кругу кронинского сознания, как мотоцикл по краю арены, лишь с небольшими вариациями в сюжете.

Обычно Елена сразу же исчезала, как только Кронин кидал свой нож, и после нее на сцене оставался сочащийся кровью распоротый апельсин. Случалось также, что нож входил ей в живот и пригвождал к черной стойке, как булавка бабочку-лимонницу. Она улыбалась и махала ему рукой, а изо рта ее вытекала ржавая струйка апельсиновой липкой сукровицы.

Однажды на сцену вместо Елены выбрался Юнгер. Он встал, раскинув руки, как на кресте, и сказал с этим своим мягким немецким акцентом – очень громко, со сцены сказал Кронину то, что в реальности когда-то нашептал ему в ухо:

– Я хочу увезти Елену. Ты хочешь тоже сбежать? Я говорю с тобой сейчас не как сотрудник абвера, а как брат твоей жены. Я не предлагаю тебе измену. Только свободу! У меня есть окно на границе, швейцарские паспорта…

И Кронин громко ответил «нет», и под рев и свист зрителей метнул в Юнгера нож, а Юнгер стоял на сцене с ножом во лбу и говорил ему, почти ласково:

– Ты Dummkopf. Фанатик. Ты погибнешь тут, Макс. Тебя поставят к стенке твои же дружки с Лубянки…

Чуть реже события приближались к тому, как все было на самом деле, и Кронин тогда метал свои ножи не в Елену, а в ассистентку по имени Аннабель, жена же смотрела на него из первого ряда. Потом он вдруг замечал, что ее место пустует, в антракте обнаруживал на зеркале в гримерке слово «прости», написанное ее почерком, ее красной помадой, и брел обратно на сцену, раздавленный, под хлопки и свист зрителей…

Аристов никогда не вмешивался в ход сна. Он спокойно сидел в зрительном зале, оставаясь полузнакомым пятном на периферии зрения и сознания, сохраняя инкогнито, – и уходил, когда ему становилось скучно или ткань сновиденья рвалась, распоротая острыми краями воспоминаний, к которым Аристов закрыл Кронину доступ…

Но вчера что-то внезапно пошло не так. Что-то неправильное происходило со шпрехшталмейстером, он слишком много на себя взял, перетянул на себя весь сон, и он был явно, очевидно двойным: в его словах, в его щербатом оскале, и даже в позе его отражался другой человек. И человек этот представлял смертельную угрозу для Кронина по ту сторону сна.

Смерти Кронина Аристов не мог допустить. Никаких сантиментов, никакой стариковской привязанности к ученику – просто чистый расчет: Максим Кронин нужен ему живым.

Так что Аристов впервые нарушил принцип. Вмешался. Он вернул контроль Максу Кронину на несколько жалких секунд, чтобы тот мог спасти свою жалкую шкуру, – и сразу же получил нож под ребра.

Что ж, любуйтесь на результат: остановка сердца, больница, лучший в стране кардиолог не понимает причины.

А причина проста: Макс Кронин великолепен. Даже теперь.

– Как мы себя сегодня чувствуем, Глеб Арнольдович? – Вино-горский, лучший в стране кардиолог, по обыкновению своему, прошмыгнул в палату бесшумно и незаметно, словно через одному ему известную больничную щель, и замер в метре от Аристова, беспокойно оглаживая пальцами усы и с насекомой осторожностью оценивая то ли состояние пациента, то ли степень исходившей от пациента угрозы.

– Мы сегодня чувствуем себя превосходно, – Аристов отложил принесенную Силовьевым папку. – Вашими стараниями, доктор.

– А мы что же, забыли, что нам нельзя утомляться? – Вино-горский неприязненно зыркнул на ссутилившегося Силовьева и одобрительно – на спящего энкавэдэшника. – Покой и сон – залог нашего с вами выздоровления. Распахиваем халатик…

Виногорский просеменил, наконец, к койке Аристова, пристроился рядом и прислонил к его груди трубочку фонендоскопа, хищно и нежно, как слепень – хоботок. Замер, вслушался в пульсацию крови.

– Превосходно… У нас с вами весьма любопытный случай… – Виногорский закрыл глаза и переместил хоботок в центр груди. – Нарушение ритма и остановка сердца на фоне полного здоровья… Симптоматика повреждения перикарда и кардиальной мышцы… Такую картину часто дает проникающее ножевое ранение…

– На вас напали, товарищ полковник?! – всполошился Силовьев.

– Молчим и не мешаем осмотру! Симптоматика ножевого ранения – но самого ранения нет! Кстати, а это у нас что за старенький шрамик? Интересная форма, напоминает китайский ироглиф «ван».

Хоботок фонендоскопа потыкался в три белесые горизонтальные линии, перечеркнутые посередине одной вертикальной. Силовьев дико скосил глаза на грудь шефа, стараясь не шевелиться и не поворачивать головы.

– Мы владеем китайским языком, доктор? – Аристов с интересом оглядел Виногорского.

– Знаю пару ироглифов. В девятьсот седьмом служил в Маньчжурии фельдшером… «Ван» – знак власти. Китайцы считают, у кого такой знак, с тем рядом смерть ходит. Как бы ни было, Глеб Арнольдович, наши с вами симптомы ушли в течение суток, это прекрасно. – Хоботок переместился чуть выше, к левой ключице. – Но в ближайшую неделю мы выписаться не можем никак. Наблюдение и покой – вот что нам с вами нужно, наблюдение и покой…

– Ну, раз нужно… Я всецело вам доверяю. Вы же личный доктор наркома, не так ли? – Аристов наградил Виногорского одной из самых своих дружелюбных улыбок и отметил, что хоботок беспокойно дернулся. – Раз уж вам удается решать все… пикантные, скажем так, проблемы со здоровьем наркома, и даже не по вашему профилю, то в моем уж случае…

Хоботок резко отлепился от шеи Аристова.

– Откуда вам известны?.. – Виногорский покосился на спящего энкавэдэшника и покрывшегося испариной Силовьева и не закончил фразу.

– Откуда нам с вами известны симптомы, тревожащие наркома? – Аристов запахнул халат и свесил голые ноги с кровати. – Так ведь вы же сами мне вчера рассказали, пока снимали кардиограмму, не помните? Я напомню. Вы сказали, он подхватил кое-что. Эх, все беды от женщин, верно?.. И теперь он через день приезжает на процедуры. Значит, завтра снова приедет. Так?

Виногорский отошел от койки Аристова на пару шагов, пригладил усы и замер, как насекомое, почуявшее опасность и притворившееся мертвым, но готовое укусить.

– Я не разглашаю информацию о моих пациентах.

– Вот и славно! – Аристов отхлебнул отвара бессмертника, довольно причмокнул и положил принесенную Силовьевым папку себе на колени. – Я вас не прошу мне больше ничего разглашать. Я прошу вас о маленьком одолжении, доктор. Когда завтра у вашего пациента закончится процедура, я хотел бы с ним переговорить. Очень коротко. Лично. Вопрос государственной важности. Это ясно?

Не дожидаясь ответа, Аристов деловито погрузился в изучение бумаг, словно сидел за дубовым столом в своем кабинете в костюме и галстуке, а не здесь, свесив с койки худые волосатые ноги.

Виногорский облизнул усы сухим языком и едва заметно кивнул:

– Посмотрим, что мы с вами сможем завтра сделать… для государства.