Красота

– Басилевс, басилевс, это, это же порт. Наш порт.

Люди на палубе смотрели на полыхающий город и пытались увидеть лица на удаляющемся берегу. Во время грабежа, насилия и поджогов, лица людей меняются – и у убийц, и у жертв. Меняются по разным причинам: они надевают на свое лицо другую личину и от страха ли, от ярости ли теряют себя, свое лицо. Перед преступлением – совершает ли его человек или от него страдает – люди становятся тем, что они изначально и есть: испуганными животными, желающими жить любой ценой.

Свергнутый и побежденный император Алексей V Дука Мурзуфл, смотрел, как умирает его город – сгоревший, униженный, изнасилованный. Моряк, который положил ему соленую узловатую руку на плечо, клялся потом, что видел и слышал, как плачет император – не скрываясь, точно женщина или беспомощный ребенок. И моряк жалел о том, что не сумел защитить своего императора от слез, жалел тщетно и запоздало. Оторвав взгляд от пожарища император поднял глаза на высокий обелиск, возвышающийся над ипподромом Феодосия, где-то в VII районе города – он подумал, что если бы он остался, то его бы может сбросили с верха обелиска, так, что от него бы осталась как от Иуды, только треснувшая утроба. Император поежился, отбросил от себя пугающую мысль и вытер покрасневшие глаза.

Патриарх Цареградский Иоанн X Каметепул сидел, вытянув ноги, на мокрой грязной палубе корабля, и впервые в жизни ему было безразлично, что одежда его грязна и помята, а нагрудный крест потерян. Опозоренный патриарх плакал. Он заплакал после того как ясно, без заикания и пауз пробормотал себе в грязную взъерошенную бороду слова, которые хотел, но не успел сказать. Те слова, которые прервали огонь и паника. Он смотрел на очертания горящего города и думал о своих удобных, со вкусом обустроенных покоях в Патриаршем дворце. И сжимающий в бессильной ярости руки Иоанн Х навсегда перестал сравнивать себя с Фотием или каким-либо другим человеком, чья жизнь имела смысл и повод, чтобы о ней помнили в веках.

Матросы на императорском корабле, натягивая паруса и привязывая канаты, наблюдали необычное зрелище: отсутствующего, ушедшего в себя императора и заплаканного патриарха – правителей земли и неба, которые не предлагали ныне ни веру, ни защиту, а сами, одинокие, насильно заброшенные в мир, который не нес им ни уверенности, ни надежды, нуждались в утешении.

В городе начались грабежи. Оставленный без присмотра и заботы, город сдался захватчикам. Ни милосердие, ни уважение к святыням и следам векового божественного присутствия императоров не тревожили ни ум ни советь победителей. Из улиц, домов, церквей доносились крики и смех – безумные, пугающие. Даже самые благочестивые и спокойные среди крестоносцев словно сошли с ума и забыли о существовании порядка и закона, морали и обычаев: все предались разгулу природных инстинктов. Начались грабежи и всем казалось, что эти три дня будут длиться вечность. Захватчиков, опьяненных подарком победы и вкусом грубой, дикой и настоящей свободы, обуяло соблазнительное состояние вседозволенности, когда кажется нет ни греха, ни наказания, ни господ, ни слуг, ни правил, ни порядка – ничего. Только покоренный город, а в нем – они и свобода, о которой они и не мечтали – нагая, истинная, без маски. Свобода, данная им и взятая ими для того, чтобы три дня ее есть, ее пить и ею дышать. Несмотря на то, что затуманенный и размягченный ум крестоносцев не нуждался в дополнительной стимуляции, они в первую очередь добрались до вина и напитков, вкус и действие которых им ранее не были знакомы. Вино лилось рекой, воины смеялись над своими лицами и голосами, упиваясь ощущением победы над раскольниками-еретиками, наслаждались чувством вкусом всемогущества и отсутствием страха и ощущения греха.

