Я найду, кто убил тебя! Триллер

Все эти мысли, весь их калейдоскоп, за какие-то мгновения прокрутились у меня в голове, а затем пришло и решение, и понимание, что надо делать…, делать вот прямо сейчас, не мешкая…, иначе…

Пришлось, задержав дыхание, окунуться с головой и развязать крепления на одной лыже.

Ура! Получилось!

Но воздух в лёгких тоже закончился – пришлось вынырнуть. А вынырнув, и чуть отдышавшись, я с силой отбросил лыжу подальше от полыньи.

Странно, но мне совершенно, или почти совершенно, не было холодно. Ах, да, вспомнил я, температура воды зимой в реке ниже минус четырёх градусов по Цельсию не опускается. И вторая мысль, догнав первую, промелькнула у меня – Господи, чем у тебя Иваницкий голова забита? Надо о спасении думать, а ты о температуре воды…

Подумав так, я сам себе удивился – действительно, человек погибает, а в голове какие-то дурацкие мысли копошатся… Кошмар!

Вторично нырнув, я смог развязать крепление второй лыжи, затем, вынырнув, тоже отбросил её подальше от полыньи. Ну вот, решил я, пора самому выбираться – а, как?

Попробовал опереться руками об кромку льда, но она обломилась. Тогда я стал обламывать лёд все дальше и дальше, и добился-таки результата. В очередной раз оперевшись на лёд, я почувствовал достаточно сильное сопротивление и прочность.

Но, я устал! Господи, как я устал! Мокрая одежда сковывала мои движения, а раздеться было нельзя – я же не…, в по-летнему тёплой реке купаюсь, сейчас же… зима.

Опять, обгоняя одна другую, заскакали мысли в голове – даст Бог, вылезу, так мне же ещё вон сколько бежать. Нагишом, по морозу, далеко не убежишь! Сразу окочуришься!

Мысли, мысли! Может, поэтому мы и называемся «Homo sapiens»? Человек, считай, с жизнью вот-вот попрощается, а голова, вернее мозг, всё никак не угомонится, всё чего-то думает, анализирует…

Держась за лёд, немного передохнул и, резко оттолкнувшись ногами от воды, попробовал вытащить своё тело из речного, сковывающего движения, жидкого плена. Не получилось! Лишь после третьей или четвёртой попытки я оказался на льду, и тут же мороз захватил меня в свои объятия. Но я вылез! Сумел вылезти на лёд, чёрт побери!

Фиг меня утопишь! – крикнул я, вернее, хотел крикнуть, но сил у меня хватило лишь с хрипом это прошептать.

Мокрая одежда стала промерзать и превращаться в ледяной панцирь. Я, где-то, когда-то, вычитал, надо вставать и идти, иначе замёрзшая одежда скуёт мои ноги и руки, и я не смогу двигаться. Вот тут-то я, по-настоящему, испугался, испугался до дрожи в теле!

Когда я оказался в воде, скорее всего до меня тогда ещё не дошла сложность моего положения, или мой разум ещё её не оценил, а вот сейчас…, сейчас совсем другое дело!

Но сил не было! Я их растратил на борьбу с коварной рекой.

Вставай! – приказал мой разум, – немедленно вставай!!! И, я встал, и, я пошёл…, медленно-медленно…

Одежда на мне потрескивала, и мелкие кусочки льда, отламываясь, падали под ноги…

А лыжи?! Куда я без лыж? – промелькнуло в разгорячённом мозгу. Пришлось вернуться. Лыжные крепления под воздействием низкой температуры начали промерзать. Тогда я потоптался по ним, покрытыми ледяной коркой, валенками, чтобы хоть немного размять ремни, и, кое-как закрепив, стал переставлять ноги…. Вперёд, шептал я! Только вперёд!

