Книга Карпо Соленик: «Решительно комический талант» - читать онлайн бесплатно, автор Юрий Владимирович Манн
bannerbanner
Вы не авторизовались
Войти
Зарегистрироваться
Карпо Соленик: «Решительно комический талант»
Карпо Соленик: «Решительно комический талант»
Добавить В библиотекуАвторизуйтесь, чтобы добавить
Оценить:

Рейтинг: 0

Добавить отзывДобавить цитату

Карпо Соленик: «Решительно комический талант»

Юрий Манн

Карпо Соленик: «Решительно комический талант»

© Ю.В. Манн, 2018

© ООО «Новое литературное обозрение», 2018

* * *

Введение

Каждый, кто знаком с историей первой постановки «Ревизора», состоявшейся 19 апреля 1836 года в Петербургском Александринском театре, знает, сколько заботы и требовательности проявлял Гоголь к подбору состава исполнителей. И, вероятно, многие помнят следующие строки из письма Гоголя одному его черниговскому знакомому: «…Есть в одной кочующей труппе… актер, по имени Соленик. Не имеете ли вы каких-нибудь о нем известий? И, если вам случится встретить его где-нибудь, нельзя ли как-нибудь уговорить его ехать сюда?.. Данилевский видел его в Лубнах и был в восхищении. Решительно комический талант!»[1]

Перечитывая эти строки, невольно задаешь себе вопрос: почему мы так мало знаем о Соленике? Быть может, отзыв Гоголя вызван какими-либо случайными обстоятельствами (скажем, преувеличенной оценкой Соленика Данилевским) и не подтверждается другими свидетельствами? Нет, было время, когда о Соленике писали много. И писали, например, так: «Выполняя роли из произведений Грибоедова, Гоголя, Мольера, – Соленик, касательно заслуг своих в этом случае, стоял, быть может, наравне с этими писателями…»[2]

Наравне с Грибоедовым, Гоголем, Мольером! Даже если такой отзыв не вполне справедлив, художник, вызвавший его, достоин внимания. Но, как мы увидим в дальнейшем, подобные похвалы были не так уж преувеличены, и в этом случае значимость Соленика возрастает во много раз. Он представляет живой интерес для самого широкого читателя. Он заслуживает большего, чем это было до сих пор, внимания исследователей.

Насколько много писали о Соленике в современной ему театральной критике, настолько мало – в последующей научной литературе. Первую попытку собрать материалы об актере сделал дореволюционный театровед, энтузиаст изучения прошлого харьковского театра Н. Черняев; он опубликовал в газете «Южный край» за 1881 год (№ 274) статью, посвященную Соленику. В последующие годы появились два биографических очерка: Ол. Кисиля «Украiнский автор Карло Соленик» (Киев, 1928) и М. Дибровенко «Карпо Соленик» (Киев, 1951). Обе работы, особенно последняя, содействовали более правильному пониманию деятельности Соленика, но все же не содержали критического анализа всех имеющихся о нем материалов, не давали творческой биографии актера.

На русском языке за советское время вообще не было издано ни одной работы о Соленике. В общих же работах, посвященных истории театра, Соленику дается очень беглая, скупая оценка – а чаще всего даже не упоминается его имя. Не сказалась ли в этом некоторая инерция исследовательской мысли, привычка держать на примете определенный круг известных, уже «апробированных» фигур? И не беднее ли оттого наше общее представление о зарождении и развитии новых художественных направлений и стилей на русской сцене позапрошлого века?

Девятнадцатый век русского искусства необыкновенно богат, и творчество Соленика тому ярчайшее подтверждение. Мы убеждены, что если не наша книга, то последующие за ней другие работы покажут это наглядно и неоспоримо.

Глава I. Провинциальный артист

Здесь карьер ваш театральныйРазве можно сделать вам?Наш театр провинциальный,Смех и горе, стыд и срам!Д.Т. Ленский. Лев Гурыч Синичкин
1

В 10–20-е годы позапрошлого века по юго-западным губерниям России и Украины, из Курска в Харьков, а из Харькова в Полтаву, кочевала актерская труппа Ивана Федоровича Штейна – в ту пору это была одна из лучших провинциальных трупп, а сам Штейн – видным театральным деятелем. Родом немец, он соединил в своем характере чисто немецкий педантизм и пунктуальность с самозабвенной, поистине широкой любовью к искусству. Правда, особым актерским дарованием он не блистал, хотя и считался хорошим танцором, мимистом, а по другим источникам – еще и отличным фехтовальщиком. Но зато как антрепренер он долгое время не имел себе равных в провинции. Его серьезное отношение к делу, энергия, любовь к искусству – и это в то время, когда большинство антрепренеров смотрели на театр только с коммерческой точки зрения, – привлекали к нему и артистов, и зрителей.