Любой грех, совершенный в священной войне, был прощен заранее, и небо Запада радовалось, в то время как столица Востока горела и умирала. В домах, где лежали убитые мужчины, победители насиловали женщин, девочек, старух, мальчиков. Без раскаяния они брали все, что кожей и запахом чистого вымытого тела вызывало прилив страсти и обещало удовольствие, доселе незнакомое большинству священных воинов. Растрепанные, без железных нагрудников, которые были расстегнуты и переброшены через плечо, двое солдат вынесли из просторного двухэтажного, украшенного настенной мозаикой дома, полумертвую окровавленную женщину. Бросив свою, уже использованную, добычу в руки неизвестным соратникам, они с помощью боевых топоров с двумя остриями выбили следующую дверь – им было любопытно, что за ними скрыто.

Женщина, с опущенными руками, длинными расплетенными волосами, со сломанной челюстью и разбитым носом, едва слышно дышала и не издавала ни звука. Не пытаясь защищаться, уже изнасилованная и сломленная, она видела и ощущала многочисленные мужские руки, которые терзали ее, срывая те немногие клочки одежды, оставшиеся на ней. Они чередовались у ее ног, неестественно раскинутых, будто вывернутых из суставов. Пехотинцы, обычные веселые парни из небольшого альпийского графства, насиловали женщину жадно и нетерпеливо, будто в последний раз. Насиловали безжалостно и закончив, оставили ее умирать в одиночестве на тротуаре перед домом, который вероятно принадлежал ее семье.

Зло, вырвавшееся наружу требовало кров и мяса. Свежего мяса. Каждый угол города был полон солдат, словно их сейчас, каким-то чудом, было намного больше, чем до захвата. Сопровождаемый смехом и гиканьем, по улицам пронесся обезумевший конь без седла, к спине которого была привязана окровавленная голая девочка с вытянутыми вдоль крупа детскими ногами и едва заметной юной грудью. За ней, крича и пьяно спотыкаясь, бежали солдаты. Это её они недавно вырвали из крепко сжатых рук убитой матери и лишили ее невинности, а заодно и разума, а затем привязали ее к лошади и пустили обезумевшего коня нести свою такую же обезумевшую жертву.

Отряды солдат, бесчинствовали, волоча за собой золотые и серебряные кубки. Они выламывали иконы из драгоценных окладов, не смущаясь, что на них с укором глядят святые лики. Они набрасывали на старые свои доспехи, ржавые от крови, шелковые ткани и гобелены, сорванные со стен в домах аристократов. Они кидали на дорогу охапки драгоценностей, если видели другие, как им казалось, более ценные вещи.

Обезумев от безнаказанности, ослепнув от убийств и доступных богатств, крестоносцы бросались друг на друга, размахивая мечами, кинжалами и булавами и свирепо бились за чужое добро – алчные и ненасытные. Они убивали своих, они рвали свое мясо, пили свою кровь, только бы урвать как можно больше сверкающих вещей, драгоценных вещей, чужих вещей. Как только борьба между грабителями прекращалась, они, не оглядываясь трупы и раненых в лужах крови, шли дальше, часто и не взяв с собой отвоеванную добычу, лишь привлеченные каким-нибудь слухом, обещавшим новые, еще большие богатства.

На престоле православного патриарха, под удивительными точеными сводами собора Святой Софии, – несравненного храма, воздвигнутого силой знаний и воображения Исидора Милетского и Анфимия Тралльского, сидела блудница из лагеря победителей, показывая смеющимся пьяным солдатам свою толстую задницу и лохматый слипшийся от собственной и чужой слизи женский срам. Она визгливо пела какую-то скабрезную песню на языке, который никогда раньше не звучал под высокими куполами храма Юстиниана.

Всадники, которые привезли распутную женщину для своих пьяных забав, отдирали оклады икон и вынимали драгоценные камни из глазниц святых на мозаиках, срывали золотые цепи с кадил, выливали освященные масла, топтали антидоры и мочились в баптистериях. Ничуть не смущенные и равнодушные к храму еретиков они ни разу не подняли взор свой ни на фреску Богородицы, ни на лики святых, ни на мозаику с императором Юстинианом, склонившимся перед Христом и передающим ему модель церкви, которую он задумал и возвел, когда наблюдал за посланной Богом пчелой и ее ульем, отлитым в виде будущего святилища. Они не видели помещенное высоко под сводами легендарное страусиное яйцо, защищающее, согласно забытому знанию, храм от пыли и паутины. Их не взволновал неземной свет, который клубился под высокими куполами – они ломали хоры и вонзали ножи в золоченые колонны алтарных врат, злясь оттого, что они оказались лишь позолоченными.

Люди, несущие на себе знак креста, с лицами, которые скрывали засаленные потные бороды, сбросили с возвышения большой деревянный крест и сняли с него золотую фигуру распятого Христа, страдающего от ран и человеческих взглядов. На мозаичных полах храма лежали бесчисленные трупы зарезанных наивных неразумных ромеев, которые надеялись найти здесь убежище: несмотря на отчаяние и страх, они верили, что обычай неприкосновенности храма существует и уважается. Их отсеченные части тела, разбросанные по всему храму, больше не верили ни во что.

Здесь были и монахини, собравшиеся в храме из многочисленных женских монастырей. Божьи невесты, давшие обет целомудрия. Они собрались здесь, надеясь найти, за крестами и иконами, защиту от ярости мужчин. Они били челом перед алтарем, покрыв черными монашескими одеяниями мозаичные полы храмов, дрожали и пытались вспомнить слова гимнов и псалмов на случай гибели и мучений, а потом пели их, веря, что их услышит Христос Пантократор, глядел на них с купола – строгий, всезнающий и далекий. Их тонкие, испуганные женские голоса дарили им хрупкую надежду до тех пор, пока молитву не прервал треск взламываемых ворот – звук, предшествующий боли, стыду и смерти. Монахини тщетно пытались найти в глазах ворвавшихся разнузданных существ в доспехах следы человечности и милосердия. Зло, только зло глядело на них. И они, глядя в его безжалостные глаза, покорно умирали, убитые солдатами, которые тоже когда-то присягали именем их небесного супруга. В ночь падения города, в ночь грабежа ни один символ, ни одна икона, ни одна молитва, ни одно слово, ни одна клятва, не могли ничего никому ни обещать, ни исполнить. Не могла никого уберечь и никого образумить. В ту ночь в Константинополе не было ни Бога, ни людей. Обманчивая и редко искренняя надежда на то, что все Христовы последователи однажды объединятся в одном толковании наследия Иисуса, была убита в ту весеннюю теплую ночь, тринадцатого дня месяца апреля – чтобы никогда больше не возродиться.

Наступившее утро ничего не изменило. Грабители не успокаивались – они ели лишь тогда, когда совсем уж не было сил, потому каждый час, потраченный на еду отнимал время, отпущенное на грабеж. Боясь потерять даже мгновение из трех обещанных дней полной свободы, крестоносцы продолжали грабить город, заходя в уже один раз ограбленные дома и снова вороша оставшийся хлам в надежде найти что-то ценное. Те немногие жители города, которым повезло спрятаться, дрожали от страха, молясь. Впрочем, солдаты начали сжигать дома и часто из пламени доносились крики и стоны несчастных людей. Впрочем, смерть в огне была предпочтительней, чем тот ужас, который ждал несчастных, если их находили.

Люди в эти дни были страшнее смерти. Огонь им давал надежду легкой смерти, а кричать они начинали уже потом, когда знали, что их не смогут или не смеют спасти. Захватчики находили своих жертв всюду: в чуланах, в погребах, в дальних комнатах и импровизированных убежищах. Они вытаскивали их на свет божий и, унижая, убивали, наслаждаясь своей силой и шалея от вседозволенности. Огонь, сопровождая пьяных от крови крестоносцев, гулял по городским кварталам, разрушая здания и церкви, акведуки и фонтаны, изящные арки и порталы на древних строениях, возведенных, чтобы показать непобедимого вечного царства.

Предводители варваров – славян, гуннов, болгар, авар, кутригуров, уйгуров, печенегов, турок, арабов, хазар когда-то в восхищении стояли перед этими мраморными ступенями и фасадами, перед высокими колоннами и бесконечными колоннадами, перед площадями и бульварами невиданной ширины и благоустроенности, и хотя они были невежами и язычниками, но возвращаясь на родину, они полные благоговения, зависти и восхищения по отношению к людям, которые с таким мастерством овладели камнем, звуком, светом и водой рассказывали о великом городе. Ныне христианские западные захватчики уничтожали город с такой холодной ненавистью, с которой ни одна другая религия не уничтожала даже своих врагов. Верующие в Христа, толкующие о любви и милосердии, они ободренные своими прелатами, что Иисус и его отец принадлежат им и только им, были убеждены, что дым пожаров, в которых горели восточные христиане и их дома, и церкви возносится прямо к небу и угоден Богу. Они жгли и разрушали, убивали и грабили, считая свой разбой богоугодной миссией и делом, достойным награды.

Банды солдат блуждали по незнакомым пустым улицам чужого города, дрались за остатки городских богатств и копались в его растерзанной сгоревшей утробе. Захватчики слонялись без цели – шли туда, куда глядели глаза или несли ноги, но среди них были и те, которые точно знали, чего они хотят.

Тихие и ловкие генуэзские торговцы, точно знали куда идти. Они знали сокровищницы каждой церкви и знали, где они скрываются. В отличие от солдат они не ломали стены в поисках тайников. А приходили и спокойно забирали спрятанные драгоценные священные вещи. О тайниках им рассказали греки, которые жили в городе и с которыми они не только торговали, но и смешивались настолько часто, что для детей из браков латинян и греков существовало и особое название: гасмул. До дня своего падения и гибели в городе жило пятнадцать тысяч латинян, сделавших все, чтобы день падения города наступил как можно быстрее. Свой квартал, который они выпросили у ромейских императоров и за который щедро заплатили, располагался за городскими стенами на азиатской стороне и носил название Галата. Генуэзцы его бдительно охраняли, опасаясь, что армия, хоть и близких им по вере людей, может в угаре повернуть острия своих копий и в их сторону.

Непримиримые конкуренты в торговле и мореходстве, Генуя, Венеция и Пиза в этот, и только в этот, единственный раз в истории нашли общую цель: они объединились, чтобы уничтожить город, который сделал их торговые республики богатыми, но умел их одергивать и ставить на место. Когда люди создают богатство путем мошенничества, а не с помощью знаний, путем хитрости, а не трудом, их благосостояние будет всегда ненадежным, особенно, если есть тот, кто может припомнить о мошенничестве и даже попенять, а то и наказать.

И генуэзцев, и венецианцев с пизанцами, золото манило, но они, много лет живя среди греков, научились ценить не только грубое золото, но и то, что можно на него купить— блестящие творения великих мастеров прошлого. И сейчас, оставляя примитивное золото голодным и диким западным воинам, они искали, находили и забирали себе картины и статуи, столовые приборы и гоблены. Они уносили специи и духи, выносили из государственных складов шелка и товары, о которых всегда мечтали и которыми имела право торговать только императорская касса. Тихие и непохожие на безумных от крови и дармовых вещей солдат они находили золотые шкатулки, которые руки мастеров украсили драгоценностями, шкатулки, которые самую главную драгоценность прятали в себе— святые мощи христианских мучеников.

Рождался новый мир, и вся божественная святость, которую на протяжении веков тщательно собирал великий город готовилась стать товаром, готовилась покинуть Восток и освятить храмы западных городов: частицы чудотворных мощей, топор, которым Ной вытесал ковчег, частицы Животворящего Креста, привезенные из Палестины, найденные рукой матери Константина – святой Еленой, наконечник копья, которым пронзили бедро Христа, гвозди, которые прошли сквозь руки и стопы Мессии; таинственная плащаница с его ликом, полотно, которое покрывало плечи мальчика Иисуса, терновый венец с острыми шипами, хрустальный флакон с Христовой кровью, рубище Иисуса, в котором он шел на Голгофу, голова и рука Иоанна Крестителя.

Священные доказательства веры вывозились бережно и с уважением, на заре третьего дня в городе не осталось ни одного священного предмета. Предметы эти не были просто драгоценностями. Они являлись знаками присутствия Бога. Их наличие подтверждало существование Бога и тем самым утверждало страх пред наказанием Божьим, что гарантировало их новым владельцам покорность и преданность человеческих душ.

