Между Полярной звездой и Полуденным Солнцем: Кафа в мировой торговле XIII–XV вв.

Рецензенты:

доктор исторических наук, профессор А. И. Романчук (Уральский государственный университет)

доктор исторических наук, профессор С. С. Пашин (Тюменский государственный университет)

Предисловие

Ориентиром на Север для средневековых мореходов и караванных путников выступала Полярная звезда, самая яркая звезда в созвездии Большой Медведицы. Этот ориентир обозначался в латиноязычных лоциях и на маршрутных картах “Septentrio” (Семизвездье), или “Aquilo”, северный ветер. В византийских аналогах он назывался βορέας, суровый и леденящий Борей.

А самым значимым ориентиром на Юг для всех путешествующих выступало солнце в зените, в полуденный час. На средневековых географических картах он отмечался словом “Meridio”, от словосочетания “médius dies”, то есть «полдень», или “Auster”, южный ветер. В византийских хорографиях это был Noxoç, жаркий и иссушающий Нот.

Запад и Восток в пространственной картине мира средних веков соотносились с заходом и восходом солнца. В латинской космографии это – “Occidens” и “Oriens”, или “Ponente” и “Levante”, а в розе ветров – “Favonius”, западный ветер, и “Vultunus”, восточный ветер, или в византийской традиции Ζεφυρος, теплый Зефир, и Eopoç, освежающий Эвр.

До сих пор мир осмыслялся и продолжает осмысляться как дихотомия Запад – Восток, как противостояние двух типов цивилизаций и мировоззрений. Хотя для восточной цивилизации жизненно ценностным всегда был «духовный исход» в западном направлении, а для западной цивилизации – «мистическое паломничество» на Восток. Впрочем, подобное противопоставление, ставшее знамением индустриальной эпохи, являет собой очевидный интеллектуальный миф. Само европейское общество в той же мере содержит как «восточное» начало в лице крестьянской культуры в своей неподвижности, с ее привязанностью к земле и силам природы, так и отличающееся мобильностью «западное» начало с его культом техники, богатства и денег, воплощенном в этосе купца и предпринимателя.

В символической географии средневековья ничуть не меньшее значение имела устремленность Север – Юг, уподоблявшаяся в христианском сознании вертикали крестного распятия. Нельзя забывать того места, которое занимал Север в европейской эсхатологии и аксиологии, равно как и значение Юга в осознании духовной генеалогии северных народов. Эти мотивы, а не только прагматические убеждения, заставляли южан из Италии, Маттео и Андреа Фрязей, доходить до Приполярной Печоры, или немца Иоганна Шильтбергера – до сибирской Чимги-Туры, и, наоборот, северянина Афанасия Никитина отправляться до пределов Индии.

Именно поэтому, в отличие от давно установившейся традиции, важно обращение к теме сообщений не между Западом и Востоком, но между Севером и Югом, отношений, которые служили не столько интересам преходящей прибыли, сколько обмену достижениями культуры и материальной цивилизации, обогащению знаниями и технологиями, усовершению социальной организации в целом. Благодаря меридиональной коммуникации мир уже в средневековом прошлом составлял определенное единство, более тонко ощущавшееся, нежели простое присутствие редкостей южного импорта в имуществе жителя Сибири и «сапфировых» мехов Приполярья в гардеробе элиты южных стран.

Осознавая ограниченность индивидуальных исследовательских возможностей, я намерен осветить эту тему на материале одного, достаточно крупного центра мировой торговли классического средневековья, через который осуществлялось сообщение между Севером и Югом, именно Кафы (современная Феодосия). Этот материал послужил для меня экспертным срезом подобно тому, как малая выборка служит показателем свойств генеральной совокупности.

Заключая краткую презентацию своей монографии, хотелось бы с чувством неизбывной благодарности и признания вспомнить о той поддержке и том участии, которые мне оказывала моя Alma Mater, кафедра истории Средних веков Санкт-Петербургского университета во главе с ее нынешним лидером профессором Галиной Лебедевой. Слова сердечной благодарности я адресую сотрудникам отделов нумизматики и Востока Эрмитажа, благорасположением которых я пользовался на протяжении многих лет.

Я признателен медиевистам Санкт-Петербургского института истории РАН, сотрудникам Института истории материальной культуры и Института востоковедения РАН (г. Санкт-Петербург), любезно предоставлявшим возможность работы с редкими документами и материалами.

Слова глубокой признательности я обращаю коллегам кафедры истории Средних веков МГУ во главе с академиком РАН Сергеем Карповым за бесценные рекомендации и поправки.

Я благодарен кафедре истории Древнего мира и Средних веков Уральского федерального университета, моим давним друзьям профессорам Маргарите Поляковской, Алле Романчук и Валерию Степаненко, равно как и всем специалистам по крымской археологии, с которыми мне посчастливилось общаться, в частности, Александру Айбабину, Елене Айбабиной, Сергею Бочарову, Александру Герцену, Марку Крамаровскому, Виктору Мыцу, Сергею Сорочану и др.

Я не могу не вспомнить благословения безвременно ушедших профессоров Петра Карышковского, Георгия Курбатова, Джео Пистарино, Всеволода Потина, Леонида Семенова и Вольфганга Штромера.

Я хотел бы воздать должное моим зарубежным коллегам – профессорам Мишелю Баляру из Парижского университета, Лауре Баллетто и Джованне Бальби из Генуэзского университета, Мариану Дыго из Варшавского университета, Зигрид Дюль из Немецкого археологического института в Стамбуле, Клаусу-Петеру Мачке из Ляйпцигского университета, Гюнтеру Принцингу из Майнцского университета, Петеру Шрайнеру из Кельнского университета, Паулю Штрессле из Цюрихского университета и другим, дружеское участие которых позволяло мне находиться на острие научных дискуссий.

И, конечно же, я безмерно благодарен сотрудникам Феодосийского музея древностей, Историко-архитектурного заповедника «Судакская крепость», Национального заповедника «Херсонес Таврический», без участливого попечения которых едва ли была завершена эта книга.

Я преклоняюсь перед подвижнической миссией работников Российской национальной библиотеки (г. Санкт-Петербург), Библиотеки Российской Академии наук (г. Санкт-Петербург), Библиотеки государственного Эрмитажа (г. Санкт-Петербург), Научной библиотеки Санкт-Петербургского государственного университета, Российской государственной библиотеки (г. Москва), Государственной публичной исторической библиотеки России (г. Москва), Всероссийской государственной библиотеки иностранной литературы (г. Москва), Фундаментальной библиотеки института научной информации по общественным наукам РАН (г. Москва), Научной библиотеки Московского государственного университета за неизменную терпеливость к моим бесконечным поискам.

Введение

История коммерции вплоть до XVIII в. не входила в круг проблем, достойных внимания историка. Лишь век Просвещения среди многих озарений утвердил и новый взгляд на историю: не только как на энциклопедию морально-назидательных примеров, всякий раз обнаруживавших удручающие лакуны, не только как на компендий великих героических деяний, которые зачастую оказывались преступлениями и злодеяниями, но и как на процесс постоянного роста цивилизации, определявшегося усилиями наиболее действенных и созидательных групп общества, прежде всего, купцов и предпринимателей.

Среди сторонников такого воззрения были Гаспаро Луиджи Одерико (1725–1803)[1], Винченцо Формалеони (1752–1797)[2], Антонио де Капмани и де Монпалау (1742–1813)[3] и Готтфрид Зигфрид Байер (1694–1738)[4], создавшие первые труды, в которых история мирных торговых сообщений между народами была предпочтена истории войн, утверждения и гибели государств. На их работах сказалась некая магия Востока, надолго предопределившая приоритеты в освещении истории международной торговли как торговли между Западом и Востоком.

Эта исследовательская позиция с романтическим интересом к экзотике Леванта, его редкостям и сказочным богатствам, нашла продолжение в книгах Джован-Баттиста Фануччи (1756–1834)[5], Деметрио Наранци[6], Жоржа-Бернара Деппана (1784–1853)[7] и Эли де ля Примодэ[8]. Только, может быть, последнему из упомянутых авторов среди фантастических специй и шелковых, расшитых золотом материй Востока удалось найти место товарной продукции Черноморского региона, в характеристике которой, впрочем, не было замечено отличий от времен греко-римской античности.

Положение об особой роли Черного моря в сообщениях между Западом и Востоком, усилившейся после гибели латинских владений в Святых Землях в конце XIII в., нашло специальную аргументацию в исследованиях Сен-Мари Мевиль[9], Жака-Мари Мае Латри[10] и Микеле Джузеппе Канале (1808–1890)[11].

Синтез достижений европейской историографии XVIII – 60-х годов XIX вв. был осуществлен немецким исследователем Вильхельмом Хейдом (1823–1906) в его ставшей классической «Истории левантийской торговли в Средние века»[12]. Эта работа, и поныне совершенная во многих отношениях, обнаруживает заметно деформированную оценку характера обмена между Западом и Востоком, основу которого, якобы, составлял импорт в Европу дорогих левантийских товаров, что привело, по мысли историка, к оттоку драгоценных металлов на Восток. Едва ли приемлем и его излишне позитивистский взгляд, проецировавший представления человека XIX в. на реалии отдаленного средневековья, например, на те же специи, ибо они отнюдь не были предметом чрезмерных гастрономических пристрастий европейца, но являлись, по преимуществу, иатрохимическим, врачевательным средством.

Обращение к вопросам истории торговли в русской историографии началось в XVIII в. с увлечений южным антиквариатом, не отделившихся от любительского интереса[13]. Первые исследовательские изыскания, начало которым положили работы академика Петра Кеппена (1793–1864)[14] и одного из основателей Одесского общества истории и древностей, Николая Мурзакевича (1806–1883)[15], фокусировались на проблеме образования генуэзских торговых поселений в Крыму [16].

Предпринятое ими изучение письменных и материальных источников, свидетельствовавших о былой активности итальянцев в Северном Причерноморье, было подхвачено Владимиром Юргевичем (1818–1898)[17], Михаилом Волковым[18], Филиппом Вруном (1804–1880)[19], Евгением Фелицыным (1848–1903)[20] и некоторыми другими[21]. Ими были введены в научный оборот многие новые данные по исторической географии и археологии, эпиграфике и нумизматике, в частности, первые сведения о генуэзско-татарских аспрах и фоллери Кафы[22], но, в целом, им не удалось создать концептуальных работ, сопоставимых с монографией Вильхельма Хейда [23].

В западноевропейской историографии конца XIX – начала XX вв. штудии Хейда стимулировали архивную эвристическую деятельность: Хайнрих-Иоханн Сивекинг (1871–1945)[24] обратился к материалам финансовой отчетности главного банка Генуи, всей Северной Италии и, пожалуй, Европы – Банка Сан Джорджо, впервые коснувшись приходно-расходных книг, так называемых «массарий» Генуи и Кафы; Готтлиб-Лукас Тафель (1787–1860) и Георг-Мартин Томас (1817–1887)[25], Луиджи-Томмазо Бель-грано (1838–1895) и Чезаре Империале ди Сайт Анджело (1859–1940)[26], Камилло Манфрони (1863–1935)[27] и Георг Мюллер (1842–1934)[28], Джиро-ламо Бертолотто (1861–1898)[29] и Амедео Винья[30] и другие[31] изучали документы генуэзской и венецианской торговой политики на Востоке; Николаэ Йорга (1871–1940)[32], продолжая архивные изыскания Лодовико Саули (1787–1874)[33], введшего в научный оборот документы генуэзского «Ведомства Газарии», опубликовал фрагменты массарий Кафы, различных генуэзских и венецианских оффиций, ведавших делами Романии и Черного моря; Корнелио Дезимони (1813–1899)[34] и Артуро Ферретто (1867–1928)[35] положили начало изучению нотариальных актов генуэзских факторий на Леванте, продолженное в серии публикаций Георге Брэтиану (1898–1953)[36]. Вито Орландини[37], Франко Борланди[38] и Аллэн Эванс[39], продолжая давние поиски Джованни Паньини делла Вентура (1715–1789)[40], предприняли комментированные издания средневековых итальянских «руководств по торговле».

Вся эта деятельность далеко не сразу освободила историческую мысль от миража Востока: он продолжал вдохновлять все новые и новые эксер-сисы медиевистов XX в., таких, как Адольф Шаубе (1851–1936)[41], Эмануэль Фридманн (1842–1912)[42], Херманн Хаймпель (1901–1988)[43], Рихард Хенниг (1874–1951)[44], Морис Ломбар (1904–1965)[45], Лучано Петек (1914–2010)[46], Вольфганг Штромер фон Райхенбах (1922–1999)[47] и других[48].

В российской историографии с начала XX в. стали появляться монументальные труды, основанные на широком круге источников, включая архивные. Таковы более широкие по заявленной тематике исследования Юлиана Кулаковского (1855–1919)[49] и Михаила Грушевского (1866–1934)[50], где, так, или иначе, нашли отражение вопросы истории торговли, в частности, о состоянии торговых путей из Кафы на Украину.

Тогда же Максим Ковалевский (1851–1916)[51], привлекая материалы Венецианского архива, рассматривал вопрос о функционировании торгового пути на Тану, в устье Дона. В отличие от своих современников, он писал о значимости черноморских портов не только для сообщений с Востоком, но и для вывоза местной сельскохозяйственной продукции.

Последующие генерации российских историков – крымские исследователи Николай Эрнст (1889–1956)[52], Александр Бертье-Делагард (1842–1920)[53] и Людвик Колли (1849–1918)[54], адыгейский антрополог Евгений Зевакин и его московский коллега Николай Пенчко[55], столичные медиевисты Марина Старокадомская[56] и Ирина Гольдшмидт[57], провинциальные медиевисты Алексей Чиперис[58] из Туркменского университета,

Сергей Секиринский (1914–1990)[59] из Симферопольского университета, Николай Соколов (1890–1979) [60] из Саратовского университета, Элеонора Данилова[61] из Симферополя и некоторые другие[62] – расширили проблематику истории торговли в Черноморском регионе, обратив внимание на положение местных торгово-предпринимательских слоев из числа греков, армян, или тюрок, показав роль русского купечества в отдельных отраслях торговли, например, поставках пушнины[63], отметив развитие городского ремесла в Кафе[64].

Владимир Сыроечковский[65], Елена Скржинская (1894–1981)[66] и Мария Фехнер (1909–1996)[67], продолжая историографические опыты Николая Эрнста, радикально повернули спектр научных интересов на «славянский мир»[68]; ими была предпринята попытка выяснения роли черноморских портов в дистрибуции европейских и левантийских товаров на Русь, что, однако, без привлечения массовых источников могло иметь только иллюстративный характер.

Вообще, по справедливому заключению швейцарского медиевиста Пауля Штрессле[69], постреволюционная российская историография, оказавшаяся в условиях информационного голода и жесткой идеологической цензуры, была обречена на коловращение вокруг избитых «общих мест» марксистской социологии: отображения эксплуататорской сути купеческого капитала, нарастания классовых антагонизмов, усиления колониального характера итальянских поселений и прочее.

Польские и румынские историки, прежде всего, Станислав Кутжеба (1876–1946)[70], Йон Нистор (1876–1962)[71], Станислав Левицкий[72] и Люция

Харевичова (1897–1943)[73], продолжая начинания Мариана Дубецкого (1838–1926)[74], внесли свой вклад в изучение истории торговли с Востоком, показав, что левантийский товар в той же мере, в какой он транспортировался из Кафы морем в Италию, направлялся по «татарской» и «молдавской» дорогам на Львов и Польшу, в целом.

Вершинными здесь стали работы профессора Варшавского университета Мариана Маловиста (1909–1988)[75], в особенности, его монография «Кафа – генуэзская колония в Крыму и проблема Востока в 1453–1475 годах»[76]. Усиление сухопутных сообщений Кафы со Львовом, Краковом и другими польскими городами во второй половине XV в. автором связывалось с турецкой экспансией и блокированием Босфора после взятия Константинополя в 1453 г., что было, как показали последующие исследования[77], весьма относительным. Кроме того, польским медиевистом, как, впрочем, и предшественниками, явно преувеличивался посреднический характер торговли Кафы, вследствие чего ремеслу этого крупнейшего на Черном море города было отведено лишь несколько строк[78]. И, конечно же, не может быть принято отрицание историком сколько-нибудь значительной и регулярной торговли в северном направлении.

Открывшиеся возможности оперировать массовым материалом, количественными данными на микро- и макроструктурных уровнях привели к радикальному пересмотру прежних воззрений. В фундаментальных исследованиях Георге Брэтиану (1898–1953)[79], Роберто Сабатино Лопеца (1910–1986)[80], Жака Эрса (1924–2013)[81], Джан-Джакомо Муссо[82], Элиягу Аштора[83], Мишеля Баляра[84] и их коллег[85] была определена относительная узость импорта на Запад восточных “Luxuswaren”, когда устами Анри Ботье[86] было заявлено о «мифе специй», когда выявилась гораздо большая доля сырья, а именно: шелка- и хлопка-сырца, а также красителей, в которых нуждалось европейское текстильное производство.

Кроме того, специальные исследования по истории торговли тканями, прежде всего, Анри Лорана[87], Эдуарда Баратье (1923–1972)[88] и некоторых других, убедительно продемонстрировали нараставшую активность экспорта с Запада на Восток льняных и хлопчатых полотен, шерстяных сукон, а позднее, с XIV в., и шелковых материй, потеснивших традиционную продукцию Леванта. Собственно говоря, европейский текстиль, но отнюдь не золото и серебро, был тем денежным эквивалентом, который обеспечил Западу и прибыли, и поступление необходимого сырья.

Раймондо Мороццо делла Рокка[89] и Роберто Сабатино Лопец[90] привели серию генуэзских и венецианских документов, подтверждавших наблюдения о настойчивых поисках итальянцами рынков сбыта западноевропейского текстиля и рынков сырья далеко на Востоке – в золотоордынском Сарае, Ургенче, индийском Дели и городах Китая. Количественный анализ книг налоговых ведомств позволил сделать взвешенные заключения о динамике торгового обмена. И уже Лопец в своих ранних трудах[91] высказывал мысль о спаде средиземноморской торговли во второй половине XIV в., задолго до взятия Константинополя турками, под воздействием внутренних факторов, связанных с реорганизацией европейской экономики. Эта идея нашла дальнейшее подтверждение в монографии профессора Еврейского университета в Иерусалиме Бенджамена Кедара[92] и в получающей все большее признание концепции кризиса XIV–XV вв.[93]

Нашли монографическое освещение те отрасли торговли, которые не были известны прежде, например: работорговля, исследуемая в трудах бельгийского медиевиста Шарля Верлиндена (1907–1996)[94], итальянского палеографа Доменико Джоффре[95], венгерского тюрколога Лайоша Тарди[96]и российского византиниста Сергея Карпова[97], торговля пушниной[98], солью[99], зерном[100] и рыбой[101].

В поле исследования международной торговли вводится все новый материал, отражающий всю сложность полиэтнического мира Средиземноморья. Труды Амин аль-Холи[102], Ахмада Даррага[103], Субхи Лабиба[104]предоставили в распоряжение ученых данные об арабской торговой активности в Северном Причерноморье. Работы турецкого исследователя Халила Иналджика[105], российского востоковеда Константина Жукова[106] ввели в научный оборот неизвестные прежде турецкие источники. Исследования канадского византиниста Никоса Икономидиса (1934–2000)[107], американского византолога Анжелики Лаю-Томадакис (1941–2008)[108], греческого византиноведа Марии Нистазопулу-Пелекиду[109], их немецких коллег Клауса-Петера Мачке[110] и Петера Шрайнера[111] значительно расширили представления о торговой деятельности греческих купцов. Профессор Московского университета Сергей Карпов[112] привел принципиально новые данные об участии трапезундского купечества в большой торговле.

Существенное обновление исторического знания во второй половине XX в. связано в немалой степени с достижениями школы «Анналов» и утверждением концепции «глобальной истории» Фернана Броделя (1902–1985)[113]. Мир XIII–XV вв., несмотря на его относительную узость, охватывавший лишь Европу, Азию и Африку, условно объединенных Средиземным морем, стал осмысляться в своем тесном единстве, в своей взаимообусловленности. По мысли Броделя, прогресс Европы не мог быть достигнут вне связи с остальным миром, более того, он существенно зависел от давления самой отдаленной периферии тогдашней ойкумены. Сам этот мир приобрел в видении историка сложно структурированное понимание: внерыночная экономика со всем ее натуральным обменом, расчетом услугами, самодеятельным ремеслом; рыночная стихия с ее непредсказуемой игрой курсов и прибылей и капитализм с его жесткой организацией и иерархией. Как показал исследователь, до 40 % общественных богатств предопределялись низовым уровнем инфраэкономики.

Определенное воздействие исторической антропологии сказалось на штудиях профессора Сорбонны Мишеля Баляра[114], на громадном эмпирическом материале создавшего убедительную концепцию симбиоза культур в рамках «Латинской Романии». Влияние антропологического поворота ощущается в работах профессора Генуэзского университета Джео Пистарино (1917–2008)[115], оперировавшего понятием «ментальность» для характеристики особенностей поведенческих стереотипов торговых контрагентов, принадлежавших к различным этносам и культурам. Определенный интерес к «структурам повседневности» в терминах антропологически ориентированной истории проявляет Лаура Баллетто[116], давшая лучшие образцы исследования бытовых реалий городской среды XIII–XV вв. в их мельчайших деталях.

Общему движению новейшей историографии следует и отечественная школа академика РАН Сергея Карпова, объединившая усилия Светланы Близнюк[117], Андрея Пономарева (1957–2014)[118], Веры Ченцовой[119], Рустама Шукурова[120], несколько позднее – Олега Барабанова[121], Анны Талызиной[122], включая самых младших ее представителей, которые владеют всеми исследовательскими техниками: от герменевтики – до структурного и компьютеризованного анализа.

Вместе с тем, охарактеризованная историографическая ситуация обозначает очевидную неосвоенность современной медиевистикой северного сектора международной торговли, который в XIII–XV вв., веках начинавшегося в Европе Ренессанса, только отчасти и внешне был затронут денежным обменом, но тем не менее составлял ничем невосполнимую часть единого целого. Думается, что в настоящее время направленность исследовательской тематики может и должна быть развернута на 90°, а именно: на разрешение проблемы не Запад – Восток, но Север – Юг в истории международных экономических отношений. Именно этой цели и подчинено предпринятое монографическое исследование.

В круг ближайших научных задач входило не столько рассмотрение товарной структуры обмена или оценка его масштабов, сколько установление реальной значимости южного товарного потока для Севера в его социальном и географическом распространении; эта значимость зачастую оказывалась более весомой, чем ее могли репрезентировать фрагментарно сохранившиеся источники; на ней сказывались как рациональные, так и иррациональные представления о тех или иных товарных статьях, без учета каковых взгляд на торговые отношения XIII–XV вв. неизбежно оказывался бы модернизирующим.

Основанием подобного научного поиска послужили не только выше рассмотренная историография, но и обширный круг источников различного характера и происхождения.

1. Прежде всего, следует выделить дипломатические документы. Из них исключительное значение имеют хрисовулы византийских императоров[123], даровавших свободу торговли в Черноморском регионе как итальянцам (а помимо них – каталонцам и провансальцам), так и левантийцам (ранее других – арабам).

Важны также ярлыки и соглашения с ханами Золотой Орды и татарскими наместниками Крыма[124], предоставлявшими торговые льготы латинянам в пределах «татарского мира».

Заслуживают внимания и привилеи молдавских и валашских господарей[125], регламентировавших передвижение по “via tartarica sive moldavica”, то есть по «татарскому» и «молдавскому» торговым путям.

Наряду с ними, привлекались привилегии польско-литовских правителей[126], разрешавших торговать купцам из Кафы в подвластных им городах, к которым тогда относились Львов и Киев, игравшие существенную роль в сообщениях с Севером.

Особую ценность представляют договоры итальянских государств с турецкими султанами[127], отразившие заинтересованность Османской Турции в дальнейшем развитии торговли через Босфор и черноморские порты.

Известным дополнением служат материалы переговоров Московского княжества с Турцией, крымскими ханами (1475–1505)[128] и Речью Посполитой (1487–1533)[129], дающие возможность почувствовать пульс тогдашней торгово-предпринимательской жизни – отсутствие правовых гарантий деятельности купца, его незащищенность перед высокопоставленными чиновниками, рядовыми таможенниками, а то и просто перед бандами грабителей.