Штейн не жалел средств, чтобы поставить театральное дело на широкую ногу. В 1816 году в Харькове, где его труппа проводила большую часть сезона, он построил вместительный деревянный балаган. Пригласил к себе лучших артистов, в том числе некоторых из Москвы, завел балетную «школу», в которую выписал мальчиков и девочек прямо из деревни, – и вскоре стал осуществлять такие постановки, что тогдашние театралы долго не могли опомниться от их великолепия и роскоши. Рассказывали, что в пьесе «Ивангое» участвовало до ста человек, причем «все в прекрасных костюмах и при соответствующей обстановке».

Облик Ивана Федоровича Штейна, каким он вырисовывается из воспоминаний современников, вполне совпадает с тем широко известным образом антрепренера из «Собачки», который позднее, со слов М.С. Щепкина, нарисовал Сологуб. Адам Адамыч Шрейн – так видоизменил писатель имя и фамилию Штейна – тоже был пунктуален, деятелен и предан искусству. Он, как хорошо помнит читатель, чуть было не стал жертвой этой своей пунктуальности и наивной веры в закон, чуть было не разорился и не пустил по миру всю труппу, да спас Поченовский, сообразивший, что от произвола городничего никуда не денешься и надо, пока не поздно, пожертвовать и собачкой, и тремя тысячами рублей денег.

Кстати, и нарисованная Сологубом фигура Осипа Викентьевича Поченовского, «трагического актера, оперного певца и первого комика», тоже имела в жизни реальный прототип, а именно Осипа Ивановича Калиновского, с которым Штейн одно время вместе держал антрепризу. Калиновский, по выражению одного современника, был «содержателем себе на уме»; он отличался изворотливостью, ловкостью, хорошо понимал обстановку, умел приноравливаться к властям – и этими своими качествами невольно оказывал Штейну неоценимую поддержку.

Была своя закономерность в том, что не одного замечательного русского актера приводила дорога в труппу Штейна и уж оттуда – на подмостки столичного театра. В 1816 году из Курска в только что открытый новый харьковский театр прибыл М.С. Щепкин, который прослужил у Штейна несколько лет. Во второй половине 20-х годов в труппу Штейна входил О.А. Петров, впоследствии знаменитый оперный артист, прославленный исполнитель партий Сусанина, Фарлафа, Бертрама. А в самом начале 30-х годов – вероятнее всего, в 1830 году – в труппу Штейна поступил Соленик.

Друг Соленика, харьковский литератор Рымов (его настоящая фамилия А. Барымов), в своих воспоминаниях об актере[3] писал: «Неизвестно… какими судьбами, в начале тридцатых годов, попал он (Соленик. – Ю.М.) в труппу Штейна, бывшего содержателя харьковского театра. Поступил он в нее сначала суфлером, но был им, вероятно, недолго». Автор статьи о Соленике, некто И.Н., тоже друг актера, указывал определеннее: «В 1830-м году поступил он в труппу Штейна… в должность суфлера…»[4] И оба писали, что на подмостки провинциальной сцены Соленика привела глубокая любовь к искусству, к театру.

Последнее обстоятельство, а именно то, что «Соленик… вступил на сцену из любви к искусству»[5], подчеркивал и Н.И. Костомаров, известный историк, также находившийся в близких отношениях с артистами харьковского театра.

Впрочем, вопрос о мотивах прихода Соленика в театр вряд ли таит в себе какую-либо неясность и не нуждается в увеличении количества аргументов. Куда важнее то, при каких обстоятельствах поступил Соленик на сцену, что предшествовало этому событию, как формировался его творческий облик и т. д. – вопросы, на которые мемуаристы отвечают, к сожалению, крайне скупо. Бедны и противоречивы сведения о детских и юношеских годах будущего артиста; только тщательно сопоставляя и отбирая факты, можем мы наметить основные, главные вехи его биографии[6].