Кости святых были увезены на Запад, чтобы привлечь паломников и их пожертвования. Привлечь паству: дикую и суеверную. Именно на этих святых реликвиях, украденных у ромеев, воздвигнут башни и монастыри, заложат новые города и государства. Когда чудотворные частицы мощей дойдут до новых, предназначенных им мест, по своей ценности они будут равны целым княжествам и за обладание этими святыми мощами будут вестись новые войны. Воинственные правители Запада, с их языческой верой в магическую силу предметов и сомнительной убежденностью в силе христианской веры и страданий, в поднимут армии, чтобы отнять и присвоить себе останки святых мучеников, полученных ими так же с помощью войны. А с мощами святителей из города уходили вера и надежда, та вера и та надежда на алтарь которых все эти мученики – защитники людей, клали свои жизни, во имя которых принимали муки и терновые венцы. Земные останки апостолов, проповедников мира и человеколюбия, уплыли из города, насильно вырванные из храмов.

Город остался один на один с кровью, блудом и злом. Третий день безграничной свободы заканчивался. Крестоносцы медленно приходили в себя, тряся хмельными головами, тяжелыми от долгой разнузданной свободы, которую они испытали и которая сейчас заканчивалась. Одетые в броню всадники в сопровождении боевых трубачей будили и собирали уставшее, растрепанное, спящее войско, искали солдат на пожарищах и в храмах, в оскверненных постелях богатых домов, в разрушенных трактирах и винных подвалах. Проснувшихся крестоносцев звуками труб и ударами копий и топоров всадники вели с собой, заставляя тормошить и будить остальных товарищей по грабежу и оружию: отупевших, изнуренных, сонных. Угрюмые хмельные воины взваливали на себя мешки и узлы с ограбленными вещами и, покачиваясь, шагали к флагам, под которыми ранее шли в святой поход против Иерусалима и под которые их сейчас пытались собрать снова. И собравшись возле своих флагов они возвращались в нормальную жизнь, ту, которая признает существование порядка и правил, авторитета и власти.

Солдатский грабеж закончился. Все, что могло быть изнасилованным – было изнасиловано; все, что могло быть убито – было убито; все, что могло быть похищено – было похищено и отвезено на конях и плечах тех, кто из имущества до этого имел только свою жизнь. Наступило время делить то, что действительно было ценным. Дележом занимались лучшие из крестоносцев. Кубки и чаши, женщины и вино, иконы и золото – это награбленное добро уже было поделено. Это были мелочи. Настал час делить землю, дворцы и крепости, человеческие души и власть. Солдатский грабеж закончился, начиналось время иного грабежа. Время военачальников. И Зло готовилось. Зло затаилось и выжидало. Всегда голодное и всегда терпеливое.

2

В страну великого жупана Вукана, сына Немани, весна пришла поздно. Его владения, которые омывались реками Дриной, Лепеницей, тремя Моравами и Дримом, не отличались мягким климатом и не могли похвастаться долгим плодородным летом. Тем не менее, пора таянья снегов наступила и бурлящие горные ручьи, разбивая ледяные оковы, полноводные и мощные, поспешили в долины. Давно не было такой долгой и студеной зимы, как в этот год. У малодушных и суеверных народов холод вызывает страх: они думают, что это наказание за грехи и людей, и их правителей.

Каждая зима воспринимается как окончательная гибель мира. Горы и утесы скрываются под тяжелыми и неподвижными пластами снега, а земля, сжатая льдом и холодом, умирает. Как умирают и семена, которые прячет она в стылом своем лоне. Скот, который кормят все реже и скуднее, худеет, а, следовательно, и молока не дает. Осенних запасов сена и дорогой соли хватает ненадолго, а к окончанию зимы достать их невозможно ни золотом, ни силой.

Весна – это голод. После суровой и холодной зимы – этот голод особенно остро чувствуется. Народу в стране правителя Вукана голод знаком. Он, тихо и ожидаемо, как нежеланный, но частый и знакомый гость, входил в грязные низкие жилища, слепленные из земли и соломы, в ветхие дома без окон и крепкой крыши, с узкими и низкими дверями, чтобы сохранить тепло. Голод забирал слабых и болезненных, уводил за собой тех, кто не мог выжить без чужой помощи и заботы. Домов, в которых мертвых от болезней или холода, голода или немощности этой весной практически не было. Даже в тех домах, которые считались зажиточными, ели скудно: сберегая муку и вяленое мясо.

Закаленные и приученные к долгой зиме и короткому лету люди в стране великих жупанов научились жить скромно. Они молились Богу, но не ожидали от него многого. Хотя порой и их, часто неграмотных, невежественных, не очень верящих в догматы и тайны христианства, бросало в ересь, которую им не прощали и за которую нередко строго и яростно наказывали.

Мысли о Боге, отличающемся от всего, чему учили великие рассорившиеся между собой церкви, были нежелательны и их тщательно удаляли как удаляют сорняк. Человеческие же действия, которые из-за злобы и насилия нельзя было назвать ни благими, ни божественными, оставались без наказания, без осуждения, защищенные силой и благословением власти. В стране великого жупана Вукана зима была суровой и долгой, а весна приходила нехотя, но люди должны были жить, потому что иначе не умели и не смели – они были собственностью своих хозяев и внимательно выбирали, когда умереть: всегда для работы должно хватать крестьянских рук, а для войн – нужны крестьянские головы в нужном количестве.

У подножия горного хребта, покрытого снегом, густо заросшего ковром соснового леса, лежала небольшая долина. С северной стороны ее окаймляла быстрая мутная речка, которая текла на юг и редко покрывалась льдом, а на западе и востоке ее закрывали массивные скалистые горы. В середине долины был возведен монастырь Святого Николая. К нему вел единственный путь – узкая, утоптанная тропа, местами укрепленная бревнами и посыпанная камнем. Путь шел с юга и перейти воду помогал крепкий, хотя и узкий мост, сделанным из грубо обработанных бревен. Монастырские стены были высоки, надежны, и только одни ворота были открыты и вели к реке и ко входу в долину. С расстояния, если спускаться по горной тропе, сначала можно было увидеть деревянную сторожевую башню, а потом – стену, над которой выступала крыша главной церкви. Толщина стен и солидность деревянных ворот, укрепленных железными заклепками, свидетельствовали о том, что страна, в которой так охраняются церкви, не знает, что такое долгие годы мира, а власть – даже если она есть – не везде может защитить. По воскресеньям с первыми лучами солнца монастырские ворота открывались, призывая верующих на молитву. На праздники люди приходили в монастырь издалека – кто на лошадях, кто пешком, согласно личному обету, положению и богатству.

Набожные монахи приписывали славу монастыря как чудесным исцелениям, о которых в народе ходили слухи, так и святости игумена Владимира – мягкого, культурного и грамотного человека, который, как рассказывали, побывал в самом Греческом царстве и своими глазами видел то, что люди называют морем: большую воду – соленую и синюю, как небо. Из путешествия в Ромейскую империю, в котором он смог добраться и до Святой горы, игумен привез книги, написанные на коже ягненка, скрепленные тонким серебром и украшенные ликами Иисуса и святых. Он бегло читал эти книги, написанные на греческом языке странными витиеватыми буквами, и с их помощью лечил людей.

Игумен Владимир управлял монастырем уверенной спокойной рукой, радуясь его процветанию и устойчивой репутации. Будучи от рождения нежным, хрупким и невысоким, он напоминал свою мать – болезненную тихую женщину, рано умершую, сломленную тяжелой жизнью и какой-то печалью, с которой она больше не могла бороться и которую она была не в состоянии высказать и объяснить. Его детство прошло среди таких же как он – немощных, слабых детей, лишенных возможности принять участие в грубых мальчишеских играх и однажды, получив меч, добыть им себе честь и имя.

Далекий от мечты о битвах и богатствах, которой бредил почти каждый его сверстник, он рано обратился к вере и искал людей, от которых бы смог что-то узнать и чему-то научиться. Он много времени проводил возле дороги или маленького рынка, где поджидал странствующих монахов и попов, умоляя их обучить его буквам и библейским притчам. Он легко и без сомнений решил принять постриг, минуя тем самым уготованную ему судьбу своего отца – честного трудолюбивого ремесленника, который, впрочем, поддерживал его как мог и благословил его выбор. Удаление сына от мира отец принял быстро и без особого горя, понимая это решение как прекращение мучительной и затянувшейся обязанности заботиться о немощном мальчике.