Одежда превратилась в сплошную ледяную корку, но я переставлял ноги, отталкивался палкой – одежда потрескивала и ломалась…, но я шёл! Делал шаг за шагом и…, шёл! Шёл, чёрт меня, забери! С трудом, но шёл!

В голове крутилась только одна мысль – дойти до зимовья Захарыча, обязательно дойти! Дойти – в этом моё единственное спасение!

Мысль эта настолько поглотила меня, что я чуть не пропустил первый, и самый главный ориентир – перекинутую поперёк реки высоковольтную линию.

От первой опоры на правом берегу мне надо было пройти под углом в сорок пять градусов три километра в глубину леса, а там… новый ориентир – огромная скала, валун-медведь.

Никогда не думал, что ходьба на лыжах, да ещё в промёрзшей одежде, настолько мучительна!

Очередной ориентир я нашёл лишь часам к трём утра, при этом затратив уйму сил и, кажется, немного заблудившись. Мои ноги дрожали от усталости, из груди с хрипом, как у загнанной лошади, вырывалось дыхание…

Как и обещала погода, крупными хлопьями повалил снег, и только чудом я нашёл ориентир Захарыча – скалу, похожую на присевшего медведя.

Нужно было торопиться, и я, немного отдышавшись, двинулся дальше в глубину леса.

Не дай Бог заблудиться, подумал я, переставляя ноги. Ещё я подумал – хорошо, что лес хвойный и без подлеска, а то бы я, точно, продираясь сквозь кусты или обходя их, потерял направление, и тогда мне… – каюк!

Кто мне помог, Бог, или моя судьба вела меня, не знаю, но заимку я нашёл на том месте, на котором она и должна была быть. Захарыч, добрая душа, не обманул, а я был очень прилежным учеником в постижении лесной науки.

* * *

Она стояла на небольшой поляне, вся, по самую крышу, засыпанная снегом. Пришлось прокапывать проход к двери. Я перекидал, наверное, три куба снега прежде, чем добрался до входа. Дверь, на удивление, хотя и со скрипом, легко отворилась.

Сделав пару шагов, я вступил в свои временные, но такие желанные, владения.

Внутри было темно, лишь узкая полоса серого рассвета слегка заглядывала в открытую настежь, дверь. Воздух внутри был затхлый: чувствовалось, что давно никто не посещал и не проветривал домик. Но я был рад новому пристанищу, как может быть рад одинокий путник, встретивший на своём пути старого товарища или друга.

Осторожно, делая короткие шаги и боясь наткнуться в темноте на что-нибудь, я медленно продвигался к левой стене, у которой, по словам Захарыча, должна находиться небольшая печь и запас сухих дров. И опять он не солгал – печь находилась там, где и должна была быть! А нагнувшись и пошарив рукой перед ней, я нашёл дрова. Даже лучины для растопки находились на дровах.

Странно, подумал я, неужели за столько лет никто, никогда, не посещал избушку? И тут я вспомнил слова Захарыча: «Охотничий Закон гласит – попользовался чьим-то добром, отплати ему тем же. Использовал продукты – оставь свои, воспользовался дровами – заготовь вновь, чтобы следующий усталый охотник мог обогреться и поесть». Хороший Закон, полезный, решил я, разжигая плиту!

Дрова быстро загорелись, но дым… Дым никак не хотел идти в трубу, он клубами наполнял избушку, разъедал глаза…

Не выдержав, чихая и кашляя, я выскочил из избы и уставился слезящимися глазами на крышу в поисках трубы. На крыше, как шляпка гриба-боровика, лежал толстый слой снега, и такой же шляпкой, полностью перекрывая выход дыму, он лежал на трубе. Ничего не поделаешь, подумал я, и решительно полез по снегу на крышу, пытаясь добраться до трубы.

Верхний слой снега, покрывавший крышу зимовья, был настолько плотен и твёрд, что выдержал мой вес, и я благополучно добрался до цели. Смахнув снег с трубы, дождался, когда появиться первый дымок и, на отощавшей от тюремной баланды, худой заднице, съехал вниз.

Вытеснив холодный воздух из дымохода, печь загудела, распространяя по избушке долгожданное тепло. Даа… золотые руки у печника, Захарыча! – в который раз восхитился я, смотря на огонь в печи и вспоминая, с какой любовью прилаживал он кирпичик к кирпичику при сотворении своего чудо-камина в коттедже.

Под этим камином, покрываясь потом от жары и трясясь от страха, что раскроется тайна моего убежища, я провёл одиннадцать долгих дней! И вот, я здесь – усталый, замёрзший, но живой и свободный!

Глава вторая

На второй день моего пребывания в избушке случилось непредвиденное мною событие – я заболел и, не просто заболел, а здорово заболел. Ещё с вечера я почувствовал, что со мной не всё в порядке: кружилась голова, меня бросало то в жар, то в холод, а в груди, при вдохе и выдохе раздавались звуки «гармошки». Я был слаб, как новорожденный ребёнок.

Подбросив дров в печку, я с трудом заставил себя поесть лапши, и сразу же забрался под ветхое ватное одеяло. Вообще-то, я очень брезгливый человек, но сейчас – сейчас мне было не до брезгливости.

Не смотря на относительную теплоту в избушке, меня начало морозить. Я трясся от холода не в состоянии согреться. Кое-как дотянувшись до моей зековской телогрейки, чтобы набросить её поверх одеяла я, сжавшись в комок, попытался уснуть.

Проснулся весь в поту: мой лоб пылал от высокой температуры, казалось, приложи к нему бумагу и она вспыхнет, словно подожжённая горящей спичкой. Одеяло и фуфайка валялись на полу, хотелось пить, и я, кое-как пересилив слабость, вышел из избы с ведром, чтобы набрать снега для воды.

Как я растопил плиту, как вскипятил воду и…, вскипятил ли я её вообще, не помню. Думаю, у меня начался горячечный бред, потому что я увидел себя в лесу, окружённым со всех сторон огромными волками.

Я сидел на нижней толстой ветке сосны и, обламывая ближайшие ко мне тонкие ветки, поджигал их и швырял в окруживших меня зверей, похожих на волков. Находящийся ближе всех ко мне волк, с лицом следователя Кондратьева (по его милости и не желанию разобраться в моём деле, я загремел под суд), сидя на заду и ухмыляясь, приговаривал:

– Никуда ты от нас не денешься, всё равно мы тебя съедим. Ты убил своего партнёра, своего друга. Тебя застукала соседка над ещё тёплым трупом. У тебя вся одежда и руки в крови…

И, оскалив пасть, завыл – «Убий-ца-а!.. Твоё место только в тюрь-ме-е…!»

– Не-прав-да, не убивал я Севку! – закричал я в ответ, и швырнул в него горящую ветку. – Мы с ним были хорошими партнёрами, доверяли друг другу…

Следователь, злобно зарычав, увернулся от огня и вновь завыл:

– А, кто теперь будет полным владельцем капитала и нескольких ателье с мастерскими? Не ты лии…? Он тебя уличил в какой-то махинации, и ты его убил…

– Я не убивал! Мне нечего наследовать, это мой бизнес…. И…, разве это говорит, что именно я убил Севку? – Меня могли подставить зачем-то, или я оказался не в том месте, и не в то время… – разве так не бывает в жизни? А, Вы, не разобравшись в моём деле, засандалили меня в тюрьму, исковеркали мою жизнь…

– Бывает, но не у тебя… – завыл он снова, – не вы ли поругались три дня назад? Все в офисе слышали, как вы орали друг на дру-га-а…. Свидетелей много…

– Ну и что, что орали. Вы бы не заорали, если бы вам на ноги, нечаянно, Севка пролил кипяток, а? Заорали бы, и ещё как заорали! Благим матом бы заорали!

– Твоя версия не доказуема. Ты-ы, убийца своего партнёра! Все улики против те-бя…, не отве-ер-ти-шься. Закон покарает тебя за совершённое гнусное пре-ступ-ле-ние – опять завыл он.

И, в унисон с ним вся стая волков, аж шерсть дыбом встала на загривках, завыла:

– Уу-бий-ца-а! Уу-бий-ца!

Ну, как я мог его убедить, что не виновен, что не я убийца, а кто-то другой?

Я поджёг ветку покрупнее, и опять швырнул в него и, попал. Он, оскалив жёлтые, прокуренные зубы и, зарычав, отскочил в сторону.

Вокруг ветки занялось пламя, оно всё увеличивалось и увеличивалось в размерах, разрасталось и набухало, словно тесто на дрожжах. Огонь стал распространяться на весь лес.

Волки, поджав хвосты и огрызаясь, кинулись прочь, а я, окружённый огненным кольцом, сидел на дереве и не знал, что мне делать. Пламя подбиралось всё ближе и ближе. Мне стало так жарко, что кожа на лице и руках начала пузыриться и…, картина вдруг странно изменилась.

Я оказался висящим над бездонной пропастью на вершине крутой заснеженной горы. Мои пальцы судорожно вцепились в края провала, а ноги пытались найти хоть какую-нибудь опору для себя. Было так холодно, что мои пальцы побелели и, казалось, ещё немного, и они не выдержат моего веса, отломятся, и я полечу вниз. Так и случилось. Я с ужасом увидел, как они, сначала один, затем, другой, начали отделяться от кистей и я, с диким воплем полетел вниз, на чуть видневшиеся внизу, острые камни…

Хватаясь за любой выступ одной рукой, я пытался, не остановить, но хотя бы замедлить падение. Обо что-то ударившись, я почувствовал боль во всём теле и тут же понял – моё падение приостановилось. Надолго ли? Как не начать новое падение?!

Боясь сделать хоть одно неосторожное движение, я открыл глаза и попытался определить, что задержало меня и не дало разбиться об камни? То, что представилось моему взору, повергло меня в шок.

Я находился на полу какой-то полутёмной избы, но что это за изба и чья она, я не мог вспомнить. Моя память совершенно не хотела воспринимать окружающую меня действительность, а неустойчивый разум подсказывал – нужно подняться с площадки или пола (что более правильно я не мог уразуметь), закутаться во что-нибудь тёплое, иначе я замёрзну, так и не поднявшись из пропасти.

И я, помогая себе искалеченной рукой, цепляясь за любой маломальский выступ, из последних сил стал карабкаться вверх.

И, всё-таки, я выбрался!

От приложенных усилий моё тело покрылось испариной, а из ран, в местах отмёрзших пальцев, потекла кровь, окрашивая снег в красный цвет. На площадке я нашёл свой мешок, а в нём свою телогрейку и старое ватное одеяло. Закутавшись в них, чуть согревшись, мгновенно уснул.

Несколько раз я просыпался…, меня мучила жажда…, я не понимал, день сейчас или ночь, и сколько дней прошло после моего подъёма из пропасти. Всё это проходило мимо моего сознания. Единственное, что мной воспринималось, это безудержная жажда. Я, кажется, вставал и шёл к ведру с водой. Вода, покрытая тонкой коркой льда, была холодной, но утоляла жажду не на долго…

Однажды я не смог напиться. Вода замёрзла. Пришлось перевернуть ведро и несколько раз ударить его об пол – лёд выпал и разлетелся на мелкие кусочки. Я ползал по полу и, собирая осколки льда, совал и совал их в рот, раня запёкшиеся губы. Было больно, губы начали кровоточить, но я подбирал и подбирал лёд и жадно глотал его.

Когда я подобрал всё до крошки, мне опять неудержимо захотелось спать, и я, ползком добравшись до топчана (я уже начал понемногу воспринимать окружающее меня пространство), вновь провалился в сон…

Глава третья

Открыв глаза, я попытался определить, день сейчас или ночь, но не смог. Почему-то маленькое окошко не пропускало света, хотя раньше, когда я впервые нашёл заимку, через него можно было увидеть небольшой участок леса.

Было очень холодно. Голова перестала болеть, а пощупав лоб, я понял, температура уменьшилась. Чтобы окончательно не замёрзнуть, нужно было затопить плиту и я, хоть и с трудом, поднялся с лежака. От слабости голова сразу закружилась, а ноги так задрожали, что пришлось, прежде чем добраться до плиты, подержаться за стол.

Голод и жажда мучили меня. Пришлось взять ведро и пойти за снегом. Открыв дверь (Слава Богу, она открывалась внутрь), я невольно зажмурил глаза. За то время, что я валялся в горячечном бреду, выпало уйма снега, и он блестел в лучах солнца, переливаясь разноцветными искорками, и «резал» глаза.

Опять я восхитился дальновидностью и житейской мудростью Захарыча. Сделай он дверь открывающейся наружу, и я бы не смог выйти из избушки – снег бы меня замуровал.

Кругом, куда ни посмотри, лежал первозданный голубовато-белый снег. Он толстым слоем лёг на землю, на ветви сосен и елей. Его было так много, что под его тяжестью нижние ветви деревьев склонились до самой земли. Деревья стали похожи на белые треугольные свечи.

На бездонно-голубом небе ни облачка, только небольшое зимнее солнце радостно посылало свои лучи вниз. Была такая тишина, что я слышал биение собственного сердца в груди.

Изредка, где-то высоко в ветвях, стрекотали сороки, да вдруг раздавался звук похожий на «Уф-ф-ш-ш!» – это срывался с сосен и елей снег, и с шумом падал вниз.

Я стоял и наслаждался представшей передо мной изумительнейшей по своей красоте картиной. Проживи я хоть тысячу лет в городе, я бы никогда не увидел ничего подобного. Мне даже жаль было возвращаться к своим делам, так заворожила своей красотой окружающая меня природа.

Зачерпнув прямо у двери полное ведро снега, я собрался было уже захлопнуть дверь, но не удержался от соблазна и, набрав полные пригоршни пушистого снега, стал осторожно смаковать его. Он был холодным и пах какой-то неповторимой свежестью – в нём, чуть-чуть пробивался запах свежевысушенного сена, запах подснежника и неповторимый запах лёгкого морозца.

Я стоял и смотрел, как оставшиеся снежинки в моих руках медленно таяли, и на их месте появлялись капельки воды. Какое это счастье жить в окружении природы, иметь возможность любоваться снегом!

Часа через полтора в избе стало тепло, и я решил немного привести себя в порядок.

Опять набрав с верхом ещё ведро снега, поставил его на плиту, а сам в это время стал высчитывать, сколько же дней я проболел, но так и не смог точно, да что там точно, вообще никак не смог подсчитать количество дней болезни. Ну, решил я – «На нет, и суда нет!» И ещё я подумал: пока я окончательно не окреп, мне дальше двигаться нет смысла, дальнюю дорогу мой организм не выдержит. Значит…, что «Значит» я уже догадался – необходимо позаботиться о пропитании.

Перед моим взором, словно живой, возник образ Захарыча, моего доброго ангела-хранителя, полюбившего меня как родного сына, только я до сих пор не мог понять – за что, за какие качества?

Он стоял у недостроенного ещё камина и, щурясь от дыма сигареты, смотрел мне в глаза и тихо говорил: «Запомни Алексей, с левой стороны печки есть две половицы, подними их и просунь руку под печь. Там, завёрнутая в тряпку и промасленную бумагу, лежит одностволка и запас патронов к ней. Они у меня хранятся на всякий случай – мало ли что. Вдруг придётся некоторое время пожить в лесу, вдали от чужих глаз…». И, продолжая заглядывать в глаза, спросил: «Не забудешь, где схрон?»

Что я ему тогда ответил, не помню, но вот сейчас, как никогда кстати, этот разговор вспомнился мне. Ну, что ж, мысленно ответил я ему, если, действительно, ружьё на месте, то я не пропаду…, во всяком случае, надеюсь.

И принялся за дело, иными словами, приступил к поиску ружья.

* * *

Прошло два дня. Я уже довольно сносно чувствовал себя после болезни, хотя иногда, приступами, голова всё же кружилась.

Ружьё я нашёл, и патроны тоже нашёл, да и чего их было долго искать – Захарыч точно описал их местоположение. А найдя, удалил смазку и протёр ветошью насухо, затем, потренировался, как его заряжать и ставить на предохранитель.

Хорошая оказалась берданка, честное слово. По её состоянию сразу было видно, она была в добрых руках. Человек ею пользовавшийся, берёг её и, если так можно сказать, холил.

Зажмурив левый глаз, попробовал прицелиться и…, нажал на курок.

В избушке, заложив уши, громыхнул гром!

Господи, я же забыл разрядить ружьё!

Было послеобеденное время, но точно который час я, конечно, не мог определить, потому что мои часы остановились во время болезни, и я выставил их приблизительно, по солнцу. Но, думаю, было не меньше двух часов после полудня. Поразмышляв, я решил испытать свою охотничью удачу, хотя… какой из меня охотник? Я-то и ружьё никогда в жизни в руках не держал до этого дня.

Лыжами я пробивал себе путь по чуть подмёрзшему на десятиградусном морозе, снегу. Прошёл уже километра два, но чьих-либо следов не обнаружил. Устал чертовски!

Впереди меня, в двадцати шагах, раскинув ветви шатром, стояла красавица ель. Вот я и решил возле неё передохнуть. Стряхнув снег с пары ветвей, влез под них, и оказался… полностью укрытым от постороннего взгляда.

Прошло минут пятнадцать моего сидения под елью, и вдруг я обратил внимание на прыгающий по снегу, метрах в тридцати от меня, белый комок. Приглядевшись, я признал в нём зайца…, или… кролика. Откуда я знаю – кролик это был или заяц? Просто догадался, вспомнив школьные уроки биологии. Я же, если честно, зайца или кролика видел только в ресторане, в качестве второго блюда, и то, не целого, а только его кусочки!

Осторожно, боясь издать малейший шум, снял ружьё и дослал патрон в патронник, затем, также осторожно, вылез из-под ветвей и приложил ружьё к плечу…

Заяц присел на задние лапы и заворожено, как на диковинку стал смотреть на меня, а я смотрел на него, только через прорезь прицела. Возможно, он в это время думал – что за чудо-юдо вылезло из-под ветвей: на волка… совершенно не похож, на лису…, тем более. На медведя…? Медведь мне не страшен, я от него убегу…, и он продолжал сидеть и смотреть на меня.

Почему он не прыгнул в сторону и не убежал при моём появлении, я не знаю, но он сидел и не шевелился, а я прицеливался…, долго прицеливался. Время замедлилось, или даже остановилось. Я долгую минуту держал зайца на мушке, а он всю эту минуту смотрел мне в глаза.

Сухо щёлкнул курок берданки… – ожидаемого выстрела не последовало! Заяц в мгновение ока резво подпрыгнул и, задрав куцехвостый зад, бросился наутёк. Я вновь взвёл курок – и опять только сухой щелчок – осечка.

Забыв про лыжи, до колен проваливаясь в свежевыпавший рыхлый снег, и на ходу перезаряжая ружьё, я бросился за зайцем в погоню…

Он опять остановился и, словно насмехаясь надо мной, вытянувшись столбиком, казалось, стал ждать, что же я предприму дальше…

Недолго сумняшеся, я опять прицелился…, иии… нажал на курок.

Грянул оглушительный выстрел!

Заяц опять подпрыгнул и, словно заколдованный, живой и невредимый, бросился наутёк.

Я промазал! Я даже успел увидеть, куда попала дробь.

В лесу суматошно застрекотали сороки, а с ветвей деревьев посыпался сбитый дробью, снег.

Гнаться за зайцем дальше у меня не было сил и я, вернувшись под ель, надел лыжи и вслух кляня себя за безрукость и переживая своё невезение, зашагал назад, к избушке.

Путь «домой» показался мне более длинным и утомительным. Настроение окончательно и бесповоротно испортилось.

Так закончился первый день моего первого в жизни охотничьего сезона. Скажем прямо – очень неудачный день. Я здорово расстроился. Я, конечно, прекрасно понимал, от моей охотничьей сноровки и удачи зависит моя жизнь, моя свобода, но…

* * *

Прожил я в лесу ещё десять дней. На охоте были у меня и удачные дни, так что я не страдал от отсутствия свежего мяса, даже четыре заячьи тушки сумел заморозить на дорогу. Болезнь полностью покинула меня и даже не напоминала о себе головной болью.

Ежедневные катания на лыжах вдали от городской суеты, прогулки на чистом воздухе, не загрязнённом выхлопными газами, здорово помогли мне. Я окреп физически и духовно. Бег на лыжах за зайцами, оказывается, здорово помог восстановить моё здоровье.

Пора было собираться в путь. Меня ждали дела в моём родном городе, и ждала, я очень надеялся на это, Ирина. Я не вёл с ней переписку. Я не посылал ей писем сознательно, потому что уже в начале пребывания в лагере, замыслил дерзкий побег. Не посылал, чтобы не раскрыть её адрес, чтобы прибыв в Москву, я мог укрыться у неё.

Полной уверенности в ней у меня не было, но надежда на помощь Ирины у меня всё же теплилась в груди, и эта надежда духовно поддерживала меня постоянно.

И про Захарыча я всё время помнил. Наверное, ему здорово попало за меня. Если даже прямо не обвинили его в причастности к побегу, то всё равно здорово помучили допросами.

Я к нему очень привязался и не было дня, чтобы не вспоминал о нём —

вот ведь, тоже не повезло человеку в жизни.

Жена ушла от него, не выдержав лесного затворничества. Ей хотелось жить в городе, а он не мог. У него профессия такая – егерь. Как он рассказывал, он очень любил свою жену и поэтому, когда они расстались, больше ни на одну женщину глаз не положил, так и жил анахоретом в своём лесничестве.

Женщины из близлежащего посёлка вначале пытались его приручить к своим домам, но побившись-побившись некоторое время впустую, отстали от него из-за «неперспективности» усилий.

Участок у него был, как он в минуты откровенности рассказывал, богатый и зверьём и птицей, особенно весной и поздней осенью. Браконьеры разных мастей и разных рангов постоянно навещали его. Особенно доставали его «скоробогатенькие» и местная власть, а иногда, и те и другие вместе. Несколько раз за сезон, и помимо, наведывалось к нему поохотиться городское начальство, наведывались и руководители из области.

Но, что он мог поделать? С грустью в душе он смотрел, как эти горе-охотники с дорогими заграничными ружьями в руках, стреляли по всему что движется. Жертвами их «охоты» были не только зайцы и куропатки. Несколько раз они заваливали лосей. В ответ на его призывы к благоразумию, тыкали в нос лицензии на отстрел и при этом обещали его «урыть».

Однажды, это было где-то в ноябре или в начале декабря, его разбудила приехавшая полиция и устроила форменный допрос. Высокие полицейские чины задавали один и тот же вопрос – видел ли он на «своём» участке заместителя губернатора, когда и где?

Он не мог ответить на этот вопрос, потому что, он действительно его не видел. Часа через три приехал взвод омоновцев и начал прочёсывать лес.