Карп Трофимович Соленик (или, правильнее, Соленник – как указывает Рымов, располагавший «документами о его происхождении») родился в мае 1811 года в Лепеле. В ту пору это был небольшой живописный городок Витебской губернии[7], ставший несколькими годами ранее уездным центром. Отец Соленика служил уездным землемером и был по чину титулярным советником. В 1821 году, когда мальчику исполнилось девять лет, он стал вдруг потомственным дворянином: за его прадедом было признано дворянское происхождение, а сам род Солеников, вплоть до шестого поколения, внесен в дворянскую родословную книгу Белорусско-Могилевской губернии.

Долго ли жил Соленик в своем родном городе, мы не знаем. Очевидно, недолго; так, по крайней мере, можно понять из рассказа Рымова, который говорит, что чуть ли не вся жизнь Соленика протекла на Украине, ставшей для него «второй родиной». Известно, что примерно восемнадцати лет Соленик поступил на математический факультет Виленского университета. Он пробыл там недолго, от силы год или полтора, но даже этого небольшого срока было достаточно, чтобы многие современники потом говорили о нем как о человеке образованном – не в пример другим артистам. Университет в Вильно, слывший в те годы «польскими Афинами», давал своим воспитанникам действительно солидные знания, особенно в области естественных и математических наук. Но, конечно, не столько широтой образования Соленика объясняются эти почтительные отзывы о нем, сколько скудностью образования других актеров, в том числе и тех, которые оканчивали Петербургское театральное училище. К воспитанникам последнего принадлежал А. Алексеев, служивший одно время вместе с Солеником и писавший, что ум и «солидное образование» выделяли Соленика среди других актеров.

Мы знаем только одно свидетельство, которое противоречит сказанному: в 1841 году харьковский литератор А. Кульчицкий писал: «Добро б еще Соленик пренебрегал своими дарованиями, человек без образования; а то и лучшие люди пропадают здесь… Кронеберг Андрей, недалеко ходить. Бездельник, разбойник, винопийца!»[8] Но и это свидетельство может быть понято только в контексте. Кульчицкий сопоставляет Соленика с Андреем Кронебергом, сыном знаменитого профессора Ивана Кронеберга, человеком большой учености, знатоком и переводчиком Шекспира. Где ж идти с ним в сравнение Соленику с его столь кратковременным пребыванием в университете!

Что заставило Соленика уйти из Виленского университета? И Рымов, и – более определенно – другой мемуарист, И.Н., утверждают, что такой причиной была именно страсть к театру, пробудившаяся в нем еще на университетской скамье. Современный исследователь М. Дибровенко выдвинул иное объяснение: после разгрома польского восстания 1830–1831 годов и закрытия Виленского университета, явившегося одним из очагов восстания, Соленик в числе других студентов был переведен в Харьковский университет; но продолжать учение он не стал и поступил суфлером в труппу Штейна. Объяснение интересное, однако полное отсутствие доказательств не позволяет нам пока перевести его из области предположений в область установленных истин. Да и известным фактам это утверждение противоречит: так, например, распоряжение о закрытии Виленского университета было отдано 1 мая 1832 года, Соленик же, по указанию мемуариста И.Н., поступил в труппу Штейна еще в 1830 году.

…Итак, совсем еще зеленым юношей, с небольшим жизненным опытом, но зато с необычным для актера того времени образованием и неистощимой любовью к искусству, сделал Соленик свой первый шаг в театре. Он должен пока довольствоваться скромной ролью суфлера. Но вот и с ним происходит такой же случай, какой дал русскому и мировому театру не одного замечательного актера: неожиданно заболевает один из участников спектакля и, за неимением других подходящих лиц, роль поручают суфлеру – он-то, как никто, знает текст и, на худой конец, может выручить. Но суфлер не только «выручает», в нем вдруг открывается яркое, самобытное дарование – он собирает обильную дань рукоплесканий – и вот уже все поражены и говорят о рождении нового таланта. Именно так произошло с Солеником. «Однажды, – пишет И.Н., – по внезапной болезни одного из актеров – он взял сыграть роль в какой-то комедии, и роль довольно значительную». В Соленике «заметили талант», и «он переменил должность суфлера на актера».

Случилось это между 1830 и 1832 годами, потому что с начала 1832 года имя Соленика как актера харьковской труппы уже начинает появляться на афишах. Рымов говорит, что он располагал «харьковской театральной афишей 1832 г.» (мы можем датировать ее более точно – началом 1832 года, потому что со второй половины этого года труппа Штейна выступала в Курске), где имя Соленика встречается дважды: он исполнял роль слуги Провора в комедии «Неслыханное диво, или Честный секретарь» и суфлера Шепталова в пьесе «Странное представление, или Сюрприз публике».

Из этих двух пьес наиболее интересна первая – комедия Н.Р. Судовщикова «Неслыханное диво, или Честный секретарь». В начале позапрошлого века она пользовалась большой популярностью и считалась одной из лучших пьес русского репертуара. Часто ставилась она и в театре Штейна. В рамках классицистической комедии «Неслыханное диво…» давало довольно резкую сатиру на царскую администрацию, на систему правосудия, а вернее кривосудие, как это отчетливо было видно уже из фамилии главного героя – Кривосудова, «недавно пожалованного в председатели». Роль Провора, слуги Кривосудова, которую исполнял Соленик, являлась одной из наиболее сложных в пьесе. Провор внешне подобострастен по отношению к Кривосудову, льстит ему и притворно жалеет, а в душе ненавидит своего господина и всячески старается помещать выполнению его планов. Но он противодействует Кривосудову не как добродетельный слуга-резонер, который переходил обычно из одной обличительной комедии в другую. Это один из тех глубоко типичных образов слуги, который, будучи себе на уме, хорошо знает цену своему господину и умеет при случае поворачивать дело «на свой салтык». Словом, этот образ занимал видное место в комедии и предоставлял Соленику возможности для проявления его комического, сатирического дарования.

Дальнейшие шаги Соленика на сцене связаны со следующим важным событием.

Как уже говорилось, летом и осенью 1832 года труппа Штейна выступала в Курске. Приохоченные к театральным зрелищам еще Щепкиным, который начинал здесь свой творческий путь, куряне тепло принимали артистов. Обширный театральный зал, помещавшийся в доме Дворянского собрания, в центре города, никогда не пустовал. Приближалась зима, крещенская ярмарка – время, когда труппа Штейна возвращалась обычно в Харьков, но на этот раз курское общество, которое «сильно хотело иметь театр», всеми силами пыталось удержать актеров. Однако Штейн настоял на возвращении. И тогда в его труппе произошел раскол: главные силы вместе с балетом уехали в Харьков, а в Курске осталась только небольшая часть: старые актеры Завадский, Тарасов и несколько молодых, в том числе Рыбаков (выступавший еще под псевдонимом Львов) и Соленик. Возглавил труппу драматический артист Л.Ю. Млотковский, которому в скором будущем предстояло сделаться одним из выдающихся русских антрепренеров, достойным преемником Штейна. Вместе с Млотковским в труппу вошла его жена, актриса Л.И. Острякова-Млотковская.

Обо всех этих подробностях раскола мы знаем со слов журналиста и драматурга С.И. Турбина, очевидца описанных событий[9]. Кроме того, переданные им факты и сама дата раскола подтверждены рассказом другого курского старожила, «старого театрала»[10].

О том, какое место в новой труппе занял Соленик, мы также узнаем из воспоминаний С. Турбина и «старого театрала». В труппе Млотковского, говорит Турбин, «Львов (то есть Рыбаков. – Ю.М.) оказался трагиком, Соленик комиком и типическим актером в малороссийских пьесах…». «Официально Соленик считался комиком, – пишет „старый театрал“, – но так как новая труппа была очень мала, то ему пришлось играть все без разбора, и во всем он нравился и скоро сделался любимцем публики». И оба мемуариста подчеркивают, что переход в новую труппу означал решительную перемену в сценической судьбе Соленика; до раскола, отмечает «старый театрал», «Соленик в труппе Штейна был суфлером, да изредка являлся на сцене в качестве 4-го и 5-го воина, гостя, одного из народа, короче, в ролях без речей, а если и с речами, то самыми малословными».

Надо сказать, что последнее утверждение содержит в себе значительную долю преувеличения и противоречит известным нам фактам. Неверно, что Соленик был у Штейна только «суфлером и на выходах». Роль Провора, в которой Соленик выступал в 1832 году, за несколько месяцев до раскола, являлась, как мы видели, весьма существенной ролью в пьесе. Вспомним, что и первая роль Соленика, когда он заменил заболевшего актера, была, по утверждению И.Н., «довольно значительной». Штейн с его большой любовью к искусству, готовностью поддержать молодых актеров не мог не обратить внимания на Соленика. Но то верно, что с расколом и переходом в новую труппу перед молодым актером открылась куда более широкая и свободная сценическая дорога.

Чтобы правильно понять этот факт, надо помнить о тех трудностях, которые вставали обычно перед начинающим актером – особенно в провинциальной труппе. Выдвижение такого актера почти всегда в какой-то мере ущемляло интересы местной знаменитости, занимавшей сходное с этим актером амплуа, и антрепренеры не хотели, а подчас и не могли идти на это. В труппе Штейна уже было несколько талантливых комических актеров – в первую очередь должен быть назван Жураховский, служивший у Штейна еще вместе со Щепкиным: он был замечательно хорош в многих комических, а кроме того, и в «малороссийских», как тогда говорили, ролях и, по единодушному мнению мемуаристов, пользовался любовью публики. После раскола Жураховский уехал вместе со Штейном в Харьков, и молодой Соленик сразу же занял в новой труппе его место. Недаром С. Турбин подчеркивал, что уже в первых спектаклях Соленик «поразил Жураховского и тоже оказался превосходным Тарабаром» (это была роль Жураховского в «Днепровской русалке»).

Как складывалась дальнейшая судьба молодого артиста? Она была тесно связана с успехами новой труппы, которой куряне неизменно оказывали теплый, радушный прием. Дела Млотковского с каждым годом шли лучше и лучше. Этого нельзя сказать о содержателе харьковского театра Штейне: он все более увязал в долгах; на него все явственнее наступала угроза разорения, и наконец около 1835 года он должен был покинуть Харьков. 15 июля 1835 года, едва в Харькове простыл след Ивана Федоровича Штейна, курский городничий обратился к харьковскому губернатору с прошением разрешить содержателю курского театра Млотковскому, который своей труппой доставил публике большое удовольствие, открыть театр в Харькове[11]. Разрешение было получено, и к лету 1836 года труппа Млотковского перебралась в Харьков. Она расположилась в том же деревянном балагане на Сумской улице, в котором два десятилетия подряд давала спектакли труппа Штейна.

Вместе с Млотковским в Харьков приехал Соленик – приехал в город, где он начинал свой путь провинциального артиста.

2

Провинциальный артист… Нужно, чтобы это понятие ожило, обрело свои реальные контуры, – только тогда можно конкретно представить себе те условия, в которых развивался талант Соленика.

Была в русском водевиле первой половины XIX века излюбленная тема: провинциальному артисту, всю жизнь мыкавшему горе и сносившему оскорбления, вдруг удается покарать своих притеснителей и добиться успеха… Видно, немало пришлось испытать ему и в реальной действительности, если возникла эта своеобразная сказка об актерском счастье!

Мы знаем о тяжелом положении, в которое были поставлены в ту пору артисты столичных театров, – положение провинциальных артистов не могло идти с ним ни в какое сравнение. Вдесятеро возрастала их зависимость от произвола властей – городничего, полицмейстера, губернатора, наконец просто от какого-нибудь князя или графа, избравшего провинциальный театр объектом своего покровительства. Плотнее сжималось вокруг артиста кольцо предубеждений и предрассудков, заставлявших обывателей видеть в нем лишь жалкого «комедианта», «штукаря» и если не совсем «басурманина», то, во всяком случае, существо не вполне полноправное, второразрядное. Наконец, и сама актерская среда в провинции была в общем куда мельче, пестрее, случайнее:

Иной злодей недоучился –Куда? В актеры норовит!Иной все прожил, разорился –Пойду в актеры, говорит!Чиновник – тот в беду попался,В актеры с горести идет!Купец – пропал, проторговался,И тот уж в актеры ползет![12]

Это был тернистый, неблагодарный путь – путь провинциального актера. Его выбирали часто с отчаяния, с горя – как меньшее зло. Были и такие, которых увлекала перспектива «легкого заработка» и доступной славы, но очень скоро они понимали, чего стоит на провинциальной сцене и то и другое. Юношеские надежды рассеивались, оставались только разочарование, усталость и вечно раздраженное, легко уязвимое самолюбие.

«Надо также знать, – писал в 1845 году в статье „Тайны русских провинциальных театров“ водевилист Н. Коровкин, – что ни одному самолюбию нет столько средств наносить раны, как самолюбию артиста»[13]. Распределение ролей, из которых одни считались выигрышными для артиста, а другие заставляли его оставаться в тени, на втором плане; назначение количества репетиций; назначение жалованья и бенефисов – все это предоставляло неограниченные возможности для произвола и обычно крайне болезненно, тяжело переживалось актером. А сколько существовало более мелких причин и поводов для ущемления его интересов: необъективный отзыв в театральной рецензии, оскорбление со стороны какого-нибудь подгулявшего купца или помещика, наконец просто косой взгляд, брошенный покровительствующим труппе «любителем искусства»…

Очень редко несправедливости и гонения находили отпор в среде провинциального актерства. Это объяснялось и его неопределенным юридическим положением и тем, что вербовалось провинциальное актерство главным образом из людей низших сословий. Немало среди них было и вчерашних крепостных (известно, например, что по смерти графа Каменского, владельца крепостной труппы, множество отпущенных им на волю артистов заполонило собой провинциальную сцену; они так и слыли под названием «Каменьщины»[14]). От актерской провинциальной среды «пахло рабом», как хорошо сказал П.М. Медведев, долгие годы служивший на провинциальной сцене: «Могли ли они, еще близкие к рабству, отстаивать свои человеческие права?»[15] Только во вспышках своеобразного актерского озорства, когда актер вдруг выкидывал на сцене какую-нибудь шалость и тем приводил в неописуемое изумление и зрителей и антрепренера, находило себе выход его застарелое недовольство и раздражение…

Зависимое положение провинциального театра, пестрый, подчас случайный, состав труппы, невзыскательность публики – все это позволяет понять, почему на провинциальной сцене дольше держались обветшалые, устаревшие приемы игры.

М.С. Щепкин вспоминал, «в чем состояло, по тогдашним понятиям, превосходство игры»: «Его видели в том, когда никто не говорил своим голосом, когда игра состояла из крайне изуродованной декламации, слова произносились как можно громче и почти каждое слово сопровождалось жестами… Или еще: когда, например, актер оканчивал какой-нибудь сильный монолог, после которого должен был уходить, то принято было в то время за правило поднимать правую руку и таким образом удаляться со сцены… Вот чем был театр в провинции сорок лет назад и вот чем можно было удовлетворить публику»[16].

Эта столь полно описанная Щепкиным манера классицистической (а точнее говоря, ложноклассицистической) игры давала о себе знать в провинции не только «сорок лет назад», то есть в 10–20-е годы, но и значительно позже. И в годы, когда начинал свою сценическую деятельность Соленик, можно было услышать напыщенную декламацию, сопровождаемую конвульсивными жестами, и странные всхлипывания, известные под именем «драматической икоты», и многие другие подобные эффекты. Правда, отношение к этим эффектам стало уже существенно меняться и они постепенно переставали считаться атрибутами образцовой манеры игры – однако держались они на провинциальной сцене еще очень цепко. В 1840 году рецензент журнала «Репертуар» вынужден был прочитать провинциальным артистам докучливую нотацию «касательно одного обыкновенного на сцене обстоятельства», убеждая актеров не таращить «глаза на зрителей, когда говорят многие места из своих ролей», «заставлять нас забываться естественностью своих жестов, а не частым, неуместным оборачиванием туловища к зрителям, что делает актеров отверженцами и сцены и театральной залы» и т. д.[17] Таких увещеваний можно было встретить немало.

«Репертуар» и другие столичные издания охотно и часто подсмеивались над провинциальными «служителями Талии и Мельпомены». Гораздо реже можно было встретить на их страницах статьи, проникнутые действительным пониманием всех трудностей и бед, через которые приходилось пробиваться провинциальному актеру. Автор одной из таких статей, некто М.К., писал проникновенно, с большой сердечной